Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Пересекая границу, отделяющую нашу цивилизацию от примитивной культуры, мы оказываемся в совершенно ином мире. Мир, населенный душами, не образует широкого плана, где создания существуют бок о бок, как в нашей Вселенной, и где все вещи и существа рассматриваются извне, как тела, заполняющие пространство. Горизонт наших предков был, очевидно, гораздо уже нашего, хотя доходил когда-то до стен мира. Но этот круг меньшего диаметра вмещал в себя гораздо больше, чем можем вместить в столь ограниченное пространство мы. По существу, вместимость Мидгарда совершенно не ограничена, ибо этот мир включает в себя несколько перекрывающих друг друга миров и поэтому не зависит от пространства в географическом понимании этого слова.

В Мидгарде животные не сосредоточены в одном месте, у каждого своя территория. Волка называют «рыскающим по пустоши», поскольку пустоши являются частью его души, но это вовсе не превращает его в родственника оленя, которого называют «ступающим по пустоши». Логово волка совсем не такое, как у оленя, как бы близко они ни располагались друг от друга. Пустошь была душой, которая существовала сама по себе как независимая вещь; но, когда мы говорим «рыскающий по пустоши» или «ступающий по пустоши», мы имеем в виду лишь животное, которое находится на переднем плане. Когда мы говорим о нем как о сером «ненасытном» волке, питающемся падалью, – то пустошь становится атрибутом неудачи. Если же речь идет об «увенчанном рогами», «ищущем убежища среди дубов» животном «с закинутой назад головой» – тогда пустошь становится качеством души.

В той сфере, которая обозначается у нас формулой «день и ночь», не было места для целого ряда душ, встречающихся друг с другом в качестве независимые существ, которые дополняют, а не ограничивают друг друга. День – это свет, сияние солнца, нечто прекрасное; однако это понятие обладает и другими качествами. В англосаксонском языке день называли шумным, суетливым, временем, когда люди не спят. Солнце двигалось среди людей независимо от дня и света, и индивидуальные свойства светила обозначались такими выражениями: вечно сияющее, ужас великанов, беглец. Солнце (Соль) управляло жеребцами Арваком и Альсвинном (Ранний и Проворный), имея на это такое же право, как и День (Даг), который ездил на своем Скинфакси (Сияющая Грива). Это подчеркивало их взаимную зависимость в мифическом языке. Сущность ночи – это тьма и чернота, сон и покой, но ночь также страшна и тревожна; это время сверхъестественных сил, ибо Ночь (Нотт), дочь йотуна Нарви, отродье Локи. Частью ночной удачи была, вероятно, власть над временем, поскольку наши предки считали время ночами, а не днями. Луна отсчитывает года и отражает дурные мысли – в этом она отличается от солнечного света. К небесным божествам надо прибавить несколько более мелких божеств, которые для нас – всего лишь имена, кроме тех, что известны по мифам. Нии, растущая, ярко сияющая луна, и Ниди, темная луна или безлунная ночь, – «карлики» в древнем перечне малых мифологических существ.

В эддических песнях встречаются фразы о луне, которые не имеют к ней никакого отношения, но обладают своей собственной природой; их прежняя независимость оставила еле заметные следы в стихах «Вёлуспы», а также в «Речах Вафтруднира», где говорится о богах, которых создали Нии и Ниди для подсчета годов. О Биль и Хьюки, двух существах, связанных с Мани (Месяцем), мы вообще ничего не знали бы, если бы они не были упомянуты в «Видении Гюльви»: «Он (Месяц) взял с земли двух детей, Биля и Хьюки, в то время как они шли от источника Бюргир и несли на плечах коромысло Симуль с ведром Сэг. Имя отца их – Видфинн. Дети всегда следуют за месяцем, и это видно с земли». Вполне возможно, что Биль олицетворяет связь между луной и женским ежемесячным недомоганием. Впрочем, это всего лишь догадка, появившаяся под влиянием мифов других народов.

