Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Все без исключения германцы были едины лишь в двух вещах: в том, что свободная женщина, связавшая свою судьбу с рабом, становится жертвой тягот рабского существования и лишается души, и в том, что несвободная женщина передает детям по наследству свой рабский дух. В Швеции церковь, нетерпимо относившаяся к супружеским изменам и не одобрявшая рабство, высказала протест против господствующего мнения. Законом должно быть установлено, что лишь равный законный брак обеспечивает ребенку свободу. Но по обе стороны от этого параграфа стоит старая идея о том, что мужчина, родившийся членом клана, получает все свои права и честь от клана. Эти слова содержатся в той же самой главе, в которой говорится о мерах в отношении недостойного поведения женщин. Женщина, вступившая в брак с рабом, должна быть изгнана из клана, а это означало, что она подвергалась позору и теряла свой человеческий статус.

Свободный человек мог распоряжаться своей рабыней, как хотел, но дети, рожденные от невольницы, тоже считались рабами и не имели права ходить и сидеть рядом с детьми свободной женщины и становиться наследниками отца. Эти дети жили вместе с рабами и питались вмести с ними из одной миски, как говорили в Норвегии; то же самое было и в Дании: если мужчина имел ребенка от рабыни и не освобождал его, то за его проступки он платил такой же штраф, как и за проступки других рабов. Рабство передавалось через женщину; мы находим такое же положение и в законе Ломбардии. Мужчина имел право жениться на рабыне, но сначала он должен был дать ей свободу и только после этого вступать с ней в законный брак; тогда ее дети считались законными и могли наследовать отцу. В законе использовалось два слова для обозначения нового статуса женщины: вирдибора (благородного происхождения) и орвидербора – вновь рожденная. Во втором случае подразумевалось, что она сменила одно существование на другое, которое и есть реальная жизнь.

В законах всех германских стран, насколько нам известно, делалось различие между детьми, рожденными в браке, и незаконнорожденными, хотя бы они и родились свободными и были признаны отцом. У ломбардцев, датчан, шведов, норвежцев и исландцев закон, касавшийся незаконнорожденных детей, называл их не такими, как все, лишенными своей доли наследства или еще суровей: пусть они радуются, если получат подарок от отца, и больше ничего не просят. Но каким бы ни было положение свободных детей в клане, рожденных вне брака, у всех народов глубоко в душе засело ощущение, что эти дети лишены того, чем обладают другие. Родители опасались, что незаконный ребенок будет слабее других и не таким стойким, чтобы на него можно было положиться, не боясь, что он подведет, и что наследство, попавшее к нему в руки, не будет пущено по ветру. Возможно, подобные чувства становились решающим фактором в определении социального положения бастарда, но оно повсюду оказывало свое влияние на отношение к нему; люди побаивались незаконнорожденных или, по крайней мере, относились с осторожностью. В одной из исландских саг приведены слова, в которых подчеркивается слабость здоровья побочной дочери – она, вероятно, не сможет передать мужу полный мир и честь своего отца.

В последней битве между двумя Хельги – Хельги Дроплаугсоном и Хельги Асбьёрнсоном – последнему помогал его зять Хьярранди. Хельги, сын Дроплауг, крикнул своему молодому, пылкому противнику: «Эй, а сумел бы ты справиться с рожденной свободной дочерью Хельги Асбьёрнсона, если бы она стала твоей женой?» Эти слова предназначались для того, чтобы унизить Хьярранди, ибо жена его была побочной дочерью Хельги Асбьёрнасона, и они достигли своей цели – он взъярился и стал биться еще яростнее («Сага о сыновьях Дроплауг»). Хотя эта насмешка по своей форме была чисто исландской, она намекала на то, что в законе существовали определенные недомолвки, из-за которых бастарды находились на самом краю родственной линии. В этом вопросе церковь, стремившаяся понизить статус незаконнорожденных, чтобы укрепить моногамный брак, опиралась на старые представления. Между рождением и полурождением проходила одна из самых резких границ в мышлении германцев, и стереть ее было нельзя.

