Текст книги "Своя комната"

Вирджиния Вулф
Своя комната

Virginia Woolf

A ROOM OF ONE'S OWN

© Школа перевода В. Баканова, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Предуведомление автора

Очерк основан на двух выступлениях, прошедших в октябре 1928 года на заседаниях Общества любителей искусства Ньюнхемского колледжа и литературного кружка колледжа Гертон¹. Поскольку исходные тексты лекций были слишком объемны, их пришлось несколько изменить и дополнить.

1

«Как же так? – наверняка спросите вы. – Мы просили вас выступить на тему “Женщины и литература”! При чем здесь своя комната?» Постараюсь объяснить. Когда мне предложили поговорить о женщинах и литературе, я отправилась к реке и, сидя на берегу, стала размышлять. Можно произнести пару слов о Фанни Берни², упомянуть о Джейн Остен, воздать должное таланту сестер Бронте. Перед мысленным взором возник усыпанный снегом дом пастора Бронте в Хауорте³. Далее добавить несколько остроумных замечаний о мисс Митфорд⁴, коснуться творчества Джордж Элиот⁵ и не забыть про миссис Гаскелл⁶. Казалось бы, вот и все! Однако, если вдуматься, в названии лекции «Женщины и литература» кроется множество смыслов. Возможно, вы хотите услышать мои мысли о женщинах вообще. Или о женщинах-писательницах и об их литературных произведениях. А может, мне следует рассказать о женщинах и книгах, которые им посвящены? А если иметь в виду, что три эти аспекта неразрывно связаны между собой, стоит осветить заданную тему, учитывая их все?

Когда я начала рассматривать тему лекции с позиции объединенного подхода (он показался мне наиболее интересным), то обнаружила в нем существенный недостаток. Я не смогу прийти к какому-либо определенному заключению. Я не смогу исполнить первейший долг лектора, который видится мне в том, чтобы после часового выступления вручить каждому слушателю крупицу непреложной истины, дабы она веки вечные хранилась где-то в тетради, брошенной на каминной полке. Единственный вывод, к которому я пришла, касался частного вопроса: «Если женщина собралась стать писательницей, ей необходимы деньги и своя комната». При этом фундаментальные проблемы истинной сути женщины и истинной сути литературы остались бы нераскрытыми. Эти два вопроса – женщины и литература – так и останутся без конкретного вывода. Они, на мой взгляд, не имеют однозначного решения.

Зато в качестве компенсации постараюсь растолковать вам, каким образом я пришла к умозаключению о деньгах и своей комнате. Сейчас я стану развивать свою мысль тем же путем, что позволил мне прийти к данному выводу. Возможно, если я озвучу без всяких прикрас суждения и предрассудки, скрывающиеся за этим высказыванием, вы увидите, что некоторые из них имеют отношение к женщинам, а другие – к литературе. В любом случае, поскольку предмет обсуждения крайне деликатный (а вопрос пола именно таков), на стопроцентную откровенность рассчитывать не приходится. Можно лишь надеяться, что вам приоткроют логику рассуждений, которые привели к той или иной точке зрения. Замечая недомолвки, предубеждения, наконец, причуды рассказчика, слушатели сумеют сделать собственные выводы. В данном случае художественный вымысел ближе к правде, чем реальный факт. А поскольку я и сама писательница, вот вам рассказ о двух днях, предшествовавших моему приходу сюда. О том, как, придавленная бременем непростой задачи, возложенной на мои плечи, я тщательно все обдумала и умудрилась найти решение!

Полагаю, излишне говорить, что рассказ – лишь плод моего воображения. Название Оксбридж⁷, равно, как и Фернхем⁸, выдумано. Местоимением «я» обозначается не существующее в реальности лицо. И хоть я выстрою перед вами грандиозный обман, все же в нем может оказаться некоторая толика правды. Ваша задача – найти эти самые крупицы истины и решить, стоят ли они, вместе или по отдельности, того, чтобы их сохранили. Если нет, вы, несомненно, выбросите все это в мусорное ведро и забудете.

