Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Эссе

Эссе о ритуальной драме

Задача почти невыполнимой сложности – перевести культуру и религию примитивного народа на современный язык. Наши слова не способны выразить идеи, которые не только сильно отличаются от наших, но и живут в совершенно других измерениях. Чтобы воспроизвести интеллектуальную жизнь этих народов, мы должны забыть о нашей психологии и познать совершенно иную, не менее разумную, но отличную от нашей во всех своих принципах. Примитивные идеи, чувства и ощущения имеют свои собственные гармонию и напряжение, потому что испытывавшие их люди осмысляли совокупность своего опыта в соответствии с другой точкой зрения, приносили его в сознание под иными аспектами и создавали реальность, столь чуждую нашей, что такие слова, как «бог» и «человек», «жизнь» и «смерть», как они теперь понимаются европейцами, не имели в их языке никакого смысла.

Вместо термина «примитивный» – выражающего абсурдную идею чего-то зарождающегося и, следовательно, менее «развитого» – я предложил бы использовать слово «классический», чтобы обозначить тип культуры, противостоящей нам в лице древних греков, римлян и индийцев и т. д., а также в современных народах, живущих за пределами европейской цивилизации. Терминология, намекающая на антагонизм между Древней Грецией и современной Европой, лучше подходит для характеристики классической, реалистической, всеобъемлющей гармонии опыта, противоположной нашей романтической цивилизации, реальность которой сосредоточена в человеческой душе и охватывает только реакции ума на мир теней, существующий снаружи в форме идей, чувств и настроений.

Антагонизм между классической культурой особенно четко проявляется в том, что первая предполагает концепцию времени и пространства, несовместимую с нашими чрезвычайно примитивными идеями и непримиримую с нашим актуальным опытом. В нашем опыте главным свойством тел является расширение, тогда как в классической культуре всеми идеями управляет сила или жизнь. Земля – это не пространства плодородных земель, но почва, само плодородие и реальность обширной земли, которые присутствуют и в горсти земли, и в обширных полях, раскинувшихся до горизонта; глоток воды есть вода в том же смысле, что и все реки и океаны мира. Аналогичным образом время в нашем понимании – это поток событий, спускающийся вниз с неизведанных туманов прошлого и текущих непрерывным потоком в неизвестное будущее. Тогда как для людей классической эпохи реальная жизнь была совокупность прошлого, настоящего и будущего, а ее источником был религиозный праздник. Цель этого праздника состояла в творении или новом рождении за пределами времен, можно было бы сказать, в вечности, если бы это слово не было таким обманчивым, как и все другие и неспособным описать чуждый для нас опыт. Когда жрец или вождь вспахивал первую ритуальную борозду и, под рассказ о том, как появилась пшеница, бросал в нее первое семя; когда воины состязались в силе и ловкости, сражаясь на мечах или сходясь врукопашную, они творили историю, делали реальное дело, сражались в реальной битве. Когда люди имели дело с плугом, семенем или с оружием, они только тогда понимали предназначение ритуального акта. Это касалось будущего и прошлого: только религиозные события являются реальностью, а актуальная жизнь обретает реальность только тогда, когда она превращает опыт, полученный в мире богов, в последовательные события и конкретные действия.

Во время праздника боги захватывали поселение целиком; все заполнялось священной жизнью, порождающей силу: дома, где совершались жертвоприношения, время от начала ритуала до последней, завершающей праздник церемонии; события вечны и непрестанны, словно семя, скрывающее в себе будущее растение. Действия, которые заполняли это время, могли различаться по степени святости, но не существовало разницы в их виде; все они оставляли неизгладимые следы на лице будущего. Путь приносивших жертву был отмечен запретами и предписаниями. Это – дорога, которая вела к радости и силе, но она была выложена разными табу, указывавшими на опасности, которых нужно избежать.

Классическая культура исключительно деятельна. В нашем опыте время и история – данность, совокупность имевших место фактов, судьба, связывающая жизнь отдельной личности с жизнью своих предшественников; время – это поток событий, и мы не можем не быть волнами в этом потоке, который несет совокупность всех событий прошлого. Примитивный человек чувствует важность событий прошлого так же остро, как и мы, и ценит его определяющий импульс еще острее, чем мы, но для него прошлое – это энергия. Он принимает свою судьбу или, скорее, судьбу своего народа, своих предков как свою собственную, и вместо того, чтобы отвлеченно осмыслять прошлое, он действует и, отталкиваясь от него, переплавляет его в живую реальность.