Под небесами ревут ветра, приносящие снег, и это не просто слуги, выполняющие волю своего господина, как Нии и Ниди; нет, это отдельные души, характер которых отражен в их именах: Неистовый странник, Обрыватель ветвей; они имеют свое собственное происхождение, поскольку их называют «Сыновьями Форньёта». Тем не менее само небо имеет свой метин, который определяет его как светлое необъятное и необозримое пространство, порождающее облака, бурю, ветра, жару или стужу; само солнце отчасти находится в их власти. Луна как светило, отмечающее время, включает в себя часы дня и ночи, не отрицая их независимого существования в качестве душ. Эта сторона лунной личности описана в мифе, где День (Даг) – это сын Нотт (Ночи), зачатый от Рассвета (Деллинга). Для человека современного мышления, который требует, чтобы все части существования совмещались друг с другом, было бы очень опасно отправиться в Мидгард. Если он не сможет изменить себя и превратиться в одно из явлений этого царства, то будет раздавлен между Душами-великанами, которые заполняют это небольшое пространство. Главное условие для того, чтобы почувствовать себя в Мидгарде как дома, – это смотреть на все предметы как на формирующие мир и заполняющие его объекты, а вовсе не как части этого мира. Каждое животное и дерево, небеса и землю надо рассматривать не как объекты, занимающие большую или меньшую часть мира, а как большие или маленькие самостоятельные миры.

Аналогичным образом, и души людей перекрывают друг друга. В каждом клане содержится удача и душа соседних кланов, а сам он – входит в состав своих друзей, ничуть не мешая им существовать независимо, как личности. Те земли, где народы встречаются с другими народами, или племена – с племенами, не являются пространством, которое заполнено людьми, разделенными политическими или языковыми границами; два круга имеют между собой границы, проходящие по земле, но эта линия демаркации является лишь верхним краем их взаимных контактов. Под ним стоят дружба и вражда, взаимодействие и борьба, со всеми оттенками, которые честь и удача придают этим отношениям. Для того, кто сам является душой и считает душами других, друзья – это не что-то отделенное от него; их души, честь, деяния, предки входят в него, как часть его природы. И другие люди, в свою очередь, владеют им самим и тем, что ему принадлежит, но не как подданным или подчиненным, а как хранителем чести. Всякий народ – большой или малый, в зависимости от интенсивности общения, – это отдельный мир. Люди берут его и заполняют до самых краев. Наш народ – это Мидгард, а то, что лежит за его пределами, – Утгард.

Более того, сама земля – это не территория, которую населяют многочисленные племена, а, как мы уже поняли, живое существо, зачинающее от плуга и сеялки; это женщина и одновременно – широкое земное пространство пашен, пустошей и дорог. И эта обширная, заселенная людом, неподвижная земля является частью души каждого народа, а не общей матерью для всех, как видно из легенд и культов, где каждый народ рассказывает свою собственную историю о происхождении Земли, не лишая своих соседей права создать свою версию происхождения мира или, вернее, того, как появился их собственный мир. Так было у примитивных племен, чьи космогонические теории нам хорошо известны, так было и у древних народов Севера, о чем свидетельствуют их мифы и традиции.

Вопрос о том, чем отличается человеческое существо от нечеловеческого, исчезает перед лицом простого факта, что все то, что живет иной жизнью, – это другая душа. Иноземцы законных прав не имели. В более поздние времена они имели лишь иллюзорное признание в законе и судопроизводстве, а в более ранние времена к их жизни и правам относились с безразличием. Нельзя убивать животное, рубить дерево просто так, потому что тебе этого захотелось, безо всякой причины. Чтобы понять эти запреты, мы должны вспомнить, что примитивные люди были гораздо более осторожными в уничтожении душ, чем цивилизованные люди, которые не чувствуют никакой ответственности по отношению к окружающим их существам, поскольку признают только свои взгляды на ценность объектов.