Итак, недели две назад, погожим октябрьским днем я (зовите меня Мэри Бетон, Мэри Сетон или Мэри Кармайкл. Впрочем, можете вставить сюда любое другое имя – это неважно) сидела на берегу реки и предавалась размышлениям. Непростая тема лекции – женщины и литература, – порождающая массу споров и противоречий, а также необходимость подведения в конце выступления какого-то определенного итога, – все это давило тяжким грузом. Слева и справа листва кустарника, словно объятая пламенем, полыхала осенним золотом и багрянцем. На противоположном берегу в неизбывной печали склонились над водой плакучие ивы, распустив свои длинные волосы. В воде причудливо отражался то кусочек неба, то часть моста, то яркая листва кустарника. Вот по реке проплыл на лодке студент, но потревоженные веслами изображения вновь вернулись на место, словно и не было никакой помехи. Предаваться мыслям на берегу реки удавалось особенно хорошо, и время бежало незаметно. Я бесцельно смотрела на воду, как вдруг, тихонько движимая течением, в реке блеснула мысль (назовем сей феномен громким именем, хотя он того пока и не заслуживает). Шли минуты, мысль покачивалась туда-сюда посреди зыбких отражений и водорослей, проглядывающих сквозь прозрачную воду. И вдруг клюнуло! Мысль неожиданно приобрела ясные формы и очертания. Теперь самое главное потихонечку выудить ее из воды. Наконец, мой улов лежит на берегу. Сколь же невзрачной и мелкой показалась мне эта мысль при ближайшем рассмотрении! Хороший рыбак такой улов выкинет обратно в воду. Что толку в эдакой мелочи? На один зуб не хватит. Пускай рыбешка сначала подрастет, нагуляет жирка…

Не стану сейчас говорить, в чем заключалась мысль, – внимательные слушатели все сами поймут по ходу рассказа. Несмотря на скромный масштаб, мысль обладала одним характерным свойством: очутившись в сознании, она загадочным образом преобразилась, став интересной и важной. Призывно сверкающая мысль носилась в голове, порождая массу идей и заставляя действовать немедленно. Вот почему вскоре я почти бегом пересекала лужайку. Внезапно впереди возник незнакомец. Правда, я не сразу догадалась, что размахивающий руками любопытный субъект в визитке и парадной рубашке пытался привлечь мое внимание. Его лицо выражало гнев и ужас. На выручку пришла интуиция: это университетский педель⁹, а я женщина. Я шла не по дорожке, а по газону, на который допускались исключительно студенты и преподаватели. Таким, как я, следовало ходить по гравийной дорожке.

Цепочка умозаключений выстроилась буквально за пару секунд. Стоило мне сойти с травы на дорожку, как педель спокойно опустил руки, а его лицо более не выражало гнева. И хоть идти по гравию было менее приятно, ничего страшного не случилось. Я могла попенять сотрудникам и студентам учебного заведения, к территории которого вот уже три столетия относился злосчастный газон, лишь на то, что из-за этого происшествия моя мысль внезапно скрылась в неизвестном направлении. Сейчас уже и не вспомню, в погоне за какой идеей я столь неосмотрительно нарушила правила.

В то октябрьское утро на землю, словно теплое облако, снизошло ощущение умиротворения. Если вы ищете умиротворения, то лучшего места, чем четырехугольные дворы¹⁰ Оксбриджа, не найти. Прогуливаясь мимо старинных университетских зданий, я чувствовала, как суетность настоящего растворяется в окружающей красоте и спокойствии. Я словно оказалась внутри волшебного стеклянного купола, куда не проникал ни единый звук. Сознание, освобожденное от постоянного воздействия фактов (если только вы не шагнули на запретный газон), парило в чудесной невесомости, наслаждаясь гармонией текущего момента.

