Текст книги "Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим"

Знакомство с будущей супругой

Мое рижское сидение продолжалось, а лицо, прибытия которого я ждал, все не изволило появляться. Жизнь шла своим чередом. Утром и днем занятия на плацу с кирасирами, которых я обучал выездке на прусский манер, когда кони так ударяли копытами о землю, что вокруг моей роты стояло облако снежной пыли – на дворе был январь.

Прошло еще два-три дня, ретивое снова начало играть во мне, как я ни пытался сдержать его в рамках приличия. Впрочем, приличия – понятие растяжимое, и каждый понимает их по-своему, сообразуясь со своим жизненным опытом и, чего скрывать, интересами и желаниями. Для меня же понятия приличия всегда подразумевали галантную обходительность с дамами, которой я неизменно старался держаться.

Итак, прошло два-три дня после моего описанного чуть выше приключения, как природа сыграла со мной еще одну шутку. Может быть, не такую уж и злую, а в известном роде весьма приятственную, чем отвлекла меня от исполнения моего долга, правда никаких злокозненных последствий это, к счастию, не имело.

Укладываясь спать в снятой мной комнатенке, я никак не предполагал того пробуждения, которое ждало меня через некоторое время. Поворочавшись с одного бока на другой, я все же уснул. Накопившаяся усталость свинцовой тяжестью налила все мои члены, но игривые образы не отпускали меня и в объятиях самого Морфея: мне снились и девы с осиными талиями, и пышногрудые красавицы, и дебелые матроны, и юные, едва созревшие создания, и все они протягивали ко мне руки, искали моих ласк…

Ну разве мог я отказать им – я, барон фон Мюнхгаузен, который ни в бою, ни в любовных сражениях ни разу не отступал и слабины не давал! Конечно же, я бросился им навстречу – всем сразу: и пышногрудым, и едва созревшим. Желания переполняли меня. И тут я почувствовал удар невероятной силы, а потом все эти красавицы одна за другой стали нанизываться на меня, громко стеная от сладострастия. Это длилось довольно долго – они сменяли друг дружку сластолюбивым хороводом, что в конечном счете привело к естественному завершению: наконец и с моих губ сорвался хрипловатый стон, и я почувствовал, как фонтан из моего детородного органа взметнулся куда-то под небеса… и проснулся.

Оглянувшись в недоумении, я увидел, что лежу в своей комнатушке на кровати, в потолке надо мной дыра, из которой проникает тускловатый свет, а в комнате разлит тот запах любовных утех, который не спутаешь ни с чем.

«Что за оказия? – подумал я. – Как сие возможно?» – спрашивал я себя, чувствуя, что извержение, случившееся со мной во сне, каким-то образом оставило следы и в реальной жизни. В высшей степени странное обстоятельство, поскольку барон фон Мюнхгаузен давно вышел из прыщавого детского возраста и подобных юношеских казусов с ним давно уже не случалось.

Я стал внимательнее исследовать дыру в потолке и, приглядевшись, увидел за ней чье-то лицо, тоже, видимо, приглядывавшееся ко мне. Решив выяснить, что же все-таки произошло, я, облачившись в свой мундир (наведываться куда-либо в исподнем я зарекся после недавних событий), осторожно поднялся наверх, нашел дверь на втором этаже, которая вела в помещение, явно находившееся над моей комнатой.

Дверь оказалась не заперта, и я, открыв ее, вошел внутрь.

Комод – в углу неподалеку от окна, кровать – вдоль одной из стен, половик на полу, доски которого в другом от комода углу стоят торчком, будто кто-то снизу выбил их гигантским тараном, и девушка с огромными испуганными глазами. Она стояла рядом с пробоем в полу в одной ночной сорочке, обхватив себя руками за плечи и с ужасом и восторгом глядя на меня.

– Что случилось, милая? – спросил я. – Уж не обидел ли я вас каким образом?

– Как можно, сударь! Не извольте беспокоиться. Ни в коей мере не обидели.

