Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Глава 14
Празднество творения

Чем внимательнее мы приглядываемся к ритуалу жертвоприношения, тем важнее он нам кажется. Люди садятся вкруг чаши с элем, наполняют кубки, поминают предков и славят богов; мужчины выказывают удаль, соревнуясь в силе и ловкости; скальды слагают новые песни, певцы воспевают подвиги героев, и в старых богов вливается новая кровь – сила блота пробуждает их к жизни. Жертвенный праздник охватывает небо и землю.

Неудивительно, что все значимые события происходили в пиршественном зале, поскольку блот – это и есть сама жизнь, сконцентрированная в празднике, средоточие силы. Эта концентрация чувствуется в разлитой повсюду святости, которая одновременно является и великой силой, и крайним риском. Мы знаем, что душа – это единое целое, и судьба хамингьи в любое время связана со всеми ее проявлениями, так что одно слово или одно действие могут иметь фатальные последствия. Если ломается кольцо или падет скот, умирает соплеменник или на родственника обрушиваются проклятия – значит, клан покинула удача и, если ее не восстановить, жди еще больших бед. Единство человеческой души настолько абсолютно, что не может быть никакого различия между несчастьем и грехом. Мы можем сказать, что разложение идет изнутри, что слабость и неудача – это вина, порожденная разрушенной хамингьей. Либо мы можем посмотреть на вещи извне и сказать, что грех есть брешь в центре души, показывающая, что в хамингье завелся порок, который рано или поздно проявится. Болезнь человека проявляет себя грехом и страданием. Несчастье, таящееся в его складе, «выходит наружу», как гласит старая поговорка.

Человек определяет свое будущее всеми своими поступками, но последствия его действий приобретают огромное значение в великие моменты праздника, когда человек наполнен душой больше, чем в обычное время, и вся хамингья проявляется сразу же, со всей своей силой, во всем, что он говорит и делает. Человек в этот момент очень силен и потому должен быть осторожен, чтобы не подвергнуть опасности свою силу. Если, в состоянии праведности, он запачкает себя грехом, то последствия будут ужасными, возможно, даже фатальными, потому что его действия немедленно вберут в себя всю его хамингью; и если он прикоснется к чему-то гнусному, например колдовству или разврату, то результаты этого сразу же затронут самый корень его жизни.

Во время праздника люди достигают наивысшего уровня жизни; благодаря жертвоприношению в действие приводится целиком вся хамингья и заполняет всех участников и их окружение. Жертвоприношение создает богов. Когда Флоки освятил воронов, он сделал нечто большее, чем единение воронов с людьми; он превратил их в своих богов. Необходимым условием для этого было то, что он должен был сконцентрировать всю свою личность и личность всех людей, которые ему принадлежали, в этих животных. За простыми словами «Он совершил великий блот» лежит полнота жизни, а еще пир с его радостным криками, с воспоминаниями о прошлом, с элем и клятвами. «Там, где совершался блот, они сложили пирамиду из камней», в качестве предупреждения для тех, кто придет позже, что здесь надо ходить осторожно, поскольку это место стало святым. Сюда снизошла хамингья и превратила его в обиталище богов.

С одной стороны, можно с некоторой долей уверенности сказать, что человек на празднике создает своих богов, но если посмотреть на этот вопрос с другой стороны, то мы можем с равной уверенностью заявить и обратное: что это боги создают человека во время блота. Однако ни то ни другое предположение не содержит полной правды. Характер празднества заключается в том, что отдельные люди полностью устраняются или исчезают; место этих людей на время занимает то, что выше их, – вечно ощущаемая реальность: клан или его хамингья, его прошлое, настоящее и будущее одновременно.