И тут совершенно случайно в памяти всплыл давний очерк о поездке в Оксбридж на каникулах, а затем имя Чарльза Лэма¹¹. «Святой Чарльз», как выразился Теккерей¹², с благоговейным трепетом прикладывая ко лбу письмо Лэма. Далее я подумала (передаю вам свои мысли в том порядке, в каком они меня посещали), что среди всех людей, отошедших в мир иной, Чарльза Лэма можно назвать самым великим гением. Вот бы спросить у него: «Скажите, как вы писали свои очерки?» Ведь эссе Лэма превосходят даже работы Макса Бирбома¹³, при всем их совершенстве. Лэма отличает смелый полет фантазии и гениальность, подобная яркой вспышке молнии, – благодаря этому рождается текст, пусть и неидеальный, но божественно поэтичный.

Примерно сто лет назад Лэм посетил Оксбридж. И, конечно, написал очерк (название не припомню) об увиденной здесь рукописи одной из поэм Мильтона. Речь вроде бы шла о поэме «Люсидас». Лэм поведал об охватившем его чувстве ужаса при мысли, что хоть одно слово поэмы могло бы быть другим. Любые изменения, даже сделанные рукой самого Мильтона, казались святотатством. В следующее мгновение я ради забавы стала припоминать поэму «Люсидас», пытаясь угадать, какие именно слова изменил Мильтон, и почему. А потом меня осенило: рукопись, на которую смотрел Лэм, находится в какой-то сотне метров отсюда! А что, если повторить маршрут Лэма и, пройдя через двор, отправиться в ту самую библиотеку, где хранится знаменитое сокровище? По пути я вспомнила, что в библиотеке можно увидеть еще один шедевр – рукопись романа Теккерея «История Генри Эсмонда». По мнению литературных критиков, это произведение – вершина творчества писателя. Однако, на мой взгляд, некая искусственность языка, стилизованного под речь восемнадцатого века, затрудняет восприятие. Разве только подобный стиль был действительно присущ Теккерею. И вот тут могла здорово помочь рукопись. Взглянув на нее, легче понять, какие изменения вносил автор и почему: делалось ли это ради формы или ради содержания. В таком случае далее необходимо решить для себя, что такое форма, а что – содержание. Вопрос, который…

Но вот и дверь библиотеки. Видимо, я успела потянуть за ручку, так как в следующее мгновение, словно неумолимый ангел, путь мне преградил тщедушный седой старичок; правда, вместо белоснежных крыльев у него была черная мантия. Сделав запрещающий взмах рукой, он добавил тихим голосом, что женщины в библиотеку допускаются исключительно в сопровождении члена Университетского совета либо при наличии рекомендательного письма.

Тот факт, что знаменитая библиотека была проклята женщиной, на данном заведении никак не сказался. Спокойная и величественная, надежно хранящая от посторонних глаз многочисленные сокровища, библиотека пребывает в глубоком и, как мне кажется, вечном сне. Вот пусть никогда и не просыпается! Не стану тревожить гулкое эхо в ее коридорах, ни за что не вернусь сюда, чтобы еще раз испытать на себе местное «радушие». Такой зарок дала я, спускаясь в ярости по ступеням.

До обеда оставался целый час. Чем бы заняться? Побродить по лугам? Пойти к берегу реки? Стояло чудесное осеннее утро; с деревьев, тихо шурша, падали багряные листья. Оба варианта казались одинаково привлекательными. Внезапно до моих ушей донеслась музыка: где-то неподалеку шла служба или празднование. Вскоре я приблизилась к часовне. Сквозь распахнутую дверь слышались торжественно-печальные звуки органа. Даже глубокая скорбь христианства в этом полном благостного умиротворения воздухе больше походила на светлую грусть; стоны древнего органа были проникнуты безмятежностью. Я не хотела заходить в часовню, даже если бы имела право. Шагни я внутрь сейчас, наверняка ко мне тут же подскочил бы церковный служитель, требуя предъявить свидетельство о крещении или рекомендательное письмо от декана. В большинстве случаев часовни столь же прекрасны снаружи, как и внутри. Я с любопытством наблюдала, как прихожане входили в часовню и выходили из нее, словно пчелы, роящиеся возле летка улья. На многих я заметила мантии и шапочки, у некоторых даже с кисточками. Кого-то привезли в инвалидных креслах, другие, хоть и не старые, но уже скрюченные в самые диковинные формы, передвигались с огромным трудом, точно крабы и раки, ползущие по песку. Прислонившись к стене часовни, я подумала, что университет похож на заповедник с редкими биологическими видами, которые в нынешнее время просто не выжили бы в борьбе за существование где-нибудь в центре Лондона.

