Текст книги "Митридат"

XXI

Пестрая, недружная толпа царских жен и наложниц, окруженная рабынями и евнухами, вселилась во дворец Спартокидов. После тесного и холодного храма в Диоскуриаде, а особенно после изматывающей качки на море, всем почудилось, что возвращаются лучшие времена. Многоколонный дворец боспорских царей напоминал о таких же дворцах в Синопе или Амисе, где жизнь текла в роскоши и неге.

Бакх хлопотал неустанно. Надо было отделить старших жен от младших, где-то поселить наложниц, устроить жилье для дочерей царя, особо угодить своенравной Клеопатре, которая доставляла немало хлопот своими капризами. Ему же была поручена Метея, стройная смуглянка, что стала супругой Фарнака во время похода. Митридат поженил их по государственным соображениям. Метея была дочерью царя меотов, с которым нужно было скрепить союз. Муж и жена не понимали друг друга, ибо говорили на разных языках. И поклонялись разным богам.

Евнух спустился на кухню, где его встретил льстивый Дракон, пропахший запахами соусов и печений. Повар показал противни с обжаренными перепелами, рыбные студни, булочки с изюмом и медовые лакомства в красивых вазах.

– Это все для гинекея великого царя! – прошептал он проникновенно, прижимая пухлые руки к необъятному животу.

– Питье, питье не забудь! Женщины-южанки любят кисло-сладкий шербет с ягодами. Умеешь ли ты его готовить?

– Я все умею, почтенный господин! И не раз делал такой напиток для царевича Махара, тоже южанина!

Поднявшись в женские спальни, Бакх осмотрел мягкую рухлядь и белье. Покрутил носом недовольно. Приказал вынести все пуховики, кошмы, цилиндрические подушки во двор и выбить из них пыль и дурные запахи.

Утомленный суетой, он решил перекусить и малость отдохнуть в угловом покое, рядом со спальнями старших жен. Он облюбовал это укромное место, откуда через окно было хорошо видно, что делается перед входом во дворец. Со вздохом удовлетворения улегся на узорчатый ковер и сделал повелительный жест рукой.

Две красивые рабыни внесли низенький восточный столик, накрытый белой салфеткой. Уставили его сладкими печеньями, фруктами и винами. Медленно, жмурясь и мурлыкая, как кот, евнух приложился к серебряному кубку. Он был почти счастлив от сознания, что все походные неудобства позади.

Но его благодушное настроение было внезапно нарушено. Словно удар хлыстом заставил его вскочить и сморщиться в досаде. Это был приказ государя явиться тотчас же. Быстро надев парадное платье и опоясавшись по-восточному шалевым поясом, евнух поспешил предстать перед повелителем, гадая на ходу, что его ожидает.

Он застал у Митридата желтолицего Трифона. «Значит, дело важное», – подумал в тревоге. Трифон все больше входил в доверие царя, становясь одним из сильных людей в царском окружении.

Бакх пал ниц и оставался в таком положении, пока Митридат не повелел ему встать.

Не тратя лишних слов, царь сказал, что поручает им тайное безотлагательное дело – догнать Махара и атаковать в море. Если же тот успеет добраться до Херсонеса, потребовать у херсонесцев выдачи изменника.

– Не щадите ни себя, ни гребцов, ни воинов, – добавил он жестоко. – Без удачи не возвращайтесь!

– Слушаем и повинуемся! – разом ответили евнухи.

– Твое дело, Трифон, военное, ты должен догнать изменника, одолеть его охрану!.. А ты, Бакх, возьмешь его! Тебя облекаю правами моего посланца!

– О великий государь, – спросил Бакх, – а если херсонесцы вступятся за Махара?