В прежние времена варваров не убивали только потому, что они варвары, ибо они имели такую же душу, как и все в мире, а бездумное уничтожение каких бы то ни было душ порицалось. И все же убийство чужака не являлось преступлением против жизни, тогда как убийство внутри клана было недопустимо. В этом случае кровопролитие расценивалось как святотатство, безумное ослепление, самоубийство. Реакция на него наступает так же быстро и неотвратимо, как и тогда, когда иголка попадает в нерв.

В примитивном сообществе род, клан, семья – это не просто организм, не собрание частей, скрепленных между собой каким-то объединяющим принципом, но уникальная душа, видимая всем в своих проявлениях. Когда человек берет в руки горсть земли, он держит всю ее широту, твердость и плодородие; даже одна песчинка заключает в себе всю душу и сущность земли. Мы можем также сказать, что часть – это целое; оба эти выражения истинны и одновременно ложны, поскольку этот факт в нашем языке необъясним, но может быть понят только при возрождении незнакомого нам опыта. Когда человек поедает плоть животного или пьет его кровь, он не только приобретает качества, присущие медведю или волку, – жестокость, храбрость, неутомимость, – но и его повадки и облик; телесная форма животного входит в его конституцию и в некоторые моменты может проявиться вовне, даже вызвать полное превращение человека в этого зверя. Рассказывали об одном исландце, который убил медведя-людоеда, чтобы отомстить за отца и брата; и, чтобы сделать месть полной, съел этого медведя. С той поры он стал неуправляемым, его характер изменился – в нем стали проявляться черты медведя. Аналогичным образом, заводя дружбу, люди становятся жизненно связанными, более или менее сильно, со своими друзьями. Подобно тому как братья в клане становятся не только одной душой, но и плотью, в буквальном смысле, который современный ум понять не может, так и душа клана по-настоящему сплетается из душ соседей и друзей, если вспомнить выражение из Ветхого Завета, потерявшее свою силу, которую оно имело у израильтян и германцев.

Глава 11
Рождение

Душа проявляет свои качества и силу в кругу друзей, но хамингья клана не ограничивается человеческой оградой, окружающей священное поле. Душа не рождается заново с каждым новым поколением и не обновляется с каждой группой родственников, вступающих в жизнь. Она движется дальше; она, несомненно, живет в сыновьях сыновей, которые, как надеются все родичи, будут сменять друг друга и впредь. И она возвращается назад, через определенный отрезок времени, обнимая всех бывших родственников, и уходит за их спинами в первобытную тьму, откуда вышли их отцы.

Душа, работающая без устали в каждом новом поколении, является наследием предков, которые всегда разрешали ей действовать по своему разумению, никогда не позволяли ей хиреть и распадаться, но охотно собирали в кулак всю свою честь, чтобы хамингья росла, выходя за свои пределы.

Откуда Харальд Прекрасноволосый получил свою королевскую удачу, свою королевскую душу с ее ненасытной жадностью, с ее планами объединить Норвегию в одно государство и свою энергию, позволившую ему выполнить эту задачу? Этим вопросом задавались уже в прошлом, и, по крайней мере отчасти, ответ был найден. Согласно легендам, основа его души была наделена удачей разного рода. Он сам был сыном Хальвдана Черного, выдающегося властителя, победоносного и удачливого в урожаях. Первой женой Хальвдана была Рагнхильд, дочь Харальда Золотобородого, конунга Согна. Когда она родила ему первого сына, ее отец забрал мальчика к себе домой, дал ему свое имя и королевство и воспитал его. Однако этот Харальд умер молодым, примерно в то же самое время, что и его дед; после этого имя Харальд – вместе с душой – перешло к его младшему брату, несмотря на то что он был рожден другой матерью, также по имени Рагнхильд, дочерью Сигурда Оленя, конунга Хадаланда. Таким образом, Харальд I получил свою великую королевскую удачу из различных источников. Мы с полным правом можем сказать, что первый король Норвегии имел очень сложный характер.