– А позвольте узнать, чем вы тут так встревожены и смущены? И что это за пробоина в полу?

Услышав эти мои слова, девушка совершенно смешалась и, не найдя, что ответить, зарделась и отвернулась лицом к стене.

– Прошу меня простить, что не представился. Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. Поручик Брауншвейгского кирасирского полка Ее величества. Нахожусь при исполнении.

– А я дочка хозяина, который имел честь сдать вам сию комнату внизу, и зовут меня Якобина фон Дунтен, – девушка сделала книксен, что было несколько нелепо с учетом ее одеяния – ночной рубахи.

– Имею подозрения, – сказал я, – что тем или иным способом, хотя и ненамеренно, но нарушил ваш покой и сон, а потому чувствую себя обязанным принести свои извинения. Впрочем, я так до сих пор и не догадываюсь, в чем суть моей провинности перед столь милой особой.

– Ах, что вы, барон! – зарделась милая Якобина. – Это я должна принести вам извинения, а вы были в своем праве, и, уверяю вас, никакого ущерба я от вас не претерпела, напротив…

Ее слова ничуть не прояснили для меня ситуацию. А я был полон решимости понять, что же произошло на самом деле, дабы принять меры к недопущению подобных ситуаций впредь.

– Позвольте все же узнать, – настаивал я, – что эта за пробоина в полу и откуда она взялась? Я точно помню, что, когда ложился спать, ничего подобного у меня в потолке, а у вас, соответственно, в полу, не было. Каким образом оно образовалось и что послужило тому причиной, мы с вами и должны выяснить.

Якобина посмотрела на меня невинными глазами, но ее щеки, побледневшие было ненадолго, снова зарделись.

– Ах, барон, Рига – захолустный городишко. Вы в столицах привыкли к другим жилищам, а здесь вам приходится обитаться в нашей тесноте. Будь в нашем домишке потолки повыше, ничего подобного никогда не случилось бы. К несчастью… – последнее она прибавила после некоторой паузы и со всей доступной ей многозначительностью.

Для меня же сказанное ею продолжало оставаться какой-то невнятицей. Может быть, со сна мои мозги плохо работали? И тогда я решил идти напрямик.

– И что же случилось, милая Якобина?

– Ах, я не знаю, – сказала она, и ее щеки зарумянились еще сильнее.

– Голубушка, – сказал я, теряя терпение, несмотря на всю ее ангельскую внешность, – вы должны мне все объяснить. Я настаиваю. Я в конечном счете требую. И если вам была нанесена какая-то обида или вы понесли ущерб в результате моих действий, то я чувствую себя обязанным возместить вам утраты.

– Ах, увольте, – сказала она. – Ничего вы не обязаны. – Она помолчала, потом добавила: – Ну, если уж вы так настаиваете, я расскажу то, что мне известно, хотя и сама до конца не понимаю, что же тут произошло. Я лежала на кровати без сна, когда вдруг раздался страшный удар в пол, потом треск. Я вскочила как сумасшедшая – и что же я увидела? Пол пробит снизу, а в пробоине торчит… торчит…

Она явно не могла подобрать подходящего слова и на этом снова замолчала, смущенно опустив глаза.

– Что торчит, голубушка? – не отставал я.

– Ах, барон, вы меня вгоняете в краску. Мне, девушке, не подобает произносить подобные слова. К тому же они мне неизвестны.

Я пребывал в недоумении. Что такое могло торчать в пробоине и вызывать смущение у сей милой особы? И вдруг меня осенило.

– Постойте, милая Якобина, – воскликнул я, хватаясь за эфес шпаги, – может, это шутки домового? Я слышал, в России водятся такие существа.

– Нет-нет. Ничего подобного.

– Что же тогда?

У меня голова раскалывалась, а Якобина явно не желала мне помочь раскрыть эту тайну. Наконец, видя мои мучения, она сжалилась.