– Они не сделают этой глупости! Ты, Бакх, скажешь херсонесцам, что я столь же суров с изменниками, сколь милостив к верным мне! Если они выдадут Махара живым, или даже… мертвым, я подтверждаю их вольности и не введу в их город своих воинов! Потребую лишь того, что вправе потребовать законный царь и господин!.. Если же херсонесцы окажутся глупцами и ввяжутся в ссору со мною ради Махара, ты, Трифон, закроешь их гавань своими судами и не позволишь выйти в море кораблям изменников. А ко мне пошлешь быстроходное судно с вестями! Тогда вам на помощь я вышлю большой флот, а сушей двину многоконное войско! Скифский царь Фарзой пропустит мою конницу через свои земли, ибо тоже клялся мне в верности! Тогда херсонесцы узнают, как умеет штурмовать города Митридат! И – горе Херсонесу!

Отпустив Трифона, Митридат остался наедине с Бакхом и дал ему дополнительные указания.

XXII

Немало дней ушло на размещение войск в окрестностях города, причем были заселены ранее построенные лагеря.

Одновременно Митридат устраивался сам во дворце, принимал пантикапейских архонтов и представителей других городов, явившихся с дарами и заверениями в своей вечной преданности.

Во всех храмах шли моления и приносились жертвы богам с участием царя. И когда царь убедился, что бразды правления боспорским царством в его руках, он, как бы в знак своей милости, решил устроить большой праздник. Он сам пировал не во дворце с людьми знатными и богатыми, а на площади, на глазах у народа и при его участии.

Страшный царь умел казаться милостивым и доступным каждому. С изумлением и жадным любопытством смотрели пантикапейцы на того великана, который всегда мерещился им как огнедышащая гора, возвышающаяся где-то за морем. Митридат представлялся простым людям как богочеловек, необыкновенный во всех своих поступках. И вдруг божество снизошло с небес и ступило ногой на боспорскую землю. Божество оказалось выше среднего человеческого роста, имело вид костистого старика с хищным носом, покрытым синими пятнами. Оно вкушало от блюд, приготовленных местными поварами, и пило вино из скифского рога, наполненного из общей бочки.

Тот ли это неумолимый и жестокий деспот? – вот вопрос, который задавали себе сейчас многие, видя, как непринужденно беседует и шутит Митридат, как он с удовольствием слушает музыку и пение, смотрит на танцы девушек. Он широко раскрывал зубастый, как у юноши, рот, когда хохотал над проделками скоморохов, что устроили потешный бой среди столов. И богато одарил поэтов, посвятивших ему стихи, а также остроумцев, победителей в словесном состязании.

Шум, крики, восторженные рукоплескания волнами перекатывались с одного конца площади в другой. Боспорцы всех возрастов и состояний теснились вокруг царского стола, опьяненные не столько вином, сколько сознанием близости к великому царю.

После многочасового пребывания «в низах» Митридат проследовал в акрополь, где его ждали ближайшие соратники и лучшие люди города. Они приветствовали его общим поклоном, стоя за столами, украшенными дорогой посудой, винами и яствами.

Как артист, покинувший сцену, царь вдруг стал угрюмым, настороженным, оставив на площади размашистые жесты и раскатистый смех. Он опустился на пиршественное ложе, приготовленное для него, и обвел глазами присутствующих.

Дума о незаконченном деле с поимкой изменника сына помешала ему продолжить пир. Один взгляд на угодливые лица боспорских архонтов, вдохновителей и соучастников предательства, взбудоражил его неспокойную душу.

С внезапным раздражением он отодвинул чашу. Ощутил то раздвоение мыслей и чувств, которое и раньше ослабляло его. То ему казалось, что надо было приказать Бакху доставить царевича в цепях, но обязательно живого! То его пугала мысль: а вдруг Махар в самом деле согласится вернуться по своей воле, надеясь вымолить прощение? Сердце отца пыталось противоречить холодному разуму государя. Отец боялся, что государь будет слишком жесток к блудному сыну; государь противился слабости отцовской, опасаясь, как бы она не толкнула его на ложный путь всепрощения! «Но ведь он сын твой!» – взывало сердце. «Он изменник и враг твой!» – возражал рассудок.