Семья Хальвдана стала самой могущественной в Норвегии, поскольку ее члены понимали, как вливать разные источники жизни в свой род и наполнять свою хамингью до такого состояния, чтобы она переливалась через край.

Древние предки жили в потомках, наполняя их своей волей и повторяя, благодаря им, свои достижения. Напоминание об ушедших родственниках всегда потрясает живую душу; ибо, если переселяющаяся душа просто повторяет себя и спасает себя тем, что снова и снова обретает жизнь, покинув старое тело и вселившись в новое, дети превращаются в ушедших отцов и дедов и поддерживают их честь и славу своей жизнью. Поскольку одна и та же душа, которая когда-то оживляла предков, теперь передает их наследникам честь и фрит, настоящее не исключает прошлого. Идентичность хамингьи, принадлежащей клану, включает в себя всех ушедших.

Здесь нет вопроса о прошлом и настоящем в том бескомпромиссном смысле, в котором он ставится у нас. Наш взгляд вперед упирается в туман неведения, а затылок овевает холодок забвения, ибо прошлое для нас мертво, а будущее неопределенно. Что касается людей прежних времен, то время окружало их со всех сторон. Прошлое располагалось на севере, а то, что ждало впереди, – на юге; настоящее было для них на западе и востоке, – все одинаково близко, и все присутствовало в их жизни в одинаковой степени. И справа, и слева, прямо и позади горизонт был ограничен кругом удачи; она пронизывала своим потоком время и текла вокруг людей и через них, наполняя их самих и пространство вокруг них; всегда и везде с силой движения, всегда и везде с полным расширением, снова и снова кристаллизуясь в человеческое существо, которое проживало свою жизнь в свете, чтобы снова вернуться назад и сберегаться там для будущих поколений. Ибо хамингья, настоящая и будущая, – это не слои, которые накладываются друг на друга, а двойное существование в духовных стенах, сквозь которые человек проходит туда и обратно безо всяких препятствий.

Когда в семье появляется новорожденный, норвежцы говорят с чувством: «Наш родственник снова родился, такой-то вернулся к нам». И они подтверждают эти слова, даруя малышу имя ушедшего родственника. Торстейн посвятил своего сына в жизнь с такими словами: «Этого мальчика будут звать Ингимундом, и это имя принесет ему удачу». Душа и удача старого Ингимунда, деда новорожденного, снова вернулась в жизнь, к новым деяниям в мире света. Позже сага сообщает нам, что этот младший Ингимунд вызвал к жизни душу своего дяди Ёкуля, произнеся пророческие слова над колыбелью своего второго сына: «Этот мальчик похож на того, кто будет быстрым в делах: у него острый взгляд, если он выживет, он, несомненно, станет господином многих, и с ним не так-то легко будет сладить, но он будет верен своим друзьям и родственникам – большим защитником их, если мои глаза меня не обманывают; почему бы нам не вспомнить нашего родственника Ёкуля, как просит меня мой отец, – конечно же, надо назвать мальчика Ёкулем».

Стойкость этого обычая означает, что древние относились к именам очень серьезно. Их раздавали не просто так; каждая семья имела определенный запас имен, которые присваивались новорожденным по очереди. Детей называли в честь умерших родственников, выбирая «освободившееся» имя. Вполне понятно поэтому, что Олав Гейрстадальв, сын короля Харальда I, похороненный в Гейрстаде, около 1020 г. «посетил» свою собственную могилу в лице Олава Святого и, вероятно, вспоминал свою жизнь в Гейрстаде. Люди однажды спросили его, когда он проезжал мимо могил своих родственников, правда ли, что он тоже был здесь похоронен? Легенда сообщает нам, что он произнес такие слова: «Здесь я был и сюда уйду». Тот же самый не церковный образ мысли царил и в Исландии. «Кольбейн вернулся», – сказали люди, радуясь, увидев, каким умным и сильным вырос племянник Кольбейна, Торгильс Скади; в нем воскресли достоинства дяди, которые так восхищали людей: дружелюбие, великодушие, удовольствие, которое он испытывал на пирах, словом, все черты настоящего вождя.