Что бы там ни навыдумывал Тацит о том, как варварская женщина торжественно брала за руку своего жениха и мысленно представляла себе все невзгоды, которые она готова была с ним разделить, приведенное им описание брачного контракта, по крайней мере, совпадает с описанием всех более поздних авторов. Брачная церемония была главным событием в жизни наших предков. Контракт становился событием, социальное и юридическое влияние которого подчеркивалось сложной церемонией, его заключали после долгого обдумывания и обсуждения, как мирные договоры. В основу брака ставили интересы двух кланов и их удачу; его готовили очень тщательно, в ходе нескольких торжественных актов, формальность которых соответствовала юридической важности происходящего.

Мы не сможем до конца понять важность брака у древних германцев, если будем лишь гармонизировать и упорядочивать факты. Снова и снова нам будет приходить в голову мысль, что наши слова слишком слабы, а ассоциации, возникающие в нашем мозгу, совсем не соответствуют идеям древних институтов. Мы придаем акту рождения абсолютную ценность, которой он не имел в древние времена, поскольку наше представление о жизни как о чем-то чисто физическом коренным образом отличается от идеи примитивного человека. Современное слово «рождение» нужно расширить до самых крайних его пределов, чтобы оно смогло охватить всю идею народа, размножения и семьи. Рождение – это не просто отрыв от тела матери и не просто церемония присвоения имени, а нечто большее – это прошлое, которое появляется снова.

Социальный статус ребенка зависел от всего процесса его появления на свет и вступления в мир родственников. Этот процесс начинался с родовых схваток и заканчивался в тот момент, когда отец торжественно провозглашал, что ребенок признан членом клана. Для этого недостаточно одного лишь факта рождения; только после наречения можно было с полной уверенностью сказать, что на свет появился новый человек.

Сын наследует удачу от матери, но его материнское родовое право не возникает в тот момент, когда мать претерпевает родовые муки, а отец ждет; оно полностью зависит от той жизни, которую, с помощью имени, вдохнет в него отец. Уходя вглубь истории, чтобы определить тот момент, когда акт рождения приобрел свой вес и силу, мы сначала делаем остановку в тот вечер, когда новобрачные начинают свою совместную жизнь. То, что они вдвоем открыто отправляются в спальню, не является простым законным признаком того, что их связь будет иметь все последствия брака. Мы обнаруживаем, что ритуал, проводившийся перед тем, как отправить молодых в постель, и называвшийся «элем», считался верным знаком глубины и искренности их чувств. До эля заключалась предварительная сделка, брачный контракт, скреплявшийся подарками, что говорило о том, что этот обмен – знак того, что молодые вступают в законный брак; высокое социальное положение матери определялось тем, что она была честно куплена с помощью брачного подарка. Но и на этом дело не заканчивалось; благородство законной жены начинало сиять утром, после брачной ночи, когда муж вручал супруге почетный подарок – выделял ей долю своей собственности – долю жены. В Ломбардском законе «утренний дар» справедливо считался благословением, которое освобождало невольницу от статуса рабыни и превращало ее в «рожденную» жену. Каждый из этих обрядов можно считать фундаментальным и решающим для брака, но ни в коей мере не умаляющим другие; все они служат доказательствами тех перемен, которые произошли в умах и душах новобрачных. До заключения брака их семейные кланы были чужими друг другу, теперь же они объединились, благодаря слиянию удачи и воли; обе стороны приняли друг друга в свои души, в результате чего хамингья обоих кланов укрепилась. Основа для жизни законного сына закладывается в тот самый момент, когда его отец принимает удачу другого рода и соединяет со своей. Поэтому сына вполне справедливо называют туго натянутой струной, а не двумя струнами, лежащими рядом; его удача – это удача отца и матери, сплетенная в одну.