Царь испытующе оглядел знатных гостей за столами, опасаясь, что мгновенное смятение души отразилось на его лице и замечено всеми. Быстро поднялся с пиршественного ложа.

– Пиру длиться! – отрывисто сказал он и, сделав успокаивающий жест рукой, удалился в свои покои в сопровождении близких евнухов. Руководить пиром оставил Менофана.

– Что случилось? Царь разгневан чем-то? – перешептывались пирующие.

– Пиру длиться! – возгласил весело Менофан, поднимая чашу. – Так сказал государь! Все слышали, все внимали! А что шепнули боги на ухо государю, нам не узнать! Много забот у великого царя, и одни боги ведают, какая из них отвлекла его от пира! Но он сказал: «Пиру длиться!» Налейте чаши, и возблагодарим богов и государя за их щедрость и милость!

Лишь к утру стали утихать пиршественные клики и песнопения. Смоляные бочки догорели, глиняные пифосы были осушены, всюду на улицах храпели упившиеся боспорцы из тех, кто победнее. Богатых отнесли на носилках верные слуги и уложили спать на мягкие подушки. Человеческое море перестало бушевать, только, подобно утихающим волнам, покачивались и исчезали ватаги завзятых гуляк. Но и они изрядно утомились, их песни и смех становились невнятными, ослабевали и наконец умолкли.

А Митридат, трезвый и взвинченный одновременно, смотрел в окно дворца, чуждый сну и покою. Мысли, острые, как ножи, образы, сотканные из пламени, чувства более едкие, чем дым пожара, отравляли его тело и душу.

Он думал об изменнике сыне, но не только о нем.

Прошлое, настоящее и будущее являлись перед ним в каком-то фантастическом единстве, подобно сказочной трехглавой гидре, то готовой служить ему, пожирая его врагов, то угрожающей ему тройной огнедышащей пастью.

Он вновь переживал счастье побед и горечь поражений, видел себя в ореоле славы и мерзости позора! И, задавая вопрос судьбе, что она уготовила ему, чувствовал холодное дыхание той бездны, через которую решил перешагнуть.

Звуки ночного пира доносились до его ушей, но близость тысячной толпы, которая славит его и пьет за его успехи, сейчас не согревала его сердце. Наоборот, он острее ощущал свою обособленность от всех этих мелких, недалеких, по его мнению, людей, то страстно преданных ему, то лукавых и неверных. Они могут стать силой лишь в совокупности, но ничтожны и слепы каждый в отдельности, думал он с пренебрежением.

Это он призван богами объединить простых смертных, собрать их воедино, как собирают колосья в плотные снопы, способные противостоять непогоде. А потом – возглавить их в великом походе туда, на запад, где его ждет неслыханная победа и власть над миром! Вот она, заветная цель его жизни! Воспарить к небесам!.. Или… упасть в пучину небытия, как упал Икар, не рассчитав своих сил и крепости крыльев!

Сознание собственной исключительности, богоизбранности и непревзойденного превосходства над всеми никогда не оставляло Митридата. Он верил в свою звезду, превозмогал неудачи и преодолевал препятствия, питая огонь своей души убежденностью в конечном торжестве. Даже неизбежную смерть представлял как нечто величественное, подобное вознесению на Олимп, где богами уже уготовано ему достойное место.

Менофан застал его бодрствующим и напряженным, как туго натянутый лук, когда вошел на цыпочках, придерживая рукою меч.

Близилось утро, на лицо царя падали отблески ранней зари. Он сверкнул глазами в сторону верного соратника.

– Чего тебе?

Узнав, что в гавань вошли суда, отправленные в погоню за Махаром, царь в волнении приказал доставить во дворец обоих евнухов и царевича. Он был уверен, что Махар внял убеждению и явился с повинной.

Ожидая прибытия сына, Митридат опять ощутил, что отцовские чувства овладевают им. И постарался подавить их, утвердиться в подобающей ему царственной суровости и непреклонности. Он еще не решил, какой каре подвергнет Махара, когда тот предстанет перед ним, а посланцы уже прибыли во дворец.