– Оно пробило пол снизу и было похоже на головку мухомора. Только гораздо тверже и лучше. Я не могла допустить, чтобы такая хорошая вещь простаивала без дела. – Она помолчала. – Я села на нее, сударь. И если вы при этом претерпели какой-то ущерб, то я из своих скромных средств готова его возместить.

Обычно я соображаю быстро и принимаю решения мгновенно, но тут эти мои качества словно отказали мне – я смотрел на Якобину, героически держась одной рукой за шпагу, а другую уперев в бок, и никак не мог понять, что же произошло в этой комнате и какое к этому отношению имею я и мой сон. Словно туман какой на меня нашел. Наконец в этом тумане стали появляться проплешины, видимость начала улучшаться и постепенно картина произошедшего открылась передо мной, как она, наверное, давно уже открылась перед догадливым читателем.

Сладострастные сновидения распалили меня до такой степени, что мое орудие любви пришло в движение, а в таком состоянии оно может действовать не хуже молота. Пробив с размаху потолок, оно разбудило бедную Якобину и застряло в пробоине. Я тем временем продолжал видеть свои похотливые сны, а Якобина, которая «не могла допустить, чтобы такая хорошая вещь простаивала без дела», уселась на нее и принялась совершать движения, какие обычно совершает женщина в такой ситуации, что и завершилось естественным образом.

Теперь, когда все разъяснилось, я иным взором посмотрел на Якобину: она была не только привлекательна, но и смела, предприимчива и при этом скромна, как то подобает воспитанной барышне.

Я взял ее за руку, поцеловал, и мы, не сговариваясь, принялись вместе приводить в порядок пробоину – не заделывать, а именно приводить в порядок, чтобы не осталось щеп и заусенцев, которые могли бы стать источником неприятностей для нас в будущем, потому что мы решили продолжать наши встречи через это благодатное отверстие, поскольку Якобина опасалась строгости своих родителей, которые могли почуять неладное, если бы я зачастил в комнату к их дочери. Забегая вперед скажу, что в скором времени мы с Якобиной поженились, а впоследствии, когда я завершил свою миссию в России, уехали в мой родовой замок, где прожили долгую и счастливую жизнь. Когда я пишу эти строки, Якобины, к моему непреходящему горю, уже со мной нет. Остались одни воспоминания, которые я берегу.

Встреча Фикхен

Вернемся однако в Ригу, куда я прибыл с важным заданием императрицы. Известий о прибытии ожидаемой персоны, для встречи которой я и был отправлен в это захолустье, пока не поступало, и дни проходили в томительной безвестности.

Тем временем в Ригу съехались важные чины, также присланные императрицей. Среди них канцлер Бестужев-Рюмин и многие другие, коих я не знал прежде. Они все тоже томились ожиданием, которое в конечном счете завершилось в конце января, когда один из моих кирасир, оставленный в дозоре, прискакал на взмыленном коне с криком: «Едут!».

Получив сие радостное известие, положившее конец мучительному ожиданию, я построил моих молодцев на дороге при въезде в город. Дорогу предварительно очистили от снега, чтобы не препятствовать чеканному шагу коней, на которых восседали мои кирасиры с парадными палашами в руках. Я построил роту в две шеренги так, чтобы между ними могла проехать карета, которая, кстати, уже и появилась – мы увидели ее версты за две.

Тащила карету пара старых кляч, да и само это средство передвижения имело вид довольно убогий – удивительно, что оно вообще преодолело столь долгий путь и добралось до российских границ, за которыми дороги, как известно, и не дороги вовсе, а одни ухабы и рытвины. Собственно, по ним одним все и понимают, что это и есть дорога, а иначе никто бы не смог добраться до места назначения, заблудившись в бескрайних просторах этой удивительной страны.