Называя ребенка в честь умершего родственника, норвежцы стремились подчеркнуть возрожденную в нем индивидуальность, другие германские народы следовали иному обычаю. Ребенка называли не в честь недавно умершего родственника, а именем, в котором сочетались отдельные имена; судя по всему, этот метод появился в результате ограничения главного принципа. Клан имел два или более имен, которые выражали волю и честь; ребенку давали одно из этих имен, добавляя к ним наращение: «-болд-» – сильный, «-рик-» – могучий, «-ред-» – рыжий или удачливый, «-берт-» – сияющий, то есть тот, которого можно узнать издалека.

Королей и правителей Кента звали Эрменрик, Этельберт, Эдельвальд, Эдбальд, Эрконберт, Эрменред, Этельред, а их женщин – Эрменберт, Эрменхильд, Эрменгит. Слова «эрмен» и «эркон» в именах кентских властителей означали нечто великое или способствующее удаче.

Представители гордого древнего рода властителей Эссекса считали своим прародителем бога Сакснота и получали имена, содержащие корень «сакс» (короткий меч), «сиге» (победа) или «са/се» (море). Среди них были: Саберт, Севард, Сексред, Сексхилд, Сигеберт, Сигехирд, Сигебилд.

У западных саксов, в королевстве Уэссекс, в именах правителей преобладали корни «кин», «кен», «кер» и «кёл», означавшие продвижение вперед, славу и мореплавание («кёл», вероятно, означало «киль» или «корабль»): Кердик, Кинрик, Кевлин, Кёл, Кёлвульф, Кинегильс, Квихельм, Кенваль, Кенфус, Кентвайн, Киневульф, Кутред.

Короли Нортумбрии называли своих богов словом «ос», а святые места и предметы словом «элх», «альк», «этель» или «элф». В разные годы Нортумбрией правили: Освальд, Освиу, Осред, Осрик, Освульф, Осберт, а также Этелвалд, Элхред, Элфволд, Элфвин, Алькмунд; среди женщин встречались такие имена: Энфледа, Эльфледа, Этельфрит.

Поэма о Беовульфе сохранила для нас имена древних Скильдингов: Херогар со своими братьями Хродгаром и Хельги; в следующем поколении были Херовард, Хредрек, Хродмунд и Хродульф. В этих именах корень «-хер-» означает «меч», а «хрод/хред» – «славу».

Франкский королевский дом Меровингов передавал из поколения в поколение гордое имя Хлодвиг, что означает «прославленный в боях», со временем преобразовавшееся в Людовик, излюбленное имя французских королей.

Среди остготских королей были распространены имена, содержащие корни «амал» (имя полулегендарного родоначальника готских королей Амамла сохранилось в именах Амаларих, Амаласунта, Амалафрида и Амалаберга) и «теод», означающее «Могучий народом», а в более широком смысле – «Великий», «Превосходящий всех». Имя Теодорих носили четыре остготских короля из рода Амалов и четыре франкских короля; кроме того, существовали имена Теодемир и Теодахад.

В древнегерманском племени херусков сыновьям вождей давали имена Сегестес, Сегимунд и Сегимер, корень которых, вероятно, означает «победа».

При рождении ребенка удача семьи возвращалась, на этот раз в новом человеке. Вероятно, это событие имело какое-то внешнее проявление того, что часть семейной удачи осталась вакантной; но смерть и рождение не находятся друг с другом в непосредственной связи. Живое не может просто нырнуть в резервуар души, чтобы его воды просочились в новорожденного. Когда новый человек появляется на свет, он напоминает родник в колодце, вода которого переливается через край, и если поднести к нему умершего, то он передаст живым свою честь или ту, что принесет с собой месть за его смерть. Когда честь семьи возрастает, родственники поднимаются и людская ограда становится шире. Воля не делится между людьми, она растет, так что в семье становится больше воли, которая требует для выполнения своей работы больше людей.