– Ну? – жестко и нетерпеливо спросил он евнухов, упавших к его ногам.

Первым поднял голову Бакх, его бабье, расплывшееся лицо подергивалось, глаза блуждали, он хотел что-то сказать, но, встретившись взглядом с царем, опять стукнулся лбом о каменный пол.

– Где Махар? – почти вскричал царь, раздраженно ткнув длинным жезлом в спину слуги.

– Великий государь, – пролепетал Бакх, опять вскинув голову, – царевич там… в крытой повозке!

– Он жив? – выдохнул царь, стараясь скрыть свое волнение.

– Нет… Царевич не захотел вернуться и выпил яд, – почти беззвучно ответил Бакх, еле шевеля морщинистыми губами.

Он не знал, получит ли награду за содеянное или будет посажен на еловый кол.

Что-то опустилось в душе Митридата, словно померкло. И одновременно он почувствовал как бы облегчение. Все кончено, никаких решений принимать не придется, изменник сам покарал себя!.. И умер без страданий!

Царь приказал рассказать все подробно и слушал заплетающуюся речь Бакха и сухие пояснения Трифона не перебивая. Изредка отвечал кивком головы.

Все было проделано с большой ловкостью. Махар уже успел достичь Херсонеса и намеревался отплыть в Ольвию и дальше, в направлении Боспора Фракийского. Но, по настоянию Бакха, херсонесцы не выпустили из гавани ни одного из пяти кораблей беглого царевича.

Встретившись с евнухом и убедившись, что херсонесцы его не поддержат, Махар понял, что игра проиграна. Бакх предложил ему вернуться к отцу в чаянии помилования. Но он горестно покачал головой и ответил, что Митридат уже не одного из сыновей умертвил, хотя их вина была куда меньшей, чем его, Махара.

Тогда Бакх предложил ему чашу с отравленным вином. Он согласился принять смерть.

– Прочел он скиталу, полученную от меня? – угрюмо спросил царь.

– Прочел, но сказал, что не верит в возможность прощения. Добавил со слезами, что и сам не смог бы жить и пребывать около отца и государя после содеянной измены!

– Это все?

– Все, государь.

Бакх стал успокаиваться, понимая, что ничего страшного не последует, – может, царь даже проявит милость.

Только Трифон был не совсем доволен, так как ему не представилось возможности показать свои таланты в расправе над неугодными. Фрасибул и ближайшие спутники царевича были схвачены самими херсонесцами и сейчас находились в трюме корабля, закованные в цепи. Трифон завидовал Бакху, герою дня, заранее предугадывая, как щедро будет тот награжден за хитрость и распорядительность. Но Митридат, выслушав обоих, лишь кивнул головой небрежно, в знак поощрения.

– Идите, – сказал он, отвернувшись.

Бакх, поднявшись на ноги после заключительного поклона, спросил с робостью:

– Куда е г о? Внести во дворец?

– Нет, нет! – почти с испугом ответил царь, подверженный суеверному чувству боязни мертвых. – Отправить обратно в порт! Огласить, что царевич умер после раскаяния в содеянном. И похоронить с почетом как царского сына!

Он так и не взглянул на труп Махара. И не показался вне дворца на другое утро, когда город провожал в страну теней своего недавнего повелителя. В это же время без огласки были пытаемы и казнены все, кто окружал Махара при жизни и разделил с ним позор измены. Умер и Фрасибул, которого истязали особенно жестоко. Митридат не забыл, что именно Фрасибул отвез Лукуллу золотой венок и письмо Махара с клятвенными заверениями в верности Риму. Царь знал толк в мучительстве и сам дал указания о пытках.

Но казнены были лишь понтийские приближенные Махара. Все друзья и советники из числа боспорцев получили прощение. В том числе и Асандр. Это была не милость, как поняли рассудительные люди, а расчет. Митридат не хотел портить отношений с боспорцами и проявил к ним не свойственную ему снисходительность.