Я дал команду: «На кар-р-раул!» – и мои ребята застыли. Даже кони вняли важности момента и, высоко подняв головы, замерли как вкопанные. Карета подъехала к началу строя и остановилась. Я дал команду барабанщикам, и под барабанную дробь две шеренги развернулись в колонны, а кони, высоко, словно в танце, поднимая ноги, двинулись мимо кареты, за окошками которой с одной стороны виднелось милое юное личико девицы лет пятнадцати, а с другой – лицо дамы еще не в годах, но уже повидавшей жизнь.

Когда кирасиры прошли и остановились чуть поодаль, я спрыгнул со своего боевого коня и, опережая канцлера и целую свору придворных, подбежал к дверцам кареты, распахнул их и произнес заранее заготовленное:

– Позвольте от имени Ее императорского величества и Его высочества наследника приветствовать вас на русской земле.

– Маман, – проговорила пассажирка кареты, словно и не слыша меня, – это же тот самый барон, который был у нас в Штеттине. Вы не помните?

– Прекрати, Фикхен, – сказала женщина постарше, – вечно у тебя всякие глупости в голове. Когда ты наконец повзрослеешь?..

Та, кого она назвала Фикхен, словно и не слышала слов матери.

– Вот так встреча, барон! – Сказала она. – Я чувствовала, что увижу вас еще раз.

– Я рад, что смог оправдать ваши ожидания, – ответил я, предлагая ей руку.

Она оперлась о мою ладонь скорее из вежливости – никакой помощи ей не требовалось, выпорхнула из кареты, словно на крыльях, и замерла, разглядывая замерших кирасир и свиту придворных.

– Позвольте проводить вас к карете, присланной специально для вас государыней императрицей, – предложил я.

Канцлер тем временем подал руку матери Фикхен, и мы в две пары прошествовали к карете; не в пример той, на которой они приехали, эта карета сверкала золотом, прочные колеса надежно стояли на дороге, а внутри лежали медвежьи полости.

– Надеюсь встретить вас в Петербурге, – сказала Фикхен и незаметно для окружающих пожала мне руку.

– Буду счастлив, сударыня, – проговорил я, пожимая в ответ ее маленькую ручку…

Я отложил в сторону свое гусиное перо, потому что слуга принес мне последнюю городскую газету – я ведь слежу за событиями в мире. И вот я прочел известие, которое наполнило слезами мои глаза, хотя Мюнхгаузены не плачут никогда. Событие, которое в корне меняет мои планы относительно сих мемуаров: 6 ноября 1796 года в Петербурге в Зимнем дворце скончалась Фикхен.

Сегодня 23 января 1797 года – по странному совпадению ровно пятьдесяттри года, день в день, прошло с того зимнего вечера в Риге, когда я командовал ротой почетного караула. И именно в этот день получил я печальное известие из дальних, но навсегда оставшихся мне близкими краев. И это известие в некотором смысле освобождает меня от неких обязательств. Моя мужская и рыцарская честь более не останавливают мою руку с пером, которое должно поведать о главном в необыкновенных приключениях барона фон Мюнхгаузена. Это не значит, конечно, что мои записки могут быть тотчас переданы в печать – это могло бы вызвать такие потрясения в Европе, при мысли о которых мое сердце (а ведь это сердце старого воина!) сжимается от боли.

Я закончу свои записки, положу их в бутыль и замурую в стену замка – пусть их найдут через сто или двести лет, когда тайна, раскрытие которой сегодня можетпривести к кровопролитным столкновениям по всей Европе, потеряет, надеюсь, свою остроту и станет лишь предметом обсуждения любителей пикантных сенсаций и прочего читающего люда, который, конечно, не обойдет вниманием мою скромную персону и обстоятельства, сопутствующие моей жизни.

Год 1738. Я по пути в Россию заезжаю в города и замки, завожу знакомства, которые могут быть мне полезны, предлагаю, в свою очередь, мои услуги. Мои визиты к нашей суверенной знати позволяют мне завязать знакомства, на которые я смогу рассчитывать в будущем.

Штеттин. Дом коменданта города Христиана Августа. Он владетельный князь, но доходы с его княжества столь ничтожны, что он вынужден поступить на службу к прусскому королю. В 1738 году он в генеральском чине служит комендантом Штеттина.