В примитивном опыте жизнь всегда делится на два слоя. За живыми людьми и за их ежедневными занятиями лежит некий запас мощи, из которого они постоянно черпают новые силы. События каждого дня составляют лишь небольшую часть существования, так что жизнь реальных людей и их поступки распространяются в прошлое, в глубины их существования. Этот принцип действует независимо от наших суждений; это видно из того, что он находит свое естественное проявление в практических делах и в религиозных традициях: это просто опыт, действующий в соответствии с другим опытом. Для нас человек – это отдельная личность, ограниченная во времени моментами рождения и смерти, в пространстве – границами физического тела; характер личности означает, в соответствии с условиями нашего существования, сумму опыта, которую человек способен накопить за свою короткую жизнь. В примитивной культуре опыт всего фрита образует массивный фундамент, а не сосредотачивается в сознании обособленного индивида в виде узкого обелиска; человек представляет собой вечную личность, проживающую неисчислимые века, изменяющуюся в своих внешних проявлениях, но тем не менее текущую и непрерывную, ибо поколения сменяют друг друга. Индивидуальность человека не ограничивается одним телом или мыслями и чувствами, запертыми в одиноком мозгу. Его душа, в соответствии с работой ума, открывается мыслям, чувствам, идеалам и традициям, которые существуют независимо от его частного бытия или небытия.

Центр индивидуальности человека лежит вне его тела, в идеях и предметах, которые переходят от одного поколения к другому, тогда как индивидуальное существование растворяется и возрождается. В непрерывности рода, в его богатстве и землях, даже в его стадах примитивные люди видят более сильное проявление своей жизни, чем в самих себе. Точно так же жизнь монаха поглощается монастырем или церковью. Мы же проживаем нашу жизнь обособленно и не можем не чувствовать границ нашей личности, как решающих провалов в существовании, потому что отдельная личность представляет собой набор фактов существования, на основе которого строятся наши обычаи и институты – то есть та действительность, которая питает наши радости и печали. Аналогичным образом, примитивный человек живет и ощущает свою вечность, организуя факты существования с другого конца. Отдельный человек существует как производное от прачеловека своего сообщества или даже всех людей своего клана, взятых вместе в любой момент жизни, и внешне является лишь малой частью его хамингьи.

Во время праздника источник святости открывается, и человек целиком попадает под ее власть, действуя через все, не только через тела и души живых родичей, но и через их вещи и окружение. Дом наполняется людьми; родовые столбы, лавки и очаг оживают. Здесь нет людей, как и, строго говоря, богов, есть только один Бог или божественность. Это и есть причина, по которой все слова и действия обладают бесконечными последствиями; пространство заполнено творением, и каждое действие порождает какое-нибудь событие в будущем. Когда люди собираются для войны или жертвоприношения, окутанные силой святости, они своими действиями порождают будущее. С давних времен существовала такая традиция – начинать битву поединком двух избранных воинов. Эти двое выходили перед войском и сражались – судьба всего войска армии передавалась в их руки, и остальным не оставалось ничего другого, как только ждать исхода поединка, а затем либо издать победный клич и потребовать добычи, либо унести тело погибшего бойца и смириться с неизбежностью, ибо победа заявляет о себе сама. Тацит сообщает о еще одном способе германцев «изыскивать знамения, когда хотят предузнать исход тяжелой войны»: «Сталкивают в единоборстве захваченного ими в любых обстоятельствах пленника из числа тех, с кем ведется война, с каким-нибудь избранным ради этого соплеменником, и те сражаются, каждый применяя отечественное оружие. Победа того или иного воспринимается ими как предуказание будущего».

Возможно, рассказы о поединках перед строем войск были отражением древних ритуальных приготовлений перед походом на войну. Но мы не сможем понять истинного значения этого события, если будем рассматривать его как попытку узнать волю высших сил; судьба отдельного человека стремится одержать верх над судьбой противника. Воин может обеспечить победу и нанести врагу поражение в будущей битве, потому что он выступал как представитель хамингьи всей армии. Другой обряд существовал для главы войска – перед началом битвы он должен был «на удачу» метнуть копье в строй вражеских солдат; попадание в цель означало и хорошее предзнаменование, и саму победу. Примерно в начале нашей эры гермундуры смогли одержать решительную победу на хаттами потому, что они обещали богам принести вражескую армию в жертву, а всю добычу: лошадей, оружие и все остальное – пообещали уничтожить.

Эти эпизоды из истории войны демонстрируют нам полный блот, благодаря которому создавалась вся будущая эпоха и обретала форму в соответствии с действиями братьев, обреченных стать жертвами. Проверка на мужество, в игре или с обетной чашей в руках, была образом, с которым должно было точно совпасть будущее. Когда жених-норвежец вонзил свой меч в балку крыши, обеспечив себе удачу в браке размером точно с глубину этой зарубки, в нем проявилось что-то от древнего участника празднества. Этого парня можно сравнить с Хаконом, который перед битвой совершил блот, так что вороны слетелись еще до появления врага, и тем самым обеспечил себе победу.