На память пришли байки про старых деканов и преподавателей, и я было уже набралась смелости громко свистнуть (говорят, что при звуке свиста старые профессора обычно пускаются в галоп!), когда достопочтенная процессия зашла в часовню, и мне оставалось рассматривать лишь наружное убранство. Заметные издали высокие купола и острые шпили, освещенные по ночам, напоминают вечно плывущий среди зеленых холмов корабль. Когда-то на месте часовни и трех больших зданий, образовывающих четырехугольный двор с красивым газоном, покачивались на ветру высокие болотные травы и рылись в грязи свиньи. Но однажды из дальних краев на упряжках лошадей и волов сюда стали перевозить камни для строительства. А потом ценой чудовищного труда серые блоки, в тени которых я сейчас стояла, аккуратно поставили друг на друга. Художники принесли витражи для оконных проемов. Не покладая рук работали каменщики, забираясь все выше и выше: замешивали цемент и замазку, орудовали лопаткой и мастерком. Каждую субботу из чьего-то туго набитого кожаного кошеля в их заскорузлые руки сыпалось золото и серебро, на которое вечером покупали пиво и закуску. Пока лился неиссякаемый поток золота и серебра, работа кипела: ровняли грунт, копали дренажные канавы, осушали болотистые участки, привозили камни и возводили стены. Те времена были эпохой веры. Богачи не жалели золота, чтобы здание получилось прочным. А по завершении строительства из королевской казны и кошельков дворян хлынуло еще больше денег – лишь бы здесь пели гимны и обучали студентов. Земли были жалованы, десятины выплачены. И даже когда эпоху веры сменила эпоха разума, поток золота и серебра не оскудел. Средства шли на стипендии, на набор преподавательского состава. Разница состояла лишь в том, что отныне золото и серебро сыпалось не из королевской казны, а из сундуков крупных торговцев и фабрикантов – тех, кто сколотил состояние на промышленном производстве. Меценаты добровольно жертвовали огромные суммы, дабы закупить стулья, нанять больше преподавателей, создать фонд стипендий – и все это для учебного заведения, которое выучило их самих. Дальше – больше: библиотеки, лаборатории, оснащенные дорогим и точным оборудованием. А ведь несколько столетий назад здесь росла трава и рылись в грязи свиньи.

Прогуливаясь по двору возле часовни, я поняла: все, что меня окружает, стоит на прочном фундаменте из золота и серебра. Там, где росла трава, появилась основательная булыжная мостовая. По лестницам деловито сновали мужчины с подносами, в ящиках под окнами весело пестрели цветы, из помещений доносились звуки патефона. Я невольно унеслась мыслями куда-то далеко, но бой часов вывел меня из забытья. Настало время обеда.