Не был судим и Неоптолем, ибо его не оказалось в живых. После встречи с царем на берегу пролива он уединился в своем доме, потом его видели в храмах, приносящим жертву богам. В день, когда стало известно о смерти Махара, он приказал рабам приготовить вино и теплую ванну. Рабы на допросе говорили, что господин лег в ванну, выпил несколько ритонов цельного, крепкого вина. После приказал принести острый нож. Взяв в руки нож, попробовал пальцем остроту лезвия и жестом удалил перепуганных рабов. Через полчаса рабы заглянули тайком в ванную и увидели, что хозяин плавает уже не в воде, а в крови. С криками они собрались вокруг и извлекли Неоптолема из ванны, уже бездыханного.

– Он сам вскрыл себе жилы и изошел кровью!.. Но разве нам поверят? – в ужасе говорили рабы, зная, что их ожидают страшные пытки и казнь.

– О боги! – рыдали служанки-рабыни. – Что нам делать? Ведь нас обвинят в его смерти!

Но ничего не произошло. Явились посланные царя в черных одеждах, осмотрели труп, обшарили все покои дома. С деловым и строгим видом сложили в мешки золотые вещи, дорогое оружие и посуду и отправили во дворец на плечах носильщиков-рабов, под охраной каппадокийских латников, вооруженных ксифосами – остроконечными прямыми мечами.

Всю рабскую челядь согнали во внутренний двор, дом опечатали, а верным слугам Неоптолема приказали:

– Обмойте и умастите тело господина, нарядите его в лучшие одежды и подготовьте к погребению.

Неоптолем был похоронен одновременно с Махаром. Были соблюдены все обычаи, принесены жертвы богам, воскурены ароматные смолы из дерева стиракс. Никто из рабов не был наказан. Все они перешли под власть дворца и отныне стали царскими рабами.

В доме Неоптолема поселился Тирибаз со своими приближенными и слугами. Это был удобный и просторный дом, и Тирибаз угадал заботу Митридата. Вообще после казней и пыток царь становился необыкновенно милостив.

Фарнак воспользовался этим временным настроением отца и, поклонившись, попросил отдать ему порабощенного воина Митрааса как гопломаха, который будет обучать молодых воинов рукопашному бою.

Царь задумался и сказал милостиво, но многозначительно:

– Мягкая у тебя душа, Фарнак! Будущему царю это непростительно. И придет время, ты пострадаешь от этой слабости! Но не хочу обижать тебя, возьми раба, может, ты и не раскаешься в этом. Скажу лишь, что прощенный изменник – изменит вновь!

Облобызав край царской одежды, Фарнак направился в войсковой обоз, где и нашел Митрааса прикованным цепью к дышлу большой телеги. Он сидел на голой земле в пеньковом рубище, с обгорелыми на солнце обнаженными руками. Увидев царевича, распростерся перед ним на земле. Тот сказал весело:

– Тебе повезло, Митраас! Я беру тебя в свой отряд! Люди, раскуйте воина!

Когда с Махаром и его окружением было покончено, на сердце у старого царя стало холодно и пусто. Он втайне рассчитывал на раскаяние Махара. Ему казалось даже, что он нашел бы в себе силы простить его. Правда, сместил бы с высокого поста, к тому же и нужды в наместнике теперь не было. Возможно, Махар был бы назначен на должность начальника одного из передовых отрядов, дабы иметь возможность в битве искупить вину свою. Но теперь эти запоздалые сожаления не имели смысла.

Часть VI
Низвержение Кроноса

I

Тысячная рать на ретивых конях, сопровождаемая десятком боевых колесниц, показалась в скифских степях Тавриды.

Митридат с сыновьями и полководцами во главе лучших конных отрядов выехал на большое полевание. Этим он хотел показать, что считает скифские равнины своими и волен разъезжать по их просторам, не спрашивая позволения у скифского царя.

Более того – он послал в Неаполь гонцов с вестью, что пожалует сам в столицу Скифии как гость и как владыка. Известно, что царей-властелинов не приглашают, они сами решают, куда пожаловать и зачем.