Из всего вышесказанного следует, что религия древних была драматичной по своему характеру; набожность находила выход не в самоотречении и молитве, а в действии. Жизнь завоевывали, смерть, грех и зло – побеждали. Чтобы сформировать правильное понятие о том, как происходило это завоевание жизни, необходимо, однако, помнить, что классическое мышление было конкретным по своей сути. В нашем опыте жизнь есть нечто абстрактное, тогда как в классической культуре жизнь – это удача и честь. Жизнь проявляет себя в характере народа, в его истории, в дружбе и вражде с другими народами, в его индивидуальном восприятии природы, проявляющейся в силах и стихиях. Праздник охватывает всю историю клана или народа с самого начала празднования до того дня, который превращается в одно грандиозное событие. Он воссоздает жизнь, но не как пластичный вариант, как глину, которой можно придать любую форму, а как судьбу, как определенную последовательность событий, состоящую из войн, мирных трудов, свадеб, рождения детей, создания дружеских связей, в то время как история идет вперед, в будущее. Личность, которая борется в ритуале, есть бог; клан олицетворяет, как мы говорим, одна героическая личность, а его противник есть враг. Все враги народа, зримые и незримые, воспринимаются как олицетворение демонов. Когда Тор сокрушает великана или Индра убивает Вритру, его подвиг охватывает все войны, живущие в памяти клана, и его успех обеспечивает повторение побед в будущем. Бог ведет битву kat' exochen и одерживает победу kat' exochen[134]134
  По преимуществу; прежде всего (греч. Κατ' εξοχήν) (Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983).


[Закрыть]. Поскольку наши слова неспособны выразить целостность и полноту классического опыта, мы вынуждены определять его с разных точек зрения, то есть называя события празднества их прототипами. Чтобы дать выражение полноте, вечной или всеобъемлющей силе ритуала, мы называем ритуал священным актом или действом, которое символизирует историю клана. Возможно, это наш единственный способ приблизиться к классическому опыту, но тем не менее таким объяснением мы неизбежно искажаем значение ритуала и разрушаем органическую целостность его замысла. Религиозный принцип не допускает какого-либо анализа с нашей стороны или какого-либо перевода в наши исторические формы.

Обряды поклонения предопределяются активным характером классической культуры. В действительности не существует каких-либо специальных форм религии, в том смысле, что вера порождает особые действия и жесты, характерные для духа той или иной религии. Ритуальные церемонии – это не что иное, как действия обычной жизни: потребление пищи, питье, труд, охота, работа в поле, сражения, которые праздник возносит до вечных и прототипических. Каждое действие, совершаемое в течение священного периода, становится священнодействием. Когда обстоятельства требуют, чтобы участники ритуала передвигались от одного места к другому, их движение становится процессией, творческим маршем; предмет, задействованный в обряде, превращается в сакральное орудие; из вкушения совместной трапезы рождается новое таинство.

Формы религии варьируются в зависимости от характера народа и его образа жизни. Культовые обряды охотников включают сцены преследования добычи; земледельцы воспроизводят этапы возделывания земли (пахота, сев, жатва); пастухи – сцены жертвенных пиров; воины – эпизоды сражений. Словом, ритуал воспроизводит историю и повседневную жизнь людей в сакральном ключе. Господствующий мотив этой драмы у арийских народов – борьба: сражение между богами или животворными силами и демонами, которые постоянно ждут, когда им представится возможность посеять смерть и разруху и превратить этот прекрасный мир в бесплодную дикую пустыню.

Расхождение в опыте служит причиной радикальной разницы между фундаментальными принципами классической и современной драмы. Современная пьеса состоит из последовательности событий, которые разворачиваются перед зрителями в хронологическом порядке, и мы смотрим на происходящее на подмостках с таким же интересом, как и на случайно увиденную на улице сценку. Мы ожидаем, что нам расскажут еще одну историю, героями которой будут люди, до этого момента нам совершенно незнакомые; поведают, как зародился конфликт и как эта ситуация разрешилась. В ритуальной драме все наоборот: зрители хорошо знают ее сюжет, поскольку пьеса – их история, а ее развитие – это развитие их собственной судьбы. Фактически они не зрители, а актеры; их присутствие и создает саму пьесу, они здесь не для того, чтобы узнать, как развивались события, но для того, чтобы прожить его и довести до счастливого завершения. Они точно знают, что произойдет и чем все закончится; но они несут ответственность за завершение пьесы, которое превращает возможную трагедию в триумф жизни. Они не испытывают, как мы, любопытства, а наши ожидания и предвкушение заменяются у них более напряженным интересом, когда они, затаив дыхание, следят за тем, как развивается эта история и как силы добра побеждают, порождая новое, полное сил существование.

Принцип ритуальной драмы создает форму, коренным образом отличающуюся от той, которая кажется естественной нам. Современная драма возвышается словно арка, напряженно тянущаяся от экспозиции через конфликт к его разрешению, тогда как ритуальная драма характеризуется интенсивностью и сосредоточенностью, несравнимыми с какой-либо известной нам формой. Чтобы пояснить способ ее выражения, мы должны обратиться за примером к самой классической культуре и вспомнить, что жизнь не сводится к одной внешней форме и не зависит в своей реальности от визуальной манифестации, но существует как сила, способная проявляться в образах, воспринимаемых нашими чувствами. Ритуальная драма не развивается в границах действа: праздник – сам по себе спектакль, весь объем его темы присутствует в каждом отдельном моменте и проявляется в каждой ситуации празднества. Когда, например, последователи ведической религии убивают жертву, когда ее мясо поглощают в ходе жертвенного пиршества, то в каждом конкретном случае перед людьми, принесшими жертву, снова предстает борьба Индры.

Идентичность культового праздника и драмы приводит к тому, что каждое действие, необходимое для практических и ритуальных целей, находит выражение в сценах драмы. Движение руки, сверкнувший нож, заклание и расчленение жертвы – каждый этап является частью действа. Как следствие этого, посторонний наблюдатель никогда не сможет сразу понять значения жестов; понимание происходящего будет состоять из случайных догадок, если не будет основано на информации, переданной ему посвященными.

Ритуальная драма преимущественно состоит из символических актов и никоим образом не представляет реальные события. Со временем символические акты сменились подражательными жестами и позами, отчасти напоминающими сценическое движение в современном театре. Различие между символизмом и реалистической мимикрией неприменимо к ритуальной драме, и даже слова «символ» и «символизировать» ведут нас по ложному пути, поскольку подразумевают вымышленные или случайные параллели между формой и идеей. Далее слово «символ» будет служить лишь практическим целям обозначения драматических жестов и объектов, смысл которых непонятен для непосвященных.

Наша формулировка «праздник – это драма» подразумевает еще одно следствие – провести линию, соединяющую ритуальных актеров и ритуальные предметы, невозможно. Бог может быть воплощен человеком, но не менее вероятно, что он появится в форме бараньего черепа, рога или любого другого предмета, хранящегося на месте жертвоприношений, и в этом обличье сыграть свою роль, как сакральный атрибут в руках людей, приносящих жертву.

В классической культуре действие и речь в драме едины, так что ни один из этих компонентов не может выпасть, не разбив всю драму на куски или полностью ее не уничтожив. Современная пьеса отличается от классической тем, что читатель может узнать историю ее героев, просто прочитав текст. Пьеса играется для того, чтобы продемонстрировать события, заключенные в словах. В ритуальной драме слово и действие неразрывно, одно без другого не способно превратиться в жизнь.

Тема и цель ритуальной драмы развиваются в легенде, которую можно назвать сюжетом пьесы. Наши исторические события движутся в хронологическом порядке, а классическая история зависит от вечного творческого воспроизведения, действующего во время праздника и приводящего к произведению повседневной жизни; или же прошлое сохраняется как серия фактов, собранных раз и навсегда, и неизменных, нанизанных на нити дат, словно сушеные ягоды, тогда как классическая история живет и дышит, всегда актуализуется в новые гармонии опыта, как это происходит в живых существах. Именно эта история и проявляет себя в драме или легенде. Оба вида опыта создают свою собственную форму в соответствии с его потребностью. Очевидно, эти формы невозможно измерить по отношению друг к другу. Так что никакой анализ, никакая формула или теория относительно того, что мы называем примитивным мышлением, не может преобразовать легендарную историю в хронологическую запись. Толкования мифов, данные европейскими учеными, не выдерживают критики, поскольку аналитик наивно наделяет рассказчиков этих мифов своим собственным историческим чувством, как будто классический человек мог покинуть свое тело и посмотреть на себя со стороны. Этнолог рассматривает миф как часть фигурального прикрытия или замены и ищет корень факта за завесами мифической фантазии, как будто думает, что «примитивный человек» способен проверить свои собственные идеи и чувства с совершенно неестественной для него точки зрения и только придает этим идеям неадекватные формы из-за нехватки времени и возможности развивать свои умственные способности. Как только исходный характер легенды будет признан, мифология обретет новый аспект и раскроет себя как собрание ценных «исторических документов».

Единственный путь к интерпретации легенд того или иного народа лежит через тщательное изучение его опыта и его идей, или, точнее, через реализацию индивидуальной гармонии опыта и идеи, что составляет основу его жизни и институтов. Историк религии не сможет объяснить ритуалы и не сумеет идентифицировать самого себя (если такая идентификация вообще возможна для современного человека) с верующими, пока не научится смотреть на вещи их глазами и не поймет, что их цель – воспроизвести землю и небо, животных и растения и преобразовать этот новый опыт в соответствующие идеи. Никакое общее исследование традиций и мифов «примитивной культуры» не сможет сделать больше, чем подготовить почву для изучения каждого конкретного народа как отдельной личности.

Легенда не рождается из культа, как некое объяснение его обрядов и церемоний. Рассуждения о происхождении мифов совершенно бессмысленны, поскольку в большинстве случаев они появились во времена, недоступные нашему взгляду. Фактически происхождение мифа, его источник – вырос ли он на родной почве или был принесен извне, – все это вопросы второстепенные. Мифы реальны, пока они включены в ритуал и становятся мотивом драмы. Анализируя вопрос о сущности мифологии, мы сталкиваемся с другой, более важной проблемой, а именно чем отличается легенда от мифа или рассказа. Последний представляет собой лишь развлечение, сказку; его можно озвучить где угодно, чтобы скоротать время или вызвать смех, тогда как миф принадлежит празднику и не может быть рассказан иначе, чем в определенные периоды времени и в определенных кругах людей. В норвежской литературе имеются примеры подобных сказок – например, включенный в «Язык поэзии» рассказ о поездке Тора в Утгард. Рассказы о похождениях и подвигах аса в стране великанов были по нраву слушателям тех далеких времен. Рассказ, как и легенда, невозможен без вымысла; вымышленная история, как никакая другая, помогала человеку развлечься и расслабиться в часы отдыха, ощутить моменты напряженной страсти и погрузиться в мир фантазии. Некоторые сцены из мифа о Торе – например, заклание его козлов – очевидно, основаны на чисто культовых мотивах, но в случае с этим мифом проблема осложняется тем, что северные мифы подверглись литературной обработке. Вероятно, Снорри или его предшественник приложили руку к превращению веселой сказки в художественное произведение, смешав сюжеты, взятые из нескольких источников.

Легенда не только превращает драматическое действие в формы рассказа, она также освобождает принцип, внутренне заложенный в сценах, и выявляет его в эмоциях участников драмы. На этом фоне и развивается драма, как грозная темная буря, которую нужно усмирить и развеять в ходе ритуала. Это и превращает легенду в эпос; и, если бы боги постоянно не срывали заговоры злых сил, если бы они вновь и вновь не создавали мир, то великаны превратили бы его в пустыню. Они похитили бы молот Тора, проглотили бы солнце и луну, после чего в мире погас бы свет, унесли бы богиню и ее животворную пищу, утаили бы секрет пивоварения, сделав всех несчастными. В легенде эта ужасная возможность заложена внутри времени, будто бы она реально осуществилась и потребовала исправления. Если бы Мирового Змея не убивали вновь и вновь, события Рагнарёка, как они описаны в мифе, изложенном в «Видении Гюльви», исполнились бы немедленно: «Мировой Змей изрыгает столько яду, что напитаны ядом и воздух, и воды». Легенда, в которой рассказывается, как асы расторгли уговор с великаном, пожелавшим взять в качестве платы за работу Фрейю, солнце и месяц, излагалась бы так: «Кто небосвод / сгубить покусился / и Ода жену / отдать великанам? / Разгневанный Тор / один начал битву – / не усидит он, / узнав о подобном!»

В классической культуре религия является сердцем народа. Во время празднества жизнь достигает своего высшего накала; ритуальная драма представляет собой страстное выражение жизни, которое приносит острое наслаждение и превращается в игру или искусство. В современной цивилизации, где искусство и религия отделены друг от друга, люди бросают труд ради игры: они наслаждаются играми для отдыха, они преследуют свои практические цели – или избегают ввязываться в мирские заботы. Они созерцают жизнь и свои собственные души в поэзии отчужденности, поют лирические песни и сочиняют драмы о реальной жизни. Игра обретает смысл в своем абсолютном характере, иными словами, свою независимость от законов, управляющих жизнью, свою нереальность, как убедительно выражено в таких терминах, как «искусство ради искусства». И нам не важно, была ли эта фраза использована для выражения того, что искусство не имеет никакой цели вне самого себя, или того, что люди надеются, что оно, словно тонизирующее средство, окажет косвенное воздействие на счастье и нравственность обычных людей. В любом смысле слова наша интеллектуальная жизнь – это жизнь зрителя пьесы, и наши литературные и артистические интересы создали свои собственные формы. Благодаря такому делению жизни пополам искусство превратилось в особую реальность и родилось эстетическое наслаждение, которое идет бок о бок с ней и, следовательно, находится в оппозиции к религиозным верованиям. В классической религии искусство никогда от нее не отделяется, потому что религия и есть искусство, отделенное от сиюминутных требований людей. Ритуальная драма была пьесой, игрой в том смысле, который нам совершенно незнаком, потому что она включала реальное состязание. Она вызывала интерес тем, что ее тема имела большую значимость, чем все светские решения, что ее трагедии превышали все возможные трагедии повседневной жизни, что она давала практические результаты гораздо большей значимости, чем любой успех, достигнутый трудом. Радость игры так прочно связана со страстями, что она теряет свою остроту, если превращается в простой обман; небо и земля, удача и честь, прошлое и будущее, счастье ума и тела – все это пребывает в равновесии; их выигрывают или проигрывают – в игре. Неудивительно, что пьеса заканчивается на ноте триумфальной, всепобеждающей радости: в зале воцаряется радость.

Заявлять о том, что эмоции, вызванные праздником, носили в основном и даже исключительно религиозный характер, – все равно что утверждать, что они включали в себя то, что мы называем эстетическим наслаждением от произведений искусства, и что их язык – это язык поэзии. Ритуал развивается в той области, которая выше обычных диалогов повседневности. Он порождает лексикон, изобилующий метафорами и образами, торжественными фразами, имеющими свой собственный ритм и модуляции, присущие речитативу. Эта формальная речь и есть поэзия, потому что это страстный язык жизни в ее самых высших и сильнейших проявлениях. Это – не крик души, искусственно и эстетически поднявшийся до напряжения, частично от удовольствия, отчасти – от боли, с помощью сильно натянутых эмоций и взрывов экстаза, но в меру горячие слова жизни в муках ее нового рождения, парящие на грани трагедии и триумфально спасающие самих себя. Классическая поэзия озвучивает опыт истории – историю клана, обретающую жизнь и, с помощью своего нового рождения, собирает силы, чтобы достичь еще более высоких целей. Поэтический язык отличается от обычной речи тем, что он облачен в роскошные одежды и более страстен духом, но не менее правдиво изображает природу; его образы и метафоры отличаются от обыденных фраз, потому что они иллюстрируют факты жизни, по мере их появления на ритуальной сцене: жизнь как она есть.

У северогерманских народов поэзия сохранила свой ритуальный язык в кеннингах и хейти, поэтических синонимах. Главный ее принцип, выраженный в поэзии скальдов, заключается в том, что воинов называют их божественным именами, к примеру Тюр Меча. И этот принцип происходит от ритуального факта, в котором мужчины во время праздника становились богами, а женщины – дисами или богинями эля. К XI в. поэтический язык стал идиоматическим, а кеннинги – немногим больше, чем клише, но эти самые клише обязаны своим происхождением традиции ритуальной драмы. Когда золото называют «огнем вод», щит – «кораблем Улля», меч – «головой Хеймдалля», а Одина именуют «собеседником Хёнира», то кеннинг – не что иное, как драматическая сцена, а миф – кристаллизованный или, скорее, стилизованный в компактной фигуре, словно изображение в так называемом условно-традиционном стиле искусства.

В куртуазной поэзии кеннинги были сведены к поэтическим эквивалентам голого слова и использовались в качестве приукрашений в соответствии с требованиями ритма и рифмы. Изначально их использование было определено не эстетической фантазией, а истинно художественной, то есть религиозной реальностью, чтобы описать ситуацию или воспроизвести актуальную картину из драматической сцены. Литературные ремесленники могли сделать Одина «другом» или «собеседником» Хёнира, если метрические или эстетические причины требовали разнообразия или поэт чувствовал, что его стихам не хватает блеска. В ритуальной поэзии кеннинги отражали сцену, в которой Один и Хёнир действовали сообща, добиваясь таким образом точности картины. В парафразе, где Одина называли «Похитителем меда», профессиональные поэты видели лишь изысканную замену довольно избитому имени. В легенде этот кеннинг воссоздавал жизненно важную сцену, и, следовательно, ее сила воздействия на воображение слушателей сильно возрастала.

Изначальная мощь поэтического языка чувствуется в стихах эддической песни «Речи Гримнира», в которой Один перечисляет свои имена: «У Сёккмимира я / был Свидур и Свидрир, / старого турса / перехитрил я, / Мидвитнира сына / в схватке сразив».

Самые ранние скальды еще не полностью освободились от реальности праздника. Зачастую цветистые поэтические обороты заменяли звон метафор легендарной поэзии, но иногда четкие образы ритуальной драмы просвечивали сквозь витиеватость их сравнений.

Драматический характер празднества подтверждается стилем эддических песен, в которых явственно проступают черты живой ритуальной драмы. Эддические песни лишены характерных черт эпической поэзии и отличаются неспешной уверенной поступью, вниманием к вещам, отмечающим ее путь. Эддические песни не рассказывают историю во всей ее полноте и строгой последовательности; одна сцена сменяется другой, вызываемая то внезапным откровением, то кровавой стычкой, то диалогом. Последовательность картин предполагает цепь событий, составляющую убедительную, страстную историю; но связь между ними остается в памяти, а не в воображении читателя. В своей многозначительности и склонности к аллюзии, в его обращении не к воображению, а к воспоминанию, в живости его воздействия этот стиль представляет собой язык легенд, который на разных стадиях эволюции оставался его литературным носителем. Одни из песен являются чистыми легендами – это единственные подлинные легенды, дошедшие до нас, – другие являются поэмами, основанными на легендах и сохраняющими обрывки ритуального материала.

Жертвоприношения у тевтонов далее обозначается словами, обозначающими игру или состязание: leikr и lac (игра, добыча, жертва). В норвежском языке слово «лейк» входило в кеннинги, означавшие битву, сражение: Hildar leikr («игра

Хильд») и hjpr-leikr («игра мечей»). Этот факт указывает на святость воинов и религиозный характер войны.

Наше представление о ритуале, бытовавшем на северогерманских территориях, сформировалось путем изучения дошедших до нас литературных памятников и всестороннего рассмотрения зафиксированных в них поэтических метафор и мифологических сюжетов. Из-за того что многие памятники сохранились не полностью, полны отсылок на неизвестные нам произведения, лишены четкого сюжета и в целом не ясны, мы с трудом распознаем в них следы драмы; если бы глаз исследователя не был натренирован на изучении поэтического наследия других народов, чьи литературные памятники сохранили целостность, а религиозные формы не утратили действенной силы, это было бы практически невозможно. Фрагментарный характер материала не позволяет нам реконструировать ритуальную драму полностью, но изучение многочисленных пусть и разрозненных фрагментов поможет восстановить отдельные сцены ритуала и выявить их обрядовое предназначение. В своих поисках мы нередко набредаем на сведения, подтверждающие наши предположения, кажется, мы стоим на пороге великого открытия, которое прольет свет на тайны, скрытые во тьме веков, но сведения эти подобны блуждающим огням, уводящим путника с проторенной дороги, они крайне скудны или противоречивы; надежда на разгадку с насмешкой покидает нас, и мы вновь оказываемся во мраке неведения и одной ногой ищем опоры в пустоте. Материал, рассмотренный здесь, далеко не исчерпывающий. Я не рассказал о большом числе открытий, которые лишь подтвердили, что мы движемся в правильном направлении, но я уверен – неустанная работа и творческие поиски принесут свои плоды, разрозненные нити удастся собрать воедино и сплести их в единый понятный узор.