Мы видим блот воочию, слушая «Песнь Дёрруда» (Darl-jod), как ее пели в Катанесе, на севере Шотландии, о том, как погиб Сигурд, ярл Оркнейский в легендарной битве при Клонтарфе в Ирландии. Человек по имени Дёрруд увидел, как двенадцать всадниц подъехали к дому и вошли внутрь. Дёрруд приблизился к дому, заглянул в окно и увидел женщин, ткущих «стяг боевой» на ткацком стане. Вид его страшен: вместо грузил – человеческие головы, уток и основа – человеческие кишки, нить подбивалась мечом, вместо колков – стрелы. Женщины – то были валькирии – пели зловещую песнь:

 
Мы ткем, мы ткем
Стяг боевой.
Рвутся вперед
Смелые воины.
Конунга жизнь
Мы защитим, —
Нам выбирать,
Кто в сече погибнет.
 
 
Будут землей
Люди владеть,
Что жили досель
На мысах дальних.
Бриану конунгу
Смерть суждена.
Сигурда ярла
Копья пронзят.
 

Песнь летит из прошлого в будущее, поскольку там, где ткали валькирии, не было такого понятия, как время. Битва продолжается, пока поют женщины, и очень скоро их песнь воплотится на поле битвы, поэтический символизм обернется реальностью:

 
Соткана ткань.
Поле боя в крови.
О мертвых по свету
Молва прошумит.
 
 
Страшно теперь
Оглянуться. Смотри!
По небу мчатся
Багровые тучи.
Воинов кровь
Окрасила воздух, —
Только валькириям
Это воспеть!
 

Завершая работу, женщины поют:

 
Спели мы славно
о конунге юном;
слава поющим!
Слышавший нас
песню запомнит,
людям расскажет
о том, что слышал
от жен копьеносных!
Мечи обнажив,
на диких конях,
не знающих седел,
прочь мы умчимся[120]120
  Песнь валькирий. Пер. А.И. Корсуна (А.И. Корсун выдвинул предположение, что «дёрруд» – это полотно, которое ткут валькирии).


[Закрыть].
 

Когда полотно было соткано, валькирии разорвали его на двенадцать лоскутов, сели коней и умчались прочь: шесть – на север, шесть – на юг.

Несмотря на то что в песни упоминаются имена участников сражения[121]121
  В песни поется о битве при Клонтарфе, произошедшей в апреле 1014 г. близ Дублина, в которой верховный король Ирландии Бриан Бору погиб, но одержал победу над конунгом викингов Дублина Сигтрюггом Шелковая Борода и ярлом Оркнейских островов Сигурдом Могучим.


[Закрыть], это скорее фантазия, родившаяся в умах, где царствовало настроение праздника блота. Формали жертвоприношения, песня женщин, сидящих за ткацким станом, вдохновляющие на битву валькирии и безвременье судьбы выкристаллизовывались в поэтическую картину, которая могла возникнуть только тогда, когда поэт уже наполовину освободился от власти древней религии. Стихи песни построены на основе формали, которое поют женщины за работой, душу их наполняет сила блота и страстное желание вдохновить своих воинов на победу, привлечь удачу на их сторону.

Сила блота освящала будущий урожай, наделяла людей и все их действия удачей. Плодородие не создается в целом, как обычно думает европеец исходя из своих абстрактных предположений, когда наблюдает за примитивным культом. Во время этого ритуала человек наполняется животворной силой, но он не считает, что жизнь – возможность, лежащая в только что созданной бесформенной глине, которой надо придать форму конкретных событий. Творящая хамингья действует индивидуально, с помощью своего содержания и целей. Это не просто удача, а удача клана и судьбы. Плодородие означает, что посевы на полях взойдут и принесут добрый урожай, а стада преумножатся. Удача клана означает рождение детей, и эти дети воспроизводят наш физический облик, наши мечты и традиции. Удача в бою означает победу над конкретным врагом, мощь и превосходство в наших спорах и амбициях. Удача в стихах заложена в индивидуальной одаренности поэта. Деяния и слова человека, приносящего жертву, определяют не только содержание, но и форму будущих событий. Таким образом, произнесение формали и освящение напитка представлялись людям единым целым, хотя нам он кажется двойственным: превращение пива в божественный напиток – это одно, а придание цели его силе – другое.