Если мужчины в семье богаты честью и удачей, их женщины плодовиты и рожают по многу детей. Удача должна пройти сквозь тело матери, чтобы приобрести силы для жизни; но того, что женщина рожает ребенка, еще недостаточно, чтобы вдохнуть в него жизнь и подарить ему частичку удачи. На Севере новорожденного сразу же относили к главе семьи, и он давал ему имя. В сагах нередко встречается описание обряда наречения: «Этого мальчика будут звать Ингимундом, в честь его деда по матери, и я надеюсь, что это имя принесет ему удачу». Или: «Этого мальчика будут звать Торстейном, я желаю, чтобы вместе с именем к нему пришла удача». Значение слов «я надеюсь» и «я желаю» лежит где-то между «я знаю» и «я заявляю, я хочу, я дам ему определенную порцию удачи и этим дарую ему рождение». Эти слова может произнести отец, поскольку он держит, вместе с именем, саму душу у себя во рту и вдыхает ее в ребенка; он наделяет его удачей, характером и волей, силой и красотой, которые заключены в висящей над ним душе. Вместе с именем в ребенка вселяется удача, жизнь, а еще фрит и честь рода. Только после этого младенец обретает живую душу, и никак не раньше. То там, то здесь мы находим в законах свидетельства того, что годы жизни ребенка начинали отсчитывать с того дня, когда он получил свое имя. В Англии даже после того, как был принят закон, согласно которому младенца нужно было считать равным взрослому человеку, необходимо было обязательно указать – получил ли он уже имя или нет, чтобы устранить все прежние отличия. У франков ребенок, еще не имеющий имени, не считался человеком и за его убийство полагался меньший штраф, чем за нареченного.

Если какой-то человек, действуя по своему желанию, давал ребенку имя, то это считалось нанесением ущерба его жизни, поскольку тем самым он определял его жизнь и судьбу. В германском понимании закона и права заложена ненависть к тому, кто осмелится дать человеку кличку и тем самым внедрить в его душу новые качества. С другой стороны, считалось, что прозвище приносит удачу, поскольку увеличивает положительные качества у его носителя; глубина этой гордости еще заметна в «суеверии» более поздних времен, когда считалось, что человек с двумя именами проживет дольше, чем с одним.

Юноша, начинающий свою жизнь с богатым и влиятельным именем, которое его отец, или дед, или другой какой родственник наполнили честью и развитием, имеет огромное преимущество перед другими. Искренне верующие в Христа король Магнус Добрый и преданный ему Торстейн Халльссон ни на йоту не сомневались в том, что доброе имя несет удачу. Торстейн вернулся из паломничества домой, когда его король лежал при смерти, приведя в порядок свой дом и раздав подарки своим людям. Торстейну не досталось ничего, но ему подарки были ему не нужны: «Я хотел бы, чтобы вы передали мне свое имя». Король ответил: «Ты действительно заслужил от меня самого лучшего, и я с радостью отдаю свое имя твоему сыну. И хотя я не был великим королем, это совсем не мало, когда простой йомен называет сына моим именем, но, поскольку я вижу, как много это значит для тебя, я дарую тебе то, что ты просишь. Моя душа говорит мне, что в этом имени будет и скорбь, и честь». Ребенок получил вместе с именем и частичку королевской удачи, но он знал, что удача короля очень сильна – так сильна, что простой смертный вряд ли сможет ее вынести.