Любопытный факт: писатели пытаются уверить всех, что обеды в компании обязательно запоминаются какой-нибудь особенно остроумной фразой или мудрым поступком. Причем очень мало внимания уделяется самой еде. Словно все писатели сговорились не упоминать о супе, лососе или утке. Будто суп, лосось или утка – малозначимые детали. Можно подумать, никто за столом не выкуривает сигару и не выпивает бокал вина. Придется мне нарушить традицию и сообщить вам, что в тот день на обед подали глубокое блюдо с морскими языками под белоснежным сливочным соусом, на котором кое-где темнели пятнышки подрумяненной корочки – почти как на боках самки оленя. Потом были куропатки, и если вы представили голенькие коричневые тушки на тарелке, то сильно ошиблись. Куропатки явились во всем своем великолепии и разнообразии, со множеством подливок и овощей, пряных и сладких. Добавлю, что каждая комбинация подавалась в свою очередь: с тончайшими кружками картофеля, в меру хрустящими, но и не слишком твердыми; с кочанчиками брюссельской капусты, строением листьев напоминающими бутоны роз, правда, более плотные. А когда мы покончили с жареным мясом и гарниром, молчаливый официант (похожий на педеля, только более обходительный) подал обернутый в салфетки десерт, увенчанный волнами из сахарной глазури. Назвать этот кулинарный шедевр пудингом, который делают из обыкновенного риса и тапиоки, не повернулся бы язык. Винные бокалы вспыхнули золотом и багрянцем, были опустошены и наполнены заново. И постепенно в груди, там, где душа, зажегся не тот резкий электрический свет, что порождает громогласное острословие, а не заметный постороннему глазу теплый огонек, способствующий интимной беседе. Не нужно спешить. Не нужно стараться произвести впечатление. Достаточно быть самим собой.

Как хорошо! Мы заговорщически переглядывались с портретом Ван Дейка. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, недовольство и обиды – мелочными и ничтожными, а дружба и общение родственных душ – самыми чудесными вещами на свете. Я закурила сигарету и блаженно откинулась на подушки стоящего у окна дивана.

Если бы рядом имелась пепельница, если бы события развивались иначе, я бы не стряхивала пепел с сигареты в окно и не увидела бы бесхвостую кошку. При виде куцего животного, пересекающего четырехугольный двор, на мое солнечное настроение будто нашла тень. Угасло ощущение эйфории, чего-то не хватало. Но чего именно? Прислушиваясь к беседе за столом, я смотрела на мэнскую кошку¹⁴, замершую в центре газона, будто она тоже вопрошала Вселенную.

Я мысленно перенеслась в прошлое, в довоенные годы. Перед глазами возник другой обед. Он проходил примерно в такой же комнате, неподалеку отсюда. Однако тогда все было по-другому. Тем временем рядом со мной продолжался разговор. Гости, в большинстве своем молодые представители обоих полов, весело и непринужденно болтали. Я слушала их, а фоном в моей голове звучали иные разговоры – имевшие место много лет назад, на другом обеде. Сравнивая обе беседы, я пришла к выводу, что нынешний разговор почти ничем от давнего не отличается. Правда, сейчас я слушала не только то, что говорилось за столом, но одновременно пыталась уловить мелодику речи. Тут и обнаружилось искомое отличие. В довоенное время люди за столом говорили примерно то же самое, тем не менее слова, полные неосязаемого напева, звучали иначе – более мелодично, волнующе. Как же выразить этот напев в словах? Наверное, здесь нам поможет поэзия. Рядом лежал томик стихов. Пролистнув несколько страниц, я случайно заметила поэму Теннисона. Я стала читать, и полилась мелодия:

 
Упала слезинка с цветка пассифлоры,
Что возле калитки растет.
Мой ангел небесный, она уже близко!
Любовь моя скоро придет!
И алая роза воскликнула пылко:
«Она уже рядом, дождись!»
Но белая роза печально поникла:
«Ты ждать будешь долго, крепись».
Дельфиниум шепчет: «Я слышу, я слышу!»
Кивает лилейник: «Держись!»¹⁵
 

Не это ли напевали мужчины на званых обедах в довоенные годы? А женщины?

 
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом,
Что клонится от сладких плодов.
Мое сердце, как радуги мостик,
Что в лазоревом небе плывет.
Мое сердце сияет от счастья,
О любви мое сердце поет¹⁶.
 