Не только будущее нуждалось в творении, но и прошлое тоже требовало обновления с помощью блота, поскольку оно помогало ему сохранить свою реальность. Вечность жизни состоит не в том, что она началась в какой-то момент, но исключительно в том, что она, во время жертвоприношения, указывает человеку как путь назад, так и путь вперед. Чтобы отдать должное значению блота, мы должны сказать, что он не только сгущает и обновляет прошлое, но и поистине создает его снова и снова.

Повторение, или, лучше сказать, обновление, не есть повторение действия, свершившегося много лет назад. Современное действие так же важно, как и изначальное, а его участники – вовсе не свидетели подвига героя или бога, не те, кто возрождает это событие, а в буквальном смысле этого слова изначальные герои и творцы. Внимая певцу, человек становился участником сотворения Мидгарда, видел, как земля поднимается из глубин, заселяется людьми, а те побеждают врагов и подвигами стяжают славу. И пусть мир сотворен очень давно, пусть битва завершилась победой, всякое последующее творение и победа столь же первоначальны, как и все творения и победы предшествующих времен.

Жизнь и история начинаются с ритуала блота. Древние люди ощущали жизнь совсем не так, как чувствуем ее мы; для нас – это поток, текущий из источников всего сущего к концу – гибели Вселенной.

Время начинается снова и снова. Праздник формирует то, что можно назвать сценой, располагающейся поверх потока часов и лет, чем-то вроде сконденсированной вечности, в которой прошлое, настоящее и будущее совершенно неразличимы и ощущаются как непосредственная реальность, благодаря усилиям приносящих жертву. И с самого начала отрезки времени, то есть последующий год или полгода, выйдут оплодотворенными силой и событиями, которые произошли во время блота. Таким образом, то, что в зале блота происходили реальные события, истинная правда. Битвы и урожаи являлись лишь внешним проявлением действий, совершенных во время празднества или при исполнении ритуалов. Поле реально пашется, когда жрец или вождь вонзает лемех в почву и заставляет быков пройти три ритуальных борозды. При этом он должен произносить формали плодородия и слова легенды о первом пахаре. Битва ведется реально, и во время боевого танца или осушения рога одерживается победа, а все остальное последует в свое время или свершится, если хамингья будет достаточно сильной, чтобы выполнить то, что задумано. Если же члены клана не смогут добиться того, чего они хотят, действуя в полную силу, им не будет сопутствовать удача и в другое время.

Теперь мы можем заняться поисками богов там, где их действительно можно найти. Они присутствуют в качестве силы в событиях истории и как действующие лица в жертвоприношениях. Когда председательствующий действует и говорит; когда его товарищи следуют за ним, поднимая рог; когда певец поет свои песни – все эти люди способны зримо представить события прошлого, потому что все они превращаются в древних героев, совершают их подвиги и включают своих товарищей в поток событий, как активных участников. И не важно, проявляют ли они внешне свое участие или нет. Поэт и участник ритуала так же являются субъектами поэмы, как и ее герой, и не менее его ответственны за удачный исход попытки победить великанов или врагов. Каким станет прошлое в грядущих днях, зависит от победы или поражения перед жертвенной чашей.

Подобный взгляд предполагает совсем иной тип истории и совсем другую поэзию, чем наша. В действительности древнюю историю невозможно перевести на современный язык потому, что это не теория, а опыт. Утверждая, что эта проекция реальности на экране прошлого лишь пародия, мы объявляем нашу систему единственно верным изложением истории. История всегда изменяется настолько, насколько ей позволяет ее гибкость, но она не менее постоянна, поскольку имеет в своей основе трезвое ощущение реальности клана и его предков и прекрасно понимает, что предков и их дела выдумать нельзя.

Чтобы активировать события прошлого, необходимо иметь само прошлое, содержащее описанные события; чтобы оживить предков, необходимо иметь на это право. Это право, как было уже много раз показано, в примитивном обществе не было формальным, оно было хорошо лишь тогда, когда доказывало, что это факт. Но достижения принадлежат не отдельным людям, а хамингье клана, проявлявшейся в действиях отдельных людей. Благодаря этому подвиг может переходить от одного героя к другому в рамках их родства.