С рождением первого сына мужчина объединяет свой клан с кланом жены; он должен это сделать, поскольку принимает в себя столько чести родственников жены, что может стоять вместе с ними на поле боя, укрывшись одним щитом. В момент наречения отец решает, чье имя дать наследнику – одного из своих умерших родственников или родственников жены, – и, назвав имя, закрепляет положение ребенка в клане, воскликнув: «Пусть же мальчик возьмет свое имя и свою удачу!» Так новорожденный получает не просто имя деда по матери или брата матери – в нем весь клан воссоздает хамингью всех своих шуринов и зятьев.

Поэтому вполне естественно, что генеалогии древних семей сами по себе представляли эпос или историю и одновременно описывали характер этой семьи. И хотя для нас все эти записи – не более чем каталоги имен, в которых нет подробных воспоминаний, связанных с именем того или иного человека, мы тем не менее можем уловить кое-какие пересечения, а в сборище старых и новых имен – поймать отблески жизни и роста и даже ощутить ту самую искренность, которая позволяла семье считать эти записи серьезным делом, предпринятым в назидание потомкам.

Мы почти ничего не знаем о Пенде, короле Мерсии, и еще меньше – о его отце, короле Пиббе. До нас дошло всего несколько фактов, зарегистрированных в истории церкви. В одном стихе «Англосаксонской хроники» рассказывается о короле, который сделал то, что в глазах Бога считается злом. Пенда был язычником, но воевал с христианами не мечом, а презрением. Доблесть и военные успехи ставят его в один ряд с Харальдом, ярлом Хаконом, но, несмотря на то что Пенде, как и Харальду и Хл од вигу, удалось основать королевство и поднять ранг вождя племени до королевского, он ушел в небытие вместе со своими предками; история, безо всяких сожалений, отбросила его прочь, как одного из тех, кто не нырнул в струю цивилизации, а остался сидеть на берегу. С последними язычниками перестало существовать и само королевство, и если ему удалось потом снова подняться, то только потому, что это отвечало намерениям первого христианского короля Мерсии. Но если это королевство заняло прочное положение после гибели своего короля и его культуры; если оно благополучно пережило кризис, который последовал за возрождением Мерсии, когда вместо развития нужно было просто сохранить страну, и если после кризиса она сумела превратиться в великую державу, то все это благодаря тому, что его безжалостные воины, Пенда и его родственники, обладали в государственных делах большой мудростью. Они-то и заложили основы своей прочной королевской удачи. Этот клан, подобно семье Хальвдана Черного в Норвегии и Меровингам во Франкском королевстве, обладал мудростью, которая помогла им влить великую удачу окружавшего их мира в свои души. Благодаря этому их хамингья снова и снова возрождалась, становясь не только сильнее, но и богаче. Это происходило за счет того, что они оплодотворяли ее военными победами и удачей в государственных делах, которая породила богатству и процветанию. Верным признаком той власти, которой обладали короли Мерсии и которая помогала им духовно расти, приобретая удачу соседей, стал их союз с королевским домом Западных Саксов. Нам неизвестно, когда был заключен первый брак между представителями этих кланов; мы знаем только то, что сестра Пенды была замужем за королем Уэссекса Кенвалом. И мы видим, что один из братьев Пенды получил свое имя в честь его шурина; его звали Кенвал и, несмотря на то что мир между ними вскоре был разорван, когда западные саксы выгнали из страны сестру Пенды, в той ветви семьи, которая пошла от Кенвала, дети получали лишь западносаксонские имена. Более того, новая хамингья перешла к двум внукам Пенды, сыну Вульфхера Кенреду и сыну Этельреда Кеолреду, несмотря на то что у первого мать была уроженкой Кента, а у второго – Нортумбрии.