Не эта ли мелодия звучала из их уст до войны? Что за абсурдная мысль, будто люди и впрямь тихонько напевали подобные мотивы во время званых обедов! Я прыснула со смеху. Пришлось оправдываться, якобы меня позабавила мэнская кошка. Честно говоря, бесхвостое создание, стоящее посреди газона, действительно выглядело нелепо. Интересно, кошка такой уродилась или потеряла хвост в результате несчастного случая? Все же бесхвостые кошки встречаются довольно редко, хоть и говорят, что они водятся на острове Мэн. Внешность этого необычного животного скорее экзотична, чем красива. Странно, до чего порой важно наличие окончания – например, когда вечеринка окончена, и гости, надевая пальто и шляпы, перекидываются прощальными словами.

Сегодняшний обед благодаря гостеприимству хозяев затянулся до вечера. Чудесный октябрьский день угасал. Я шла по дорожке, а под ногами шуршали опавшие листья. Позади, с негромким, но решительным щелчком закрывались калитки. Бесчисленные педели вставляли ключи в хорошо смазанные замки. Сокровищница в очередной раз надежно запиралась на ночь. Дорожка вывела меня на шоссе (сейчас не припомню название). Если ехать по нему направо, то попадете в Фернхем. Я никуда не спешила и решила пройтись пешком. Ужин начинался не раньше половины восьмого вечера, а после столь плотного обеда можно было и вовсе обойтись без еды. В голове крутились отрывки стихотворений из книги, и мои шаги подчинялись их ритму.

 
Упала слезинка с цветка пассифлоры,
Что возле калитки растет.
Мой ангел небесный, она уже близко!
Любовь моя скоро придет!
 

Ноги бодро двигались в такт звучавшей внутри мелодии, и вскоре я почти достигла Хедингли. Я поравнялась с бурлящей у плотины водой, и в голове зазвучал иной мотив, иной ритм.

 
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом…
 

«Что за поэты!» – воскликнула я вслед уходящему солнцу. Обидевшись за нынешний век, я задумалась, сумею ли назвать двух современных поэтов, которых можно поставить в один ряд с Теннисоном и Россетти. «Глупо и бессмысленно. Конечно, никого похожего нет», – пронеслось в голове, пока я смотрела на пенящуюся воду. Та поэзия берет за душу, доводит до экстаза, потому что в ней воспевается извечное чувство, которое знакомо каждому (к примеру, по званым обедам в довоенные годы). На него отзываешься интуитивно, не задумываясь и не сравнивая с нынешними ощущениями. А современные поэты выражают сиюминутные чувства, которые вырваны из определенных моментов жизни. В итоге у одних читателей эти стихи вызывают непонимание, у других страх, третьи недоверчиво сравнивают новые ощущения с однажды испытанными. Современную поэзию трудно воспринимать, и невозможно запомнить больше двух строк из любого хорошего стихотворения. «Так почему же мы перестали напевать на званых обедах?» – рассуждала я, шагая к Хедингли. Куда исчез волшебный напрев Альфреда: «Мой ангел небесный, она уже близко»? И почему Кристина больше не отвечает: «Мое сердце сияет от счастья, о любви мое сердце поет»?

Неужели виновата война? Неужели, когда в августе 1914-го загрохотали выстрелы, мужчины и женщины показались друг другу столь некрасивыми, что всякой романтике пришел конец? Конечно, это был шок, особенно для женщин с их иллюзиями об образовании и культуре, когда лица правителей предстали в отсверках артиллерийской канонады. Какими уродливыми они выглядели – немцы, англичане, французы – какими тупыми! Можно обвинять кого и что угодно, однако совершенно ясно: иллюзия, вдохновлявшая Теннисона и Россетти петь о любви, в наши дни практически исчезла. Достаточно прочесть, оглянуться, прислушаться, вспомнить. Но почему именно «обвинять»? Это была всего лишь иллюзия. Почему бы не восхвалять катастрофу, которая развеяла чары и открыла всем глаза на правду? Ведь правда… Многоточие означает, что именно тут, увлеченная поиском истины, я пропустила поворот на Фернхем. Так где же правда, а где иллюзия? Возьмем, к примеру, дома, мимо которых я проходила. Каковы они на самом деле? Сейчас торжественно-красивые, с багровыми от закатного солнца окнами. Зато часов в девять утра – грязные, убогие домишки. А ивы и сады, которые спускаются к реке? Сейчас они скрыты под холодным вечерним туманом. Зато утром, золотисто-красные, залитые солнечным светом, радуют глаз. Где тут правда, а где иллюзия? Размышляя подобным образом по дороге к Хедингли, я так и не пришла к определенному выводу, однако обнаружила, что поворот на Фернхем остался позади. Пришлось поворачивать обратно.