То, что мы называем поэзией и мифологией, есть не что иное, как история. Но осознать значение легенды в таком виде, в каком ее рассказывали во время праздников, было совершенно недостаточно, чтобы понять слова, произнесенные или пропетые; ушам должны были помогать глаза. Для самих участников праздника история состояла из действий, которые дополнялись соблюдением формальностей, и стихами. Это говорит о том, что мы не сможем понять значение одних только слов или одних только действий. И то и другое должно быть взято вместе, чтобы получилось целое. Именно эта двойственность и обуславливает фрагментарность и неясность всей древней и примитивной поэзии до той поры, пока она не утратила связи с празднеством жертвоприношения и не начала независимую литературную карьеру. Даже если настроиться на совокупное восприятие действия и слова, нам, возможно, будет трудно понять цель поэмы без дополнительной помощи, поскольку участники блота не разыгрывали драму, а переживали каждый акт пьесы. Замысел жил внутри всех присутствующих, как нечто очевидное, и ритуал блота нужен был лишь для того, чтобы вызвать прошлое и открыть ему путь в новую жизнь. Для нас эти сцены – не что иное, как цепочка отдельных моментов пьесы, идущей на невидимой сцене и в моменты самой напряженной концентрации прорывающей завесу.

С другой стороны, не надо надеяться, что мы сумеем обнаружить в церемониальном действе непрерывное повествование, движущееся последовательно от акта к акту или от эпизода к эпизоду. Применить к ритуальному рассказу слово «драма» можно лишь с учетом исторического контекста, поскольку и комедия, и трагедия вышли из ритуального действа в эпоху упадка религии; используя современный термин «драма» по отношению к обрядам религии, мы должны придать этому слову новое значение, поскольку в ритуальных действах тех времен отсутствуют все элементы современных пьес. Современная драма развивается в рамках драматического целого; драматическая наполненность поэтического субъекта демонстрирует нам свою силу, проявляясь в последовательности следующих друг за другом событий. В примитивной драме тема определяет ход всего спектакля, словно вездесущий дух, являющийся в каждом акте и превращающий каждый эпизод в драму, сконцентрированную в самой себе. Хотя любой обряд мог заключать в себе определенное значение и вносить свой вклад в развитие всего сценария, он тем не менее вдохновлялся общей идеей, так что для посвященных людей в каждом действии и в каждой фразе проявлялась вся легенда целиком.

Значение действий не зависит от исторической позиции исполнителя. И хотя в представлении можно прибегать к лицедейству, сам ритуал обладает огромной силой внушения, и для зрителя нет никакой нужды отделять его от других видов драматических представлений: подражательных или символических, согласно нашей современной классификации. Фактически примитивная драма никак не зависит от людей-исполнителей; иными словами, в ней не существует четкой границы между актерами и реквизитом. Бог может предстать перед участниками действа и человеком во плоти, и религиозной утварью, во время представления он может переходить из одного состояния в другое; драматические персонажи – это всего лишь хамингья в своих различных проявлениях; она действует и через людей, и через их реликвии безо всякого различия. Молот Тора, кубок из черепа жертвы и сама жертва во время последовательных этапов жизни и смерти – такие же персонажи, как и люди, которые ставят их в различные положения. Выражаясь драматическим языком, это означает, что сущность и движущая сила ритуала заключается вовсе не в актерах или в тех, кто произносит речи, а в их словах и действиях.