Мы можем проследить и за расширением этого клана. Жестокие конфликты Пенды с набожными королями Нортумберленда, Освальдом и Освиу, в определенной мере были порождены тем фактом, что двое его сыновей взяли себе в жены дочерей короля Освиу. И уже в том же самом поколении в генеалогии Мерсии появляются нортумберлендские имена, которые рассказывают нам о семье, гордившейся своими богами: брат Пенды Эова назвал своих сыновей Алви и Осмонд. Корень «этель», который встречаем в имени одного из сыновей Пенды, Этельреда, издавна был популярен в Нортумбрии, но, поскольку он встречался очень часто, мы не можем считать его семейной особенностью.

Другой амбициозной семьей, список имен которой говорит о том, что она постоянно обогащала свою удачу, были Меровинги, первая династия франкских королей. Первым королем в ней был Хильдерик. Сын легендарного Меровея мало чем уступал Харальду Прекрасноволосому и подобно ему получил часть своей удачи от правителей соседнего государства. Рассказывали, что в период изгнания он жил в германских землях, в Тюрингии, при дворе короля Бизинуса. Базина, супруга Бизинуса, восхищенная доблестью высокого гостя, последовала за Хильдериком и стала матерью следующего великого человека в этой семье, Хлодвига, а также дочерей Альбофледы, Аудофледы и Лантехильды. Мудрая супруга Хильдерика прозорливо наделила своих дочерей германскими именами, предопределив их судьбу. Так одна из дочерей Хильдерика, Аудофледа, стала женой короля остготов Теодориха Великого, скрепив союз между готами и франками. Хлодвиг, как утверждает один историк, очень многого ждал от этого союза и, желая сохранить в своей семье удачу двух могущественных родов, назвал своего сына в честь великого короля готов. Другой сын Хлодвига, король Хлотарь, заключил союз с Бургундским королевским домом; символом этого союза являются имена с корнями «-гунн-», Гунтар, Гунтрамн, Гундовальд) и «-хроте-» (Хротберга, Хротесинда). Такие имена, как Ингомер, Храмн или Хариберт, вероятнее всего, появились в анналах семьи частично в память о соперничавших с ними франкских кланах, которые были постепенно поглощены линией победителя. Все эти принятые имена означали сначала союз, а потом узурпацию удачи и воли. С такой большой долей бургундской крови, какая была у Меровингов, люди могли спокойно поселяться в чужих странах, не опасаясь, что удача их покинет.

Предки большинства современных европейцев не считали зазорным присваивать чужую (чужеземную) удачу, впитывать ее в свою плоть и кровь, и свидетельство тому имена, являющиеся ориентирами, оставленными нам самим временем. Образ, который они вызывают в нашем сознании, – это не отец, который со своего места в цепи поколений бросает ищущий взгляд в сторону двух дорог, сходящихся на нем, в надежде найти кого-нибудь, кто подарит имя для его ребенка. Нет, мы видим мужчину, вдохновленного удачей, которая принадлежит ему по праву, и не важно, кто пополнил ее – сам он или кто-то другой. Он берет свою хамингью и определяет «годы» или судьбу своего сына.

«Я желаю своему сыну удачи, которую несет в себе это имя» – в этом высказывании заключена сила, которая будет помогать ребенку в его жизни. Тот, кто произносил их, знал, что он мог сделать свои слова «целыми» или реальными, отдавая что-то от себя и от своей души, даруя жизнь новому человеку. Исландцы рассказывают нам поучительную историю о том, как Харальд Прекрасноволосый заставил Этельстана усыновить одного из своих сыновей. Он велел своему посланнику посадить Хакона на колени английскому королю, и с уст рассказчика сами собой слетели такие слова: «Ребенок забрался к тебе на колени, и ты теперь должен заботиться о нем и почитать его, как своего собственного сына». Что бы ни хотел сказать этим автор саги, он хорошо знал, что этим поступком Харальд связал Этельстана и Хакона, усевшегося ему на колени, самыми крепкими узами; эта церемония могла не только изменить настроение обеих партий, но и породить в них совершенно новые чувства родства и мира («Сага о Харальде Прекрасноволосом»).