Фарзой, царь скифский, был встревожен и уязвлен. Но царица Табана, его уже престарелая и недужная супруга, поднялась с одра болезни и, совершив жертвенное гадание, получила откровение богов. Небожители поведали ей, что сейчас не время противоречить Митридату, ибо не случайно он выехал на охоту во всеоружии и не задумается с ходу осадить Неаполь.

Поэтому Митридат был принят в Неаполе как повелитель.

Фарзой встретил его перед воротами города пешим, с обнаженной головой, выражая этим покорность. Скифский царь преклонил колена и громко повторил клятвенные слова, подтверждающие его верность понтийскому царю и готовность платить условленную дань.

Высокий гость и повелитель, однако, не заставил Фарзоя следовать за хвостом своего коня, но спрыгнул с седла с легкостью юноши, обнял скифского царя на глазах всего войска и народа и поцеловал в уста, что по восточным понятиям означало самую высокую честь. Все слышали, как он назвал Фарзоя братом и с улыбкой говорил, что счастлив видеть его и вкусить от его яств за общим столом.

Они вместе взошли на боевую колесницу и, обнявшись, въехали в город под крики толпы и грохот, с которым воины ударяли в щиты древками копий. Неапольцы дивились, увидев стройных заморских коней, сказочно богатые одежды всадников из царской свиты, блестящие доспехи и добротное оружие Митридатова воинства.

Митридат перед выездом окрасил бороду в иссиня-черный цвет и стал как бы моложе. На его голове, подобно золотой башне, возвышалась большая китара, переливающаяся огнями самоцветов.

Люди толпились по сторонам и показывали пальцами то на двух царей, то на сыновей Митридата, которые следовали за царской колесницей на белоснежных арамейских жеребцах. Особенно поражались красоте и наряду Эксиподра, украсившего собою царский кортеж не менее всех драгоценных камней, вместе взятых. Черноглазую подвижную Клеопатру тоже приняли за царского сына. Она так уверенно и невесомо гарцевала на горячем скакуне, что выглядела лихим наездником и снискала восхищение конелюбивых степняков.

Куда скромнее и проще были одежды и вооружение Фарнака, сурового витязя, который крепость доспехов и остроту меча ставил выше их позолоты. Он с любопытством приглядывался к снаряжению степного воинства, то слишком легкого, годного лишь для лихих налетов, то громоздкого, состоящего из сарматских катафракт и увесистых копий.

«Сплочения и выучки – вот чего недостает этим воинам, так же, как и тем вооруженным племенам, что кочуют за морем!.. Лихости, как видно, много, а стойкости нет!»

Так думал царевич-воин, который, зная о далеко идущих планах отца, пытался представить, во что обойдется победа над Римом, если боги будут милостивы. Нужно еще увидеть и оценить самобытные рати роксоланов и аланов, которые, как говорят, более грозны, нежели скифские.

Прежде чем начать пиры и шумные выезды на травлю степного зверья и состязания в силе и ловкости, Митридат принес скифским богам щедрые жертвы, а потом отправился навестить болящую царицу Табану. Он был достаточно наслышан об этой умной и дальновидной женщине, владеющей даром прорицания. Бывшая агарская княгиня, она в свое время принесла скифскому царю в виде приданого союз с агарами и роксоланами, благодаря которому Скифия окрепла и вот уже три десятилетия не вела войн и не утратила ни одной пяди своих земель. Но годы, а особенно недуги сразили ее раньше, чем Фарзоя, который, несмотря на седину волос, выглядел молодцом, лихо ездил верхом, смело прикладывался к чаше и любил мясную еду.