В то время как современный театрал получает удовольствие от возможности быть посвященным в чужие чувства и страсти, драматическое напряжение и радость, которые испытывал человек во время жертвоприношения, и урок, который он получал, возникали оттого, что он считал себя частью происходящего. Сцена находилась в душе участника блота, и не важно, исполнял ли он ритуальные действия или просто помогал совершать обряды, он был полноправным героем драмы, а не бессловесным зрителем. Сцены, разыгранные перед его глазами, составляли важнейшую драму жизни, и благодаря этому мы начинаем понимать, почему каждый акт этой драмы смотрится с неослабевающим вниманием, а малейшая ошибка в жесте или в словах вызывает у всех участников ритуала недоумение и протест. Рог, который создал все прошлые и будущие события, стал судьбой людей и проверкой их на праведность, поскольку изъян в удаче или характере человека мог проявиться в самый ответственный момент и заставить его произнести фатальные слова. Мы знаем, что осушить кубок было делом одной минуты, поэтому уважаемые люди вынуждены были удаляться от двора, когда им не удавалось выпить минни одним духом, а потому нам понятен весь позор поражения, которое потерпел Тор в доме великана Утгарда-Локи, когда вынужден был отдать рог, не выпив его до дна. Вскоре выяснилось, что победа, одержанная великанами, была колдовским наваждением. Им удалось победить Аса-Тора только потому, что они подсунули ему рог, конец которого уходил в море. Но в тот момент, когда Тор после третьей попытки вернул рог обратно, он почувствовал, что его удача и божественность пошатнулись под злорадными взглядами великанов («Видение Гюльви»).

Легенда или миф, помимо ритуального текста, обладает и своим собственным местом действия. В мифе история, вложенная в действия и слова или лежащая позади драмы, превращается в поясняющий рассказ. Миф описывает, что произошло, когда герой реально совершил свой подвиг, а именно на празднестве, когда была одержана победа и земля стала обитаемой. Таким образом, непременным условием для понимания откровения является изучение его ритуала и литературного наполнения.

Помимо главной церемонии с хождением рога по кругу, другие тевтонские ритуалы утрачены, и мы никогда не сможем реконструировать их последовательность. Нам остались только мифы или, скорее, несколько легенд, которые поразили воображение последующих поколений, и, благодаря их рассказам, мы можем лишь смутно, словно сквозь завесу, рассмотреть этот ритуал. Стихи «Эдды» и истории, пересказанные Снорри в его пособии для поэтов, далеки от того, чтобы быть памятниками культа; во многих случаях их даже нельзя назвать мифами. На эти вирши и прозу в эпоху викингов сильно повлиял дух нового времени. Что же касается любви викингов к устным повествованиям и их готовности к восприятию, которая помогла им стать открытыми для идей, идущих с Запада, то люди переходного периода создали блестящую литературу, опираясь на древние источники. Но печать того, что она была рождена в пиршественном зале, очень хорошо заметна в стиле этих историй, и, хотя скальды вплели легенды в свои повествования, отголоски ритуала все еще чувствуются в их приемах.

«Прорицание вёльвы» (далее: «Вёлуспа») как произведение искусства является одновременно и самым передовым, и самым консервативным из всех эпических песен «Старшей Эдды». Ее автор исключительно оригинальный мыслитель – ни христианский, ни языческий; он имеет собственную философию, или можно даже сказать религию, и в своей поэме выражает боль и надежду. Под маской космологии и эсхатологии, разворачивая историю мира от сотворения – когда «не было в мире / ни песка, ни моря, / земли еще не было / и небосвода, / бездна сияла, / трава не росла», до конца времен, когда, после греха и вины, битвы и гибели богов до возрождения мира, которое ознаменуется приходом «мира владыки». Это видение, не имеющее аналогов в литературе, изложено пророком, который был потрясен картиной христианского апокалипсиса, но его образы и идеи возникли из собственного опыта. Его озабоченность при виде того, что старые связи фрита распадаются, когда брат идет на брата, чтобы удовлетворить свои амбиции; когда в результате стремительных завоеваний одни королевства рождаются, другие – уходят в небытие. Эти идеи бурно превращались под животворным теплом христианства в суждения о человечестве; в своих темных виршах он воссоздает историю как движение от фрита и чести к чувству вины, от вины – к распаду фрита, когда каждый воюет против своего родича; от распада через последнюю битву богов и людей, через всеобщую гибель и разрушение – в финальное состояние мира и чести, не знающей греха и позора. В создании своей картины он использует весь древний материал: излагая культовые и мифические сюжеты, он меняет их смысл изнутри и наполняет новым смыслом. Благодаря ему мы получаем возможность заглянуть в зал, где происходит жертвоприношение, и видим картину обновления земли и проникаемся надеждой на всеобщее счастье и благоденствие: «Заколосятся / поля без посевов, / зло станет благом». После этого ас Хёнир будет гадать «на прутьях жеребьевых», чтобы узнать – будут ли жить «в доме ветров» «два сына двух братьев», то есть наступит ли всеобщий фрит. Это – совершенное состояние человечества, в котором хамингья всегда осуществляет свои желания и судьбу и всегда находит в них верные приметы того, что ее создания преуспели.