Нет сомнений, что душа может возродиться в человеке для того, чтобы он перешел из одного клана в другой. В ходе такого усыновления новый член семьи обретал новую удачу, новые цели и замыслы, получал память о предках своих новых родственников. Он принимал также их фрит, честь и даже менял характер. Обретая новую семью, человек полностью перерождался и получал новую душу. Из этого следует, что полукровка не лишался возможности родиться заново; он мог не только обновиться, но и переродиться так кардинально, что в его теле, душе и образе мыслей не оставалось ничего прежнего. Такое перерождение происходило в результате усыновления, когда человека «сажали на колено» или, как говорили шведы, «усаживали в объятия». В законе Уппланда, в одной из его статей, говорится, что законные дети получают все права после женитьбы их родителей, но в заголовке статьи таких детей называли «детьми на коленях». Здесь мы снова встречаемся с одним из характерных примеров противоречия между старыми фразами и идеями Средних веков. В «Законах Гулатинга» находим полное описание обряда усыновления, или «введения в род» (Aettleidingr): готовясь к нему, закалывали трехлетнего бычка и из кожи его правой ноги шили сапог (так получалось целиковое голенище без шва). Во время торжественной церемонии его ставили в середине комнаты, и все члены семьи, один за другим, надевали этот сапог на ногу; сначала отец, потом усыновленный им ребенок, а после них – все остальные родственники. С этого момента мальчик становился полноправным членом семьи, о чем свидетельствует перечисление его прав, приведенное в законе: он мог наследовать, мстить, обращаться в суд, словом, становился своим. Слова, которыми отец подтверждал достоинство усыновленного, содержали то единство души, которое мы выражаем словами «удача», «честь» и «фрит»: «Я веду этого человека к имуществу, которое отдаю ему, к подаркам и вознаграждению, к его месту и его стулу, к украшениям и кольцам и к полному праву мужчины, как если бы его мать была куплена свадебным даром».

То же самое имели в виду и шведы, когда говорили: пока человека не усыновили, он не может заключать сделки, и все, что делается по отношению к нему, делается как к рабу; но, когда его законным образом усыновят, когда родственники торжественно произнесут: «Принимаем его в свой клан» – тогда он может подавать иски, защищаться и выступать в суде качестве свидетеля от имени своей семьи. После того как усыновление было произведено надлежащим образом, усыновленный рождался вновь, словно только покинул утробу высокородной матери; кого бы он ни встретил, раба или свободного, никто не должен был делать различий между ним и другими членами семьи. Он ничем не отличался от своих братьев, поскольку родился у отца, но без матери, ибо, в случае полного усыновления, удача жены и ее родственников включалась в душу, которую отец в него вдохнул. Усыновленный получал целую душу и память предков.

В Норвегии на церемонии усыновления должны были присутствовать все члены клана, и все должны были сунуть ногу в сапог, чтобы передать новому родственнику право на жизнь и долю в правах клана; дети, еще не достигшие того возраста, когда можно принимать участие в церемонии самостоятельно, подтверждали усыновление нового брата, сидя на руках у своих отцов, когда те надевали сапог. Публичное объявление факта усыновления в суде, которого требовали законы Дании и Швеции, было не более эффективным, чем поочередное надевание сапога, символизирующее наделение не только правами, но и удачей.