Наречение имени отцом было таким же актом рождения, как и собственно роды. Однако если отпрыск был слаб или недостойно проявлял себя, иными словами, все видели, что он скоро лишится чести, – об этом можно было судить по таким явным признакам, как физическое уродство или психические особенности, не присущие данному роду, – ему просто не позволяли войти в семью; его оставляли без помощи, пока из него не уходила жизнь. Младенца выносили из дома и бросали. Германский отец был бы искренне изумлен, если бы его вдруг обвинили в том, что он обрек на смерть живое существо, и если бы этот вопрос подняли тогда, когда он был расположен его обсуждать, то он, вне всякого сомнения, вправил бы обвинителю мозги с помощью своего топора. Германец хорошо знал, сколько стоила жизнь. Если существовала хотя бы малейшая надежда на то, что ребенок станет членом фрита, то его смерть пробила бы в нем брешь, которую потом пришлось бы тщательно заделывать.

Таким образом, роль отца в превращении новорожденного в человеческое существо была так велика, что трудно не поддаться искушению считать дарование имени настоящим рождением. Стоит ли ценить того, кто только что родился, если ребенок, еще не признанный отцом или родственником по мужской линии, считается вещью, которую даже не надо убивать, а можно просто выбросить? Нам очень трудно совместить абсолютное отцовское вето с похвалами благородному происхождению и подозрительное отношение тевтонов к тем, кто кичится именем своего отца, даже не упоминая о матери.

Для норвежцев благородное происхождение было единственным оправданием почестей и уважения, или, в более глубоком смысле, единственным условием, которое позволяло человеку приобрести умение и уверенность вместе с доставшимися ему честью и уважением. Ни один самозванец не мог рассчитывать на то, что его не смогут распознать. Так, неудачей обернулась попытка королевы Хагни обменять двух своих сыновей, уродившихся с необычайно темной кожей, на светлое дитя раба. До трех лет Лейва не спускали с рук, тогда как Гейрмунд и Хамунд росли на полу на соломе. Однажды братья задумали отнять у Лейва кольцо, которым тот играл, и повалили его с высокого стула; мальчик расплакался. Скальд Браги, увидев это, заявил королеве: «Эти двое мне по нраву, Хамунд и Гейрмунд – сыновья короля Хьёра, а тот мальчишка – сын рабыни, а вовсе не ваш, из него толк не выйдет!» Королева обменяла детей обратно и во всем созналась мужу («Прядь о Гейрмунде Адская Кожа»).

В этой истории отражено убеждение народа в том, что человек низкого рождения не вправе претендовать на почести, а всякий выскочка, возомнивший себя господином, рано или поздно будет поставлен на место. Никто не сомневался, что только потомок храбрых и умелых людей мог стать таким же храбрым и умелым. Только тому, кто родился в семье, обладавшей большой удачей, была гарантирована славная, полная подвигов жизнь; тому же, кто увидел свет при менее благоприятных обстоятельствах, не было гарантировано ничего. Высокорожденный мог уверенно хватать жизненные блага, не опасаясь их выронить. Он был уверен, что ему принадлежат разные свойства удачи, а именно те, которые обеспечивали его семье благополучие, и что он всегда с уверенностью сможет принять единственно верное и единственно возможное решение в любой жизненной ситуации.