Содержание этого стиха говорит нам о том, что эта сцена была выражением победы в ритуале, происходящем в зале блота. Другая картина содержится в последнем стихе, который благодаря своему положению воспринимается как предсказание о том, что смерти больше не будет:

 
⁶⁶ Вот прилетает
черный дракон,
сверкающий змей
с Темных Вершин;
Нидхёгг несет,
над полем летя,
под крыльями трупы —
пора ей исчезнуть.
 

В других эддических песнях мы наблюдаем древний ритуал, лежащий в основе поэтической композиции, как субстрат, на котором поэты построили свою литературную форму, например, когда в «Эдде» рассказывается, как Сигурд убил дракона и пробудил спящую женщину в доспехах. Кульминация песни наступает во время речи над чашей – Брюнхильд подносит рог «полный меда» своему спасителю и произносит над ним формали, причем последовательность сцен, вероятно, определялась церемонией жертвенного празднества. С помощью поэтических приемов мы можем заглянуть в зал блота в тот момент, когда вспоминались события прошлого, превращаясь в реальность с помощью рога, шедшего по кругу. Сходства между литературным приемом и его церемониальным прототипом гораздо больше, чем нам кажется, потому что поэт опосредованно описывает события в том порядке, в каком они происходили на пиру, где рассказчик и собравшиеся гости были обезличены, словно древние герои. Легенда или миф превращается в эпос, но исходный тип произведения еще чувствуется.

И хотя отсутствие прямых описаний не дает нам возможности реконструировать последовательность действий, ритуал пира тем не менее просвечивает сквозь миф и поэтический словарь, позволяя увидеть довольно ясно их очертания. Первый акт жертвоприношения происходил на скотном дворе, куда выходили вооруженные освященным орудием люди для заклания скота, выбранного для жертвоприношения. Драматическое напряжение этого действа отражено в рассказе о путешествии Тора к великану Гейррёду, в котором все моменты принесения жертвы обретают космогоническое значение. Тор и два его спутника прокладывают путь к жилищу великана, преодолевая множество препятствий. Ас покинул дом без своего молота и по пути позаимствовал посох у великанши Грид. Этот сюжет указывает на особый характер церемониального орудия, используемого для того, чтобы умертвить жертву. Далее Тору и его спутникам пришлось перейти бурный поток, воды которого поэт называет «кровью великана» – то есть жертвенной кровью, воплощающей кровь врагов человечества. Тор останавливает поток каким-то ритуальным действом с помощью особого орудия. Вероятно, речь идет о священном сосуде, в который собирали кровь.

В отведенных хозяином покоях – в козьем хлеву – Тор подвергся нападению дочерей Гейррёда – злобные великанши подняли скамью, на которой тот отдыхал, под самый потолок и едва не раздавили аса. Тор уперся посохом Грид в стропила, навалился всем своим весом на скамью и давил до тех пор, пока не переломал великаншам спины. Какое отношение это событие имеет к ритуальному убийству жертвы, можно только догадываться, но его значение недвусмысленно: теперь враг в образ жертвы был окончательно повержен.

Следующая сцена происходит в зале блота; вот как описано это событие в мифе: после подвигов Тора в хлеву великан Гейррёд пригласил его в пиршественный зал, где горели костры, а собравшиеся забавлялись играми. Здесь была одержана окончательная победа над силами зла. Гейррёд выхватил щипцами из огня раскаленный брусок и с силой метнул его в гостя; Тор поймал его железными рукавицами и, метнув назад, пронзил великана вместе со столбом, за которым тот спрятался («Язык поэзии»). Поэма, описывающая этот подвиг аса, содержит в своих метафорах яркое описание драматических событий этой битвы. Раскаленный брусок был сердцем жертвы, которое было вытащено из котла и съедено человеческим воплощением бога. В ходе этого таинства, в котором поедалась жизненно важная и наиболее священная часть жертвы, приобреталась сила, а темные силы ниспровергались.