Когда-то скифский царь побывал в Элладе и славился как человек высокой культуры, последователь греческого образа жизни. Но, видимо, это осталось в прошлом. Не утратив внешней щеголеватости и некоторых замашек, усвоенных среди эллинов, Фарзой в остальном уступил обычаям и привычкам степных соотечественников. Возможно, в этом был свой расчет. Чтобы считаться подлинно скифским царем и стяжать любовь и преданность народа, ему пришлось отказаться от слишком усердного подражания заморским манерам. Иначе он рисковал попасть в положение легендарного скифского царевича Анахарсиса, который изменил богам и обычаям родины, за что и пострадал. Фарзой «оскифился» весьма основательно, так же как и его дворец, построенный на эллинский образец еще при Скилуре.

Митридат, оказавшись во внутреннем дворике дворца, не мог не заметить следы усиливающейся варваризации, которая вытесняла внешние признаки эллинской культуры, занесенной сюда в былые годы. Он усмехнулся в бороду, увидев около испорченного фонтана несколько кобыл с жеребятами и десяток кур, роющихся в навозе. Рабыни доили кобылиц и сливали молоко в глиняные чаши, поглядывая на окно, в квадрате которого виднелось чье-то угрюмое лицо. Это было обрюзгшее, серо-блеклое лицо старухи, обрамленное седыми космами и увенчанное сверкающей диадемой, казалось, нацепленной наспех в ожидании высокого гостя.

При появлении понтийского царя рабыни пали ниц, расплескивая молоко, куры подняли крик, кобылы повернули добродушные морды, продолжая жевать свежескошенную траву. Митридат вошел под низкие своды покоев царицы, почуяв сразу и запахи лекарственных трав и спертый дух мало проветриваемого помещения, на пышном ложе возлежала царица Табана, изможденная, прикованная болезнью к постели. Отечной рукой, украшенной браслетами, она гладила пушистого белого котенка, который мурлыкал, сладко щурясь и расправляя когти на одеяле алого цвета. От былой красоты Табана сохранила лишь темные, без блестящих точек, глаза, такие внимательные, казалось, проникающие в душу собеседника. Царь заметил, что морщинистые, землистые щеки ее никак не гармонируют с этими живыми, глубокими глазами. Можно было подумать, что в полумертвом теле, под пергаментной, сухой кожей, таилось некое совсем иное существо, исполненное молодой силы и желаний.

«Ясно, она колдунья! – подумал Митридат. – Возможно, даже настоящая ведьма, ночами летает в поднебесье и водится с духами зла!»

Ему представилось, как это нестареющее существо иногда покидает немощную оболочку, чтобы во тьме ночи резвиться с рогатыми друзьями и насылать порчу на людей. Он мысленно произнес заклятье против духов, решив сегодня же совершить очистительный обряд.

После взаимных приветствий Митридат лично вручил болящей бутыль с териаком собственного изготовления, составленным из шестидесяти веществ, и пучок той травы, возбуждающий отвар которой пил сам. Потом слуги внесли дары – греческие вазы и индийские ткани дивной расцветки.

Пожелав царице скорейшего выздоровления и восстановления сил, Митридат вышел из покоя и с облегчением вдохнул струю свежего ветра. Несоответствие между Фарзоем и его супругой было столь очевидно, что Митридат уже прикидывал мысленно, как это обстоятельство можно использовать в своих целях.

Случайно или нет, в горячее время возбуждающих скачек по полынным степям, когда дикие козлы – колосы, – обезумев от ужаса, мчатся, спасая жизнь, рядом с гикающим Фарзоем оказалась Клеопатра. Их кони были одинаково хороши и пошли вровень. Царевна раскраснелась, ее обнаженная, как у Артемиды, тонкая рука размахивала метательным копьем. Царевна была легче и обогнала скифского царя с звонким смехом. Она сверкнула черными глазами, чем и приковала к себе его внимание. После скачки они возвращались к становищу рядком, их кони притомились, потемнели от пота, но сами всадники были веселы и, беседуя, смеялись.

Достойная Табана хотя и не участвовала, как это бывало раньше, в молодецких заездах, но была прекрасно осведомлена о них во всех подробностях. Она ворожила на шерсти жертвенных ягнят и жгла на углях скрипун-траву, пытаясь разгадать будущее. И размышляла о настоящем. Если Митридата поразила ее внешняя немощь, под которой угадывалась еще не утраченная душевная сила, то и Митридат явился перед нею не таким, каким она представляла его.