Глум Убийца, старый удачливый мужчина, на собственном примере убедился, что ошибка в рождении, даже тщательно спрятанная, может всплыть в самый неподходящий момент и расстроить все твои планы. В клане Тверов, которые могли проследить свою родословную до викинга Кари, родоначальника одной из величайших семей Норвегии, связанного узами родства с королями, имелась примесь рабской крови. Вольноотпущенник Хравн некогда был рабом Глума. Получив свободу и разбогатев, Хравн женился на родственнице бывшего господина. Их сына Эгмунда, многообещающего юношу, Глум взял к себе в дом и считал равным своим сыновьям. Когда пришло время, Эгмунд отправился за границу на борту собственного судна, как и полагалось юноше из богатого дома, и, следуя традиции, объявил о своем прибытии в норвежские фьорды, протаранив чей-то корабль и отправив его на дно. Вскоре выяснилось, что корабль тот принадлежал другу ярла Хакону; узнав о потере судна и всех товаров, ярл пришел в ярость и не стал убеждать уцелевших моряков простить обидчика. Эгмунд получил такой сильный удар обухом секиры, что не смог оправиться до конца зимы. После этого людям показалось, что он неожиданно потерял все свое благородство, и теперь его называли не иначе как Эгмунд ом Битым. Он увидел в свите Хакона своего родственника Вигфуса Глумсона и узнал, что ярл будет мстить, если с одним из норвежцев что-нибудь случится. Будучи всем обязан Глуму, Эгмунд не мог нанести ущерб Вигфусу. Так он ему и сказал и оставил нанесенный ему удар без ответа. Вигфус, однако, думал по-другому; его резкий ответ разрубил все оправдания Эгмунда, обнажив самую суть: «Ни я, ни мой отец не просили тебя заботиться обо мне, если бы я не смог сделать этого сам; ты осторожничаешь совсем по другой причине; как и следовало ожидать, ты пошел не в породу Тверов, а в своего предка-раба». Глум, узнав обо всем, рассердился еще больше: «Лучше бы я увидел вас обоих мертвыми, а тебя – отомщенным», – заявил он и привел старую истину, которая гласила, что несвободный человек никогда не будет отважным. Потомка раба отличает от свободного то, что он не способен разглядеть главное и сильно преувеличивает значение второстепенного, в то время как люди из рода Тверов видят только то, действительно важно («Прядь об Эгмунде Битом и Гуннаре Пополам»).

Проницательные норвежцы без труда видели в человеке следы «дурной» крови; считалось, что бастарды, полукровки, а также дети, рожденные в «неполном» браке или в результате насилия, рано или поздно проявят недобрые склонности. Противники Торольва, сыновья Хильдирид, никогда не могли избавиться от родового проклятия – их мать по своему происхождению была ниже отца и состояла с ним в «неполном браке». Это определило их подлый, низкий характер и побуждало ввязываться в конфликты, клеветать и плести интриги («Сага об Эгиле»).

У других германских народов мы вряд ли найдем свидетельства того, как они относились к полукровкам. Епископ Сагиттарий, живший во времена короля Гунтрамна, понимал, что игнорирование вопросов чистоты рождения ведет к нравственной деградации народа: «Как могут сыновья короля стать правителями, если их мать прямо с лавки раба прыгнула в королевскую постель?» Это была вечная тема, которую затрагивали всегда, когда заходил разговор о важных вещах. Опыт несчастного Сагиттария сразу же помогает пострадавшему составить истинное представление о своем противнике; его лишили должности, даже не дав возможности доказать свою невиновность. С другой стороны, Григорий, который нашел своему эксцентричному брату-священнику место в своем видении общества франков, взглянул на это дело с юмором: «Сагиттарий не учел, что в наши дни все люди, называющие своим отцом короля, считаются его сыновьями, невзирая на происхождение их матери». Но даже если у нас нет возможности услышать четкое суждение о чем-то, мы можем догадаться о нем по поведению людей. За пределами Скандинавии очень быстро поняли, какую роль в жизни играет происхождение человека. И отношение людей сильнее всего проявилось в публичном осуждении браков аристократов с людьми низкого происхождения. Мы знаем, что саксы считали главным условием для вступления в брак равенство рождения. Браки между благородными и простолюдинами, а также между свободными от рождения и отпущенниками или между отпущенниками и рабами были запрещены. Нашим главным источником по этому вопросу является биография священника, жившего в IX в., составленная монахом, чьи этнографические познания ограничивались одной страницей выдержек. Это один из тех источников, чьи выводы следует толковать не по отдельности, а взятые целиком. При этом нам неизвестно, относятся ли его сведения к писаным или неписаным законам, затрагивают ли они основную массу саксов или только небольшой круг лиц, живших в определенное время. Во всяком случае, подобная педантичность в вопросах брака не была характерна для тевтонов, зато саксы придавали большое значение вопросу происхождения человека и стали первыми, кто превратил необходимость улучшения породы в непререкаемую догму.