И раз уж я упомянула, что стоял октябрь, не стану рисковать вашим доверием и бросать тень на светлый образ литературы, подменив время года ради описания пышных кустов сирени, нависающих над садовыми изгородями, а также крокусов, тюльпанов и прочих весенних цветов. Считается, будто литература должна опираться на факты. И чем они точнее – тем лучше. Посему сообщаю: стояла осень, с деревьев падали желтые и багряные листья, правда, несколько чаще, чем днем (стрелки на часах показывали семь двадцать три вечера). Дул легкий ветерок (с юго-западного направления, если быть точной). И все же вокруг творилось нечто странное.

 
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом,
Что клонится от сладких плодов…
 

Перед глазами возникла чудесная картина, отчасти навеянная поэзией Кристины Россетти: через ограду перевешивались роскошные соцветия сирени, повсюду порхали бабочки лимонницы, в воздухе ощущался аромат цветочной пыльцы. Подул легкий бриз (понятия не имею, откуда именно), приподнял молодую листву тыльной стороной вверх, и на мгновение деревья и кусты вспыхнули серебром. Сумерки еще не сгустились, и цвета казались особенно насыщенными. Оконные стекла полыхали золотом и багрянцем, словно объятые любовью сердца. Когда глазам открывается красота окружающего мира, и вдруг понимаешь, что она скоротечна и обречена на угасание… Я толкнула калитку, которую легкомысленно оставили незапертой (педеля здесь нет), и вошла в сад… Так вот, видя красоту окружающего мира, которая вот-вот исчезнет, испытываешь двойственное чувство: радость и разрывающую сердце боль. Я очутилась посреди бескрайних диких садов Фернхема. Влажная от вечерней росы некошеная трава пестрела желтыми нарциссами и голубыми колокольчиками. Цветы клонились к земле и трепетали на ветру, крепко цепляясь за землю корнями. В глубине сада высилось массивное строение из красного кирпича с окнами, похожими на иллюминаторы корабля. Повинуясь прихоти быстро плывущих по весеннему небу облаков, стекла отливали то лимонно-желтым, то серебром. Кто-то качался в гамаке, а вот по траве промчалась другая тень – в сумерках угадывались лишь неясные силуэты. Неужели эту бегунью никто не остановит? На веранде, видимо, желая подышать воздухом и полюбоваться садом, возникла женская фигура – высокая, но сутулая, словно от застенчивости. Я разглядела высокий лоб, поношенное платье. Неужели это знаменитая Дж. Х.?¹⁷

Несмотря на размытость очертаний, видение было ярким. И вдруг как будто окутавшее сад покрывало ночи рассекли мечом, и сквозь прореху ворвался свет звезд. Волшебная картина весенней природы исчезала под натиском ужасной реальности. Ведь юность… Передо мной стояла тарелка супа. И, конечно, в отличие от моих грез, за окнами снова был октябрьский вечер. Ужин подали в большой столовой. Все собрались за столом. Я взглянула на свою тарелку: самый обычный бульон. Он не вызывал никаких фантазий. Сквозь прозрачную жидкость можно было бы рассмотреть узор на дне тарелки. Впрочем, тарелка оказалась без узора, простая и гладкая. Затем на столе появилась говядина с картофелем и горошком – непритязательное трио, вызывающее ассоциации с мясными рядами на грязном рынке, увядшими головками брюссельской капусты и азартно торгующимися женщинами с сетчатыми сумками в руках. Не стоит жаловаться на простую пищу, особенно зная, что у тебя она в избытке, а шахтеры вынуждены довольствоваться гораздо меньшим.