Понтийский царь рисовался в ее воображении как уравновешенный и упрямый, жестокий и властный монарх, не лишенный известной доли личного обаяния. Но, вглядевшись в его лицо, исписанное мраморными узорами и болезненными пятнами, она уловила выражение душевной тревоги, неустойчивости чувств. Удивительная сухость царского лица, обтянутость и истонченность кожи, напряженный изгиб бровей и неестественный, мерцающий блеск уже несвежих, часто мигающих глаз изумили ее.

«Это ли Митридат?» – спрашивала она себя в недоумении. И хотя царь сохранил гордую осанку и могучую широту плеч, он выглядел в глазах Табаны молодящимся стариком, которому возбужденность заменяет подлинную страсть и силу. Нелепая черно-синяя, крашеная борода лишь усиливала это впечатление.

«И это тот богатырь, который угрожает Риму и стремится к господству над всеми народами?» Царица невольно усмехнулась от такой мысли. Многое, что ей казалось неясным до встречи с Митридатом, сейчас обрисовалось с поразительной отчетливостью. Сразу после ухода высокого гостя она приказала подать помойное ведро и сама вылила в него царский териак и бросила целебную траву. После чего вымыла руки очищающей морской водой, которую ей привозили в бурдюках из Прекрасной гавани.

Выслушав сбивчивые рассказы тайных соглядатаев из числа участников полевания, царица пыталась представить мысленно вертлявую амазонку, которая сейчас охотится в степи вместе с мужчинами. Охотится? За какой дичью? На кого она хочет накинуть невидимую сеть своих чар?…

Табане был понятен замысел Митридата. Щедрый царь почти всех дочерей раздарил князьям разбойничьих племен на Кавказе, дабы обеспечить себе беспрепятственный проход через «скифские запоры». И, конечно, не без тайного расчета прихватил с собою в Неаполь эту большеротую чернавку, которая если не блещет красотой, зато имеет одно огромное преимущество перед скифской царицей – молодость, свежесть юности! К тому же она дочь великого царя! И если Фарзой прельстится ею и возьмет ее в жены, она едва ли удовольствуется скромным положением младшей среди царских жен! Митридат совсем не для того хотел бы породниться с Фарзоем, стать его тестем, как он стал тестем Тиграна, царя Армении. Если его замыслы осуществятся, то главной в Неаполе станет уже не Табана!

Да и судьба Скифии сольется с судьбой этого старика, который уже скатился с вершины былого могущества и продолжает падать все ниже, увлекая за собою народы и царства!.. А Фарзой прост, ой как прост! Страшно подумать, как он будет управлять Скифией, когда она, Табана, умрет?… Он сегодня, возможно, уже никого не видит, кроме черноглазой наездницы, и ничего не слышит, кроме распаленных речей безумного старика!

Сотворяя молитвы, скифская царица предприняла встречные меры. К роксоланам и агарам поскакали всадники с ее посланиями. В Пантикапей, Фанагорию и дальше были направлены тайные люди. Они должны были видеть и слышать все и доставлять вести в Неаполь. Замыслам и действиям великого заморского царя невидимо и незаметно были противопоставлены хитрость и решительность недужной телом, но сильной умом и духом женщины.

Фарзою, увлеченному шумными празднествами и ристаниями, шепнули сквозь веселый гомон молодецкого пира, что прекрасная и мудрая Табана ждет его к себе. И хотя скифскому царю не очень понравилось, что его тревожат в час разгула, он не замедлил появиться у ложа супруги при свете чадящих плошек, испускающих запах горелого сала. Неровный свет волнами ходил по закопченным сводам царицына покоя. Больная ворочалась с трудом, дубовая кровать скрипела. Белая кошечка, внезапно разбуженная, соскочила на пол бесшумно и выгнула спину колесом.