Помимо истинных родственников, существовал еще и класс людей, которые жили, пользовались удачей, доверяли клану оберегать свою честь, но которым все равно чего-то недоставало. Если рабыня во время родов посылала за отцом ребенка и он соглашался прийти, чтобы принять младенца и дать ему имя, как сделал Хёскульд со своим сыном Олавом, то ребенок становился свободным и мог, подобно Олаву, завоевать себе славу. Но когда дело доходило до раздела наследства, сын рабыни стоял в стороне и не получал ничего, кроме подарка, который выделял ему отец. Так закон описывал условия, в которых жил незаконнорожденный сын, на юге и на севере. Отец мог по своему желанию обеспечить своего незаконнорожденного сына, но после смерти отца тот не получал никаких прав на имущество семьи. С германской точки зрения в группе родичей, которые не имели права наследовать, но могли получить часть наследства в виде подарка, было что-то неестественное. Они имели достаточно чести, чтобы приносить клятву, принимать участие в судебном преследовании, вносить свою долю в штрафы и делать подарки на свадьбу родственницам-жен-щинам. Но побочные дети всегда делали это последними, самостоятельно, и вносили меньше, чем все остальные. Этим людям могли даже поручить защиту семейной чести, но только в том случае, если в иных претендентов не было. Их положение вступало в противоречие с духом того времени. Мы можем, конечно, сослаться на то, что такое половинчатое решение было возможно лишь в обществах, основанных на древней культуре и живших с древними понятиями о чести как основе для всего человечества. Мы можем догадаться о том, какой была судьба этих людей и каковы были причины их неравенства, прочитав высказывание, которое произносили по случаю усыновления: «Этого мужчину подведут к коленям мужчин и женщин». Если эта фраза означала, что он полностью принят как материнской, так и отцовской стороной, тогда она говорила о том, что неусыновленный ребенок отличается от своих братьев своей психологической ущербностью. В законах Ломбардии законного сына называли «полностью рожденным» в отличие от незаконнорожденного, но усыновленного ребенка, а поскольку это выражение появилось в те времена, когда различие было реальным, а не просто юридическим, мы не можем уйти от его буквального значения: полностью рожденный отличается от рожденного не полностью. Слова «подведут к коленям мужчин и женщин», вероятно, не означали, что во время церемонии жена должна была помогать мужу, а подразумевали, что приемный отец спрашивал согласия своих шуринов на то, чтобы новый член клана получил все те права, которые они приобретали, когда их сестра выходила за него замуж.

Поскольку рождение означает взаимное проникновение хамингьи, то возможно существование нескольких видов рождения или усыновления. У скандинавов молочные братья становились, по своей сути, приемными детьми, хотя процедуру усыновления и не доводили до того, что ребенок терял связь с семьей своего отца и братьев. Приемный сын считал своего отчима настоящим родственником, и если тот страдал, то и пасынок ощущал его страдания, как свои собственные, и пользовался правами сына, что бы ни думали другие люди по поводу этих прав. Привязанность Вигфуса Глумсона к Халльварду, своему наставнику, не отличавшемуся высокими нравственными качествами, служит прекрасным примером силы его чувств. Халльварда считали вороватым малым; шептались, что он не брезговал никакими средствами для достижения своих целей; то, что десяток овец и жирная свинья оказались в его хозяйстве незаконным образом, говорит о многом. Халльвард умер, как негодяй: когда Бард, сын ограбленного йомена, явился к нему, чтобы передать требование явиться в суд, он с первого же взгляда понял, что вор снова будет оправдан благодаря заступничеству влиятельных покровителей, и мудро рассудил, что лучше его прикончить. Вигфус, находившийся во время этих событий за пределами страны, не находил себе покоя, пока не встретился с убийцей Халльварда и не отомстил за смерть наставника («Сага о Глуме Убийце»).

Во всем, что происходило с кланом, участвовали душа и ум; опыт изменения души отразила пословица: человек наследует от своего отчима четвертую часть себя.

Полное и завершенное усыновление приводило к радикальным переменам в пасынке: все его мысли приобретали новое направление, и альд (судьба), которая была дарована ему во время первого рождения, менялась на судьбу его новых родственников. Его прошлое, хотя оно и принадлежало его предкам, удалялось, и в него вселялось новое происхождение с помощью хамингьи, которая теперь его обволакивала. Но при более слабых формах усыновления к хамингье добавлялись остатки прошлого и настоящего, которые ребенок унаследовал от своих родителей. Хакон Добрый, также именуемый Этельстансфостри, то есть «Воспитанник Этельстана», не отказался от своего права на удачу норвежских королей и даже наследовал норвежский трон. Обряд принятия Гезимунда в семью Амалов был в чем-то похож на скандинавский, хотя это и не было усаживанием на колени, как у шведов, или всовыванием ноги в сапог, как у норвежцев.

Мы должны безо всяких колебаний принять идею о том, что человеческое существо может рождаться на свет несколько раз; это позволит нам осознать, что в этом случае у него будет два отца или даже несколько. Приемный сын чувствовал, что человек, в доме которого он вырос, был его отцом; он также чувствовал, что в доме, где жили его братья, он тоже имел отца. Но он воспринимал взаимоотношения людей совсем не так, как мы; он не говорил того, что сказали бы мы, поскольку ему и в голову не приходило считать, сколько у него отцов – один или два, и если мы захотим узнать течение его мыслей, то нам надо будет только прислушаться, каким словом сын называет отца, а отец – сына: freond (родственник). Это слово было ключевым во всех тесных семейных связях, такими в наши дни мы считаем слова «отец», «мать», «сын», «брат». Все они входят в фундаментальное понятие «родной». Родство состоит не в том, чтобы родиться в одной семье, а в том, чтобы получить долю ее хамингьи, поэтому «семья» стояла выше, чем «отец». Отцовство черпало свою силу в узах, которые соединяли всех членов клана; родитель порождал детей, благодаря своему родству, и потому слово «родной, родич» имело оттенок интимности и лучше всего подходило для выражения чувства доверия и гордости, которое родитель испытывал к своим детям. Исландский или норвежский отец начинал свои фразы предупреждения, поощрения или похвалы с интимного слова «родич»: «Торстейн, родич, отправляйся в путь со своими братьями, ты всегда знал самые удобные пути», – говорит Ингимунд своему старшему сыну, когда Ёкуль уходит из дома, отправляясь на поиски своей мечты («Сага о людях из Озерной долины»).

Во всех своих проявлениях жизнь Хакона Этельстансфостри была демонстрацией мощи и крепости его происхождения. Его родила, говорят, Тора Жердинка с острова Морстр, а отцом был Харальд Прекрасноволосый, разменявший к тому времени седьмой десяток. Когда мать почувствовала приближение родов, она отправилась по морю из Морстра в Сэхейм, где в ту пору находился конунг Харальд. Ребенок должен был родиться в доме отца и сразу же попасть в его руки. Но ей не повезло – корабль зашел в гавань, чтобы моряки могли переночевать на берегу, и она родила сына на камне у причала. Вместо Харальда ребенку дал имя его близкий друг и родственник, ярл Сигурд. Он назвал мальчика Хаконом в честь своего отца, старого хладирского ярла. Таким образом, ребенок вошел в семью родичей конунга Харальда и, вероятно, никогда не был надлежащим образом связан с родственниками Торы. Позже Харальд признал сына своим и принял его в число своих родственников, позволив жить вместе с матерью при дворе.

Когда Хакон достиг пятнадцатилетнего возраста, он покинул дом приемного отца Этельстана, крестившего его и воспитавшего в христианской вере, и вернулся в Норвегию, чтобы потребовать своей доли наследства. Первым делом Хакон отправился к ярлу Сигурду. В течение всего своего неспокойного правления Сигурд Хаконсон был для него всем, чем мог стать родственник. Любовь и расположение Сигурда к юноше были безоговорочными и не зависели от перемен настроения, не поддавались никаким бурям, даже тогда, когда новая вера Хакона пришла в столкновение со старым образом мышления, царившим в окружении ярла. Помощь ярла не ограничивалась даже тогда, когда он занимал иную позицию, и даже тогда, когда он упрекал молодого конунга в том, что своим ревностным служением Иисусу он настроил против себя гордых йоменов Норвегии. И в его словах не было даже намека на то, что он может перейти на сторону противников конунга. Когда родился старший сын ярла Сигурда, Хакон крестил его и дал ему свое имя; мальчик вырос и стал тем самым ярлом Хаконом Могучим, который на некоторое время сумел занять трон Харальда Прекрасноволосого.