Далее последовал чернослив с заварным кремом. Некоторые считают чернослив, хоть и с кремом, угощением недостойным (в отличие от свежих фруктов). Да, нежности в нем не больше, чем в сердце скряги, который весь свой век экономил на вине и отоплении, но никогда не подавал бедным. И все-таки есть люди, которые были бы рады даже черносливу! Затем принесли сыр и печенье. Вскоре на столе появился кувшин с водой, который передавали желающим. Желающих оказалось много: печенье и обычно-то суховато, а это могло сравниться разве что с камнем. Ужин завершился. Все с грохотом задвинули стулья на место. Двустворчатые маятниковые двери яростно раскачивались туда-сюда. Вскоре в столовой ничто не напоминало о недавнем ужине; помещение готовили для завтрака.

По коридорам и лестницам, распевая и громко хлопая дверьми, носилось юное поколение Англии. Уместно ли гостю, в сущности человеку постороннему (ибо здесь, в Фернхеме, как и в любом другом колледже, я посторонняя), заявить: «Ужин мне не понравился»? Или сидя, к примеру, с Мэри Сетон в ее комнате, сказать: «Зря мы не поужинали у тебя». Произнеси я нечто подобное, это означало бы попытку сунуть нос в денежные дела дома, который для глаза непосвященного кажется обителью добра и света.

Конечно, я не могла сказать ничего подобного. В разговоре повисла пауза. Ведь в человеческом организме все соединено – и сердце, и тело, и разум. Органы не содержатся в отдельных ящичках, как это, несомненно, будет через миллион лет. А пока залог хорошей беседы – хороший обед. Трудно думать, любить и даже выспаться, если в желудке пусто. Говядина и чернослив не зажигают в душе чудесный свет. Я уже не могу уверенно воскликнуть: «Как хорошо!» Теперь я тихонько прошепчу: «Наверное, мне хорошо». Увы, портрета Ван Дейка здесь нет, и заговорщически перемигиваться не с кем, но я не теряю надежды найти его. Вот какой настрой, полный неясных сомнений, порождают говядина и чернослив. К счастью, у моей подруги, преподавательницы естествознания, имелись бутылка вина и бокалы. (Эх, сейчас бы сюда куропаток с морскими языками!) Вино и теплый камин немного сгладили шероховатости житейской прозы. Через пару минут мы уже весело щебетали о самых разных мелочах и новостях, которые накопились за время разлуки: кто вышел замуж, а кто нет; одни считают так, другие иначе; кто-то изменился к лучшему, а кто-то – совсем наоборот. И каждая новая тема неизбежно перетекала в дискуссию об особенностях человеческой натуры и удивительном мире, в котором мы живем.

Пока журчал разговор, я, к стыду своему, осознала, что мысли мои витают очень далеко. Я бодро рассуждала об Испании и Португалии, о книгах и скаковых лошадях, а перед глазами вставала иная картина: каменщики, которые за деньги короля со знатью трудились на крыше часовни пять столетий тому назад. Вскоре я увидела другое: тощие коровы на грязном рынке, вялые овощи и жадные богачи. Эти два не связанные между собой видения бесконечно сменяли друг друга, полностью завладев моей волей. Стоило бы признаться о своих мыслях вслух – слишком трудно продолжать разговор, думая о другом, – и тогда, если повезет, мои видения рассыпятся в прах, как череп усопшего короля, когда открыли его гроб в Виндзоре.

Я рассказала мисс Сетон о каменщиках, возводивших часовню, и о королях с придворными, которые не жалели на строительство ни золота, ни серебра. И о том, как нынешние финансовые воротилы жертвуют уже не самородки и слитки золота, а чеки и облигации. Вот на чем зиждется благополучие Оксбриджа.