– Рад вас видеть, барон, – говорит мне Христиан Август. – Позвольте познакомить вас с моей супругой. – Я поклонился. – Детей у нас четверо. Бегают где-то по дому, лишь старшенькая – как увидит гостя, как услышит звон шпор, – тут как тут! Фикхен, иди-ка сюда. Вообще-то, ее зовут София Фредерика, но у нас, по-домашнему, – Фикхен.

– И не такой уж он красавец, этот ваш барон! – сказала вдруг Фикхен.

Ей было лет восемь, светловолосой девчушке с пронзительными голубыми глазами.

Все взрослые, услышав эти слова, рассмеялись.

– Беги в сад, озорница, – сказала ее матушка. – Видали вы ее – от горшка два вершка, а уже о женихах думает.

Потом, когда мы сидели с Его милостью Христианом Августом в саду и беседовали о першпективах прусско-российских отношений, я вдруг почувствовал, будто что-то ударило по моему металлическому нагруднику, словно желудь упал с дуба. Однако дубов поблизости, да и вообще каких-либо других деревьев не было. Я было подумал, что мне показалось, как вдруг новый стук – словно птичка клюнула. Я присмотрелся – вижу, в кустах сидит Фикхен, во рту у нее духовая трубочка, и стреляет она из нее в меня ягодами то ли бузины, то ли рябины.

Вид проказливой девчонки вызвал у меня приступ смеха, а она, поняв, что обнаружена, выскочила из кустов и умчалась прочь. Кто же мог знать тогда, что это не я, а моя судьба подсмеивается надо мной.

В следующий раз я увидел Фикхен через шесть лет – в 1744 году, в городе Риге. Теперь пришло время рассказать моему терпеливому читателю о подробностях того важного события, участником и свидетелем которого я был, ради которого я и приехал в этот город на окраине России.

Фикхен просит покровительства

Императрица Елизавета Петровна, озабоченная государственными мыслями о продолжении династии и будучи бездетной, назначила престолонаследником своего племянника, урожденного Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готорпского, сына Анны Петровны, родной сестры императрицы, и внука Петра Великого. Теперь императрица вознамерилась женить Карла Петера, а иначе просто Петра.

Невесту подбирали долго и тщательно и остановили выбор на Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской, которой к тому времени исполнилось пятнадцать лет – возраст для замужества вполне подходящий. Встреча будущей жены российского императора и была поручена мне – я должен был почетным караулом моих молодцов-кирасир приветствовать прибывших. София Фредерика ехала со своей матушкой.

И вот, как знает уже читатель, встреча состоялась, я исполнил свою миссию, передал Фикхен и ее матушку в надежные руки сопровождающих, а сам в волнении отправился ожидать нового приказа от Ее величества.

«Чем же было вызвано мое волнение?» – спросит любопытный читатель.

Что ж, не буду скрывать.

Хотя мое сердце уже и принадлежало Якобине, было оно, мое сердце, столь велико, что в нем вполне могло найтись место и еще для кого-нибудь. И нашлось. Едва увидев Фикхен, я тут же понял, что ее юное личико не оставит меня равнодушным – невинный взгляд голубых глаз глубоко проник в мою душу.

Но кто был я – и кто она? Милостью императрицы очаровательная Фикхен была вознесена на высоты, для меня недосягаемые.

Впрочем, не нашлось пока еще таких крепостей, которые не мог бы взять барон фон Мюнхгаузен, и хотя и раненный стрелой Амура прямо в сердце, я не оставлял надежду, что счастие еще мне улыбнется.

Мне хотелось поскорее отправиться в столицу, но приказ о моем возвращении все задерживался, и я со своими кирасирами вернулся в Петербург лишь осенью 1745 года.

По приезду я узнал, что столица еще не отошла от празднеств в честь бракосочетания великого князя и Софии Фредерики, которую, впрочем, теперь звали Екатериной.

Я, конