Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Глава 14
Страна несчастливых мертвецов

В армии мертвецов находим всех, в ком не хватало жизни. Здесь есть те, которые были несчастны по своей природе – слабосильные и увечные, трусы и дураки, ибо главным и основным условием удачи было крепкое тело и здравый ум. Даже в наше время крестьяне севера относили увечных к тому же несчастливому классу, что и воров и бесчестных убийц; а в древности предпринимались все меры, чтобы эти несчастные существа вообще не вступали в жизнь, поскольку любой телесный недостаток считался преступлением, а вовсе не несчастьем, как в наши дни. Были и такие, что родились удачливыми, но в один прекрасный день, когда они меньше всего этого ожидали, приходил великан и просовывал голову в самую середину их удачи. Или смерть настигала человека совершенно неожиданно, и он, безо всякого предупреждения, чувствовал, как его разлучили с душой. Было вполне достаточно потерпеть поражение в бою. Если сильный человек встречал того, кто сильнее его, и тот неожиданно сгонял его с земли и лишал удачи, то он опускался, не получая никакой помощи ни от кого, до положения обесчещенного и постепенно терял всю волю и силы и не мог вернуть себе прежнее положение. У потерпевших поражение в бою и взятых в плен все благородство вытеснялось рабским страхом и бездействием. В словах Фафнира, напомнившего Сигурду, что его отец погиб неотомщенным, а мать была взята в плен и стала рабыней, отобразились представления того времени: «Знаю: если б возрос / на груди у друзей, – / разил бы рьяно; / но, в неволе рожденный, / стал ты рабом / и робеешь, как раб»[74]74
  Речи Фафнира. Пер. А.И. Корсуна.


[Закрыть]. Когда норвежский поэт, как истинный христианин, убежденный в том, что все на земле преходяще, ищет пример из жизни, чтобы показать фальшь богатства, он пишет: «Уннар и Севальди не верили, что от них может отвернуться удача, но они стали голыми и лишились всего», и мысль о своем собственном успехе заставляет его закончить этот стих такими словами: «И они убежали в лес, словно волки».

Поэтому нас совсем не удивляет та ярость, с какой ярл Хакон Младший отверг мысль о том, что он потерял свою удачу, когда Олав одержал над ним духовную победу, сказав: «Да, это правда, что твои родственники – люди красивые, но ваша удача (хамингья) закончилась». – «Нет, – ответил Хакон, – нет, нас победила не твоя удача, а то, что вожди всегда добивались победы по очереди; я ведь только что вышел из детского возраста, и мы не были готовы к обороне; мы не хотели войны, и вполне может статься, что в будущем мы окажемся удачливее вас». Захватывающая дух ярость, сквозящая в этих словах, выдает панический страх, который поселился в душе Хакона Младшего после прошлых поражений. С другой стороны, если бы гибель всех планов не была такой сокрушительной, то не существовало бы и такого парадокса, когда люди, потерявшие свободу, сохраняли часть своей удачи. «Она была прачкой королевы – то есть рабыней – но тем не менее удача ее не покинула», – говорится в норвежской версии саги об Альвхильд, наложнице Олава и матери Магнуса Доброго.

Гибель человека могла произойти и неожиданно, когда сила и удача каким-то необъяснимым образом его покидали и человек начинал понимать, что все его усилия напрасны. В описании короля Херемода, которое приведено в «Беовульфе», мы чувствуем все увеличивающуюся растерянность дружинников короля, которые наблюдали, как на его лице с каждым днем появляется все больше черт ничтожества: «А допрежде того Херемод / растерял храброту, / мощь души и рук, / и подпал под власть / адской силы, / и был погублен / злолукавым врагом, / – сокрушили его / бури бедствий / – стал он бременем / для дружины своей / и для подданных»[75]75
  Пер. В.Г. Тихомирова.


[Закрыть].

В поэме говорится, что Херемод «подпал под власть адской силы», поддался злым чарам Утгарда и закончил свою жизнь человеком, лишившимся чести.

В своде «Саг об исландцах» особняком стоит «Сага о Греттире», человеке, пустота в котором увеличивалась с самого детства. Он был силен и умен, бесстрашен и неутомим, но его мысли и дела всегда расходились между собой, и результаты были соответствующими. По-видимому, его неудачи начались еще тогда, когда он затеял войну с чудовищем по имени Глам. Умирая, Глам наслал на Греттира проклятие, предсказав, что все его начинания пойдут прахом. Но еще до этого судьбоносного события в облике Греттира появились отметки неудачника. Вот какие слова произнес Ёкуль, его дядя, перед битвой с чудовищем: «Правильно говорят, что удача – это одно, а доблесть – совсем другое, – а потом добавил: – Есть люди, способные кое-что предвидеть, но не умеющие уберечься от того, что они увидели». А гораздо раньше умные люди вроде Торарина Мудрого уже понимали, что от этого дикого парня с его железной хваткой надо держаться подальше. Он понял это тогда, когда его пасынок Барди принял участие в великом походе Греттира с целью отмщения. Мудрец Торарин сказал: «Да, это правда, что Греттир во многом превосходит других, и, если удача от него не отвернется, он не погибнет, но я не верю в его удачу; и было бы хорошо, если бы твое войско не состояло целиком из неудачливых людей». И Барди включил в состав своих воинов людей удачи.

Что касается Греттира, то все произошло именно так, как и предсказывал Глам. Однажды, в критический момент войны, Греттир спас жизнь и здоровье своим товарищам. Он переплыл фьорд в Норвегии и, добравшись до земли, принес огонь туда, где погибали его воины. Но, против своей воли, он привез с собой и неудачу, из-за которой у него в Исландии появилось много смертельных врагов. Когда он, весь покрытый снегом, ворвался в дом, люди подумали, что это великан, и набросились на него с палками и головешками из очага. Ему с трудом удалось спастись, но на его одежду попали дымящиеся угольки, от которых загорелась солома на полу, и утром от дома остался лишь дымящийся пепел. Среди сгоревших заживо были два сына Торира Скеггисона из Адальдаля, могущественного исландского йомена.

Греттир получил от конунга Олава разрешение очистить себя от подозрения, пройдя испытание огнем[76]76
  Испытание огнем состояло в том, что испытуемый должен был пройти через горящий костер, держа в руках раскаленное железо. Выдержавший это испытание признавался оправданным, не выдержавший – виновным.


[Закрыть]. Однако вместе с ним в этом испытании участвовало и его «несчастье»: в церкви, откуда ни возьмись, появился мальчишка и принялся поносить Греттира, называя его убийцей и русалочьим сыном. Рассердившись, Греттир хватил его кулаком, да так, что мальчишка упал замертво. Услышав об этом, конунг Олав покачал головой. «Ты – ужасно несчастливый человек, Греттир, злую судьбу твою уже ничем не исправить», – молвил он и отказался принять его в свою дружину. После этого Греттир опускался все ниже и ниже, к полному бесчестью, пока наконец не стал жертвой колдовства.

Рассказ о том, как Греттир все глубже погружался в бесчестье, является одним из самых выдающихся и убедительных примеров того, во что превращает человека страх смерти. Можно восхищаться смелостью и находчивостью разбойника, но никто не сможет изгнать из своей души мысль о том, что этот человек – негодяй и преступник.

Для северного типа ума характерна такая черта: люди не хотят считать некоторые поступки человека тем пунктом, после которого начинается его превращение в бесчестного негодяя; они предпочитают оглядываться назад и находить эти симптомы в более ранних делах. Так, когда Сигурд Слемби, норвежский самозванец XI в., явился требовать корону, которую считал своей после убийства своего брата, Харальда Гилли, люди сразу же задумались о его рождении: «Если ты и вправду сын Магнуса и Торы, то твое рождение было несчастьем, а убийством своего брата ты это доказал» («Сага о Магнусе Слепом и Харальде Гилли»).

И вправду, один-единственный поступок или отказ от действия – убийство, трусость, нарушение клятвы, неотомщенное убийство, воровство – становится началом бесчестья для совершившего их человека; это – источник всех его неудач, как сказали бы в Норвегии. Все прошлые поступки человека, лишенного чести, теперь ставятся ему в укор, поскольку бесчестье, когда все уже сделано и сказано, является свидетельством внутреннего течения удачи. Он никогда бы не совершил своего первого преступления, если бы внутри его не было заложено стремления к этому. Что здесь имеется в виду? А вот что: в момент совершения первого проступка проявилась вся подлость его натуры, которая до этого просто дремала; теперь эта подлость вышла наружу, и этот поступок повлиял на всю его жизнь.

Более того, смерть может с такой же легкостью ударить сзади и того человека, который не совершал никакого зла. Если клан не имеет силы защитить дело своего родственника с помощью оружия или, в крайнем случае, с помощью виры и обретает покой, жертвуя своим родственником, то этот родич навсегда превращается в человека-волка. И он начинает убивать соседей или грабить их имущество. И несчастья будут преследовать его не только в этой жизни, но и в могиле. Герой, который предпочел бесчестью смерть и похоронил себя под своей честью и удачей, ни в коем случае не обеспечил себе вечного существования. Если его предали родичи или он пал последним из своей семьи, так что некому стало наследовать, то есть все причины опасаться, что он станет чудовищем и начнет преследовать людей и животных, превратившись в еще более жестокого демона, чем он был при жизни. Так думали люди, которых поразила боль из-за того, что клану пришлось оставить одного из своих членов неотомщенным, бросив его лежать безо всякой святости, как говорили северяне. И все теперь понимали, что этот человек лишился своего достоинства и чести.

Умерший болеет и чахнет вместе с живыми, а его будущее, после того как из него ушла жизнь, будет ужасным. Страх того, что теперь вымрет вся семья, будет в течение многих веков превышать все ужасы ада и лишать их власти над человеческими душами. В мире тьмы есть и такие обесчещенные, которые когда-то умерли честной смертью, но не обрели реинкарнации, поскольку их клан пришел в упадок и вымер. Если их не поддерживали умные и ответственные родичи, то наступит время, когда люди уже не будут знать, кто жил на этом месте до них.

Человек может без страха идти на могилу родича, даже такого, о ком идет дурная слава, если сможет доказать могильному жителю, что их связывают узы родства. В «Саге Хервёр и Хейдреке» мятежная дочь бесстрашно приходит к кургану берсерков, на могилу своего отца Ангантюра, приветствует его, как родного, и требует передать ей фамильный меч. Ангантюр по-отечески предупреждает дочь об опасности и передает ей свой меч в качестве дара.

Если же в могиле лежат чужаки, которых никто из живущих не признает своими родственниками, то это место становится опасным и несчастливым. В историях о драконах находим под иностранными одеждами примеры того, что всякий одинокий или забытый герой приобретает очень жестокие привычки. Свирепый дракон, погубивший Беовульфа, лежал, словно наседка на яйцах, на останках вымершего клана. Последний человек из этой семьи спрятал свои сокровища в пещере, сокрушаясь о том, что в битве погибли все благородные герои, за исключением его самого: «В дни стародавние / последний отпрыск / великого рода, / гордый воитель, / чье племя сгинуло, / сокрыл заботливо / в кладохранилище / сокровища родичей: / их всех до срока / смерть поразила, / и страж, единственный / их переживший, / дружину оплакивал, / в душе предчувствуя ту же участь: / не долго он сможет / богатствам радоваться». Здесь он и закончил свою жизнь, а старый враг, бродящий в сумерках, улегся на золоте и стал охранять сокровище, которое ему не было нужно. Мы с полным правом можем сделать вывод, что человек, спрятавший свое золото, или его родичи, когда-то благородные и храбрые люди, заняли место чудовища. Северянам знакома идея о том, что покойник может превратиться в тролля и будет ревниво охранять свои сокровища.

Простого расставания с семьей и родной землей было уже достаточно для того, чтобы человек почувствовал себя несчастным; ни один человек не мог жить на запасах своей души дольше определенного времени. «Очень плохо жить на чужбине», – говорили люди Севера, и в этих словах выражалось больше, чем простое неудобство. Нет сомнений, что древние тосковали по оставленному дому, но слово «тоска» не передавало всей глубины чувств, которые испытывал человек в изгнании, сидя, подобно Хенгесту в «Песни о Беовульфе», далеко от своего родного дома, «об отчизне печалуясь».

Исландцы говорили, что беглец испытывает чувство ланд-мунра, и в этом слове тоска по дому высвечивалась на определенном культурном фоне, ибо слово «мун» содержит в себе не только любовь и волю, но и все, чему соответствуют эти качества: душу и жизнь. Мы еще ближе подходим к реальности, когда вспоминаем о том, что англосаксы называли изгнанника словом feasceaft – обездоленный, отверженный, безрадостный. Отсутствие радости в данном случае – это не легкая меланхолия, которая вдохновляла поэтов, это – болезнь души, из-за которой одиночество становилось уродством, свойством чудовища. Словом feasceaft в поэме о Беовульфе называют Гренделя, жуткое порождение Утгарда.

Изгнание было самой настоящей ампутацией, только ампутировали здесь не ногу или руку, а самого человека из германского племени, которого силой вырывали из круга его родственников и поселяли в каком-нибудь цивилизованном городе на материке, как гостя римлян. Точно так же Август поступил с вождем сигамбриев, но для него это было такой мукой, что он предпочитал ссылке смерть. А может, он лишил себя жизни из страха смерти, поскольку не видел иного способа вернуться назад, к жизни, чем позволить своей душе улететь туда, где была ее родина? Южные люди плохо понимали чувства чужих вождей, да и не хотели их понять: они думали, что варвары не смогли вынести условий ссылки и убили себя «из презрения к жизни», как писал Дион Кассий. Но мы поймем, как сильно они страдали, зная, что для этих людей жизнь вдали от дома приравнивалась к изгнанию, а оно хуже смерти.

Таким образом, изгнание в руках общества было очень сильным оружием против преступников, которые не хотели исправляться. И это оружие было таким сильным потому, что ударяло по самому нерву жизни. Преступника выбрасывали не из общества, а из жизни. Тем не менее воздействие приговора полностью зависело от родственников осужденного, которые могли предать его проклятию и перерезать жизненную артерию, а могли и не делать этого. Ибо хотя весь фрит мог отлучить человека от себя, отдавая его в руки злых духов, это могло не оказать никакого влияния на духовное состояние изгнанного, если его поддерживали родственники и поили из своего источника жизни – конечно, в том случае, если они сами обладали такой сильной удачей, что могли не бояться силы тех слов, которые на них обрушивались.

Человек не становится изгнанником, пока есть родственники, которые хотят и могут его содержать; и только тогда, когда от него отказывается его клан, он становится опасным и его следует остерегаться. Если же проклятие было произнесено и клан поклялся изгнать осужденного из своих рядов, после того как суд приговорил его к изгнанию или судьи, скрестив оружие, приняли на себя обязательства против него, то этого человека считают умершим. Он изгоняется из жизни людей, и за ним «можно охотиться, как за волком», поскольку он и есть волк, варгр, «лишенный удачи и радости». Как отверженный и лишенный чести, он надевает «волчью голову», иными словами, превращается в волка, бегающего по пустошам в поисках добычи. Тем не менее он еще может, сделав один шаг через порог, вернуться к жизни, если только ему удастся найти людей, желающих принять его к себе и назвать своим братом. В тот момент, когда его приветствуют в доме и предлагают сесть, звериная натура его покидает и он снова превращается в человека. Слова, произнесенные Гудрун в «Гренландских речах Атли», о том, что она и ее братья сделали в юности, были полны искренности: «Мы освободили от леса того, кого хотели спасти, мы дали удачу тому, у кого ничего не было».

В прежние времена об умершем говорили, что он «ушел в мир иной». Мы можем считать эту фразу намеком на то, что идея смерти в ту пору была более сложной, чем сейчас. Недостаточно было сказать, что такой-то умер, существовала необходимость определить поточнее, для какого мира умер человек. Термины «жизнь» и «смерть», которые кажутся нам полной противоположностью друг другу, в древности означали два вида состояний и их противоположностей, тесно связанных друг с другом. В наши дни слово «смерть» означает прекращение жизни, а у древних оно означало – переход из одной формы жизни в другую; у нас умереть означает полностью исчезнуть, а у древних – перейти из одного состояния в другое, которое не считалось полной катастрофой. Если в этом случае мы не будем исключать важную составляющую нашего слова, его горечь, его обозначение как конца всем планам, как выпадение из рядов живущих, как полную остановку всего, тогда ни одна этимология не поможет нам найти эквивалент слову «смерть» в древнем языке. Нам придется оставить всякую надежду найти точное соответствие нашему слову в древней культуре, но если мы обозначим «смерть» как переход от удачи к неудаче, то ближе всего подойдем к тому необратимому преобразованию, которое обозначается у нас этим мрачным словом.

Смерть может настигнуть человека еще при жизни; он может встретить ее и в царстве смерти или во время перехода из одного мира в другой. В идее о том, что смерть означает переход души в другой мир, лежит опасность того, что во время этого перехода душа может пострадать, и не только душа того, кто ушел, но и его близких. Поэтому оставшиеся на земле, как мы понимаем, предпринимают разные меры предосторожности, хотя нам очень мало известно о церемониях, сопровождающих погребение. В исландской литературе мы находим лишь описание обряда «спасения тела», который заключался в том, что умершему зажимали ноздри, но, скорее всего, в древности существовал более сложный ритуал. Несомненно, считалось, что если не совершить этот обряд, то это станет дурным предзнаменованием, особенно если человек был убит и за его смерть предстояло отомстить. Вероятно, проводилось что-то вроде расследования, от чего умер человек; когда заканчивался подсчет ран, один из родственников принимал на себя обязательство уладить это дело и совершал обряд спасения тела. В других случаях, где существовали какие-то невыясненные обстоятельства, связанные с гибелью родича, и семья опасалась, что это навлечет несчастье на дом, с телом усопшего нужно было обращаться очень осторожно. Когда Гудмунд Могучий, вождь Модрувеллира, замерз до смерти изнутри, услышав, как один человек рассказывает свой странный сон, хозяйка дома запретила людям прикасаться к телу ее мужа, пока его не осмотрит брат умершего Эйнар. Тот сразу же установил причину смерти – сила сна превратила внутренности Гудмунд а в лед. Соответственно этому Эйнар и поступил с телом.

Люди, убитые нечистью, больше других имели склонность «бродить» после погребения; это же было характерно и для тех, кто умер от чумы. Равновесие и безопасность восстанавливались только в том случае, если похороны сопровождались необходимыми ритуалами и церемониями, и мертвому показывали его место – «показывали Вальхаллу», как говорили в те времена. Тем не менее не надо обращать все внимание лишь на сверхъестественную сторону смерти; ибо для людей, которые утвердились в своей удаче, это промежуточное состояние, когда жизнь на какое-то время остановилась, было очень коротким. Существовали надежные способы восстановления безопасности и для умерших и для живых. С другой стороны, в сомнительных случаях, где неясно было, можно ли будет отомстить, где удача стояла на своих ногах неуверенно, смерть могла снова наведаться в дом.

Людям того времени было трудно принять мысль о полном прекращении жизни, и мозг не мог осознать, что такое полное ничто или прекращение всего, а потому они стремились повлиять на абсолютную смерть. О том, чтобы жить бок о бок с душами демонов, не могло быть и речи; они были слишком жуткими и злонравными. Каким-то образом надо было вытеснить их в мир демонов, где у них были родственники и друзья. Но в конце концов, Утгард находится совсем недалеко от мира людей, и никто не знал, когда эти чудовища снова окажутся у вашей двери; никто не мог быть уверен, что не столкнется с ними поздним вечером. Вероятно, лучше всего было как-то удержать беспокойный дух от вылазок в мир живых, завалив мертвое тело камнями, вонзив в него кол или увезя его на какой-нибудь далекий риф, где избыток влаги лишит его подвижности. Но часто случалось так, что все предосторожности были тщетны, как бы тщательно они ни были выполнены. Тогда драугов, неупокоившихся мертвецов, уничтожали: сначала отрубали голову, потом сжигали тело, а пепел развеивали над морем. Но прекращения существования как полной противоположности жизни все равно достичь было нельзя. Мысль и рука бросали объект их трудов через границу и топили его в тумане, но этот туман был не чем иным, как забвением. Слава содержала в себе, как мы уже видели, в буквальном смысле высшую форму души и самое сильное давление жизни, и поэтому также справедливо, что, по мнению наших предков, противоположностью жизни является не смерть, а полное забвение, когда уже никто не помнит ни имени человека, ни того места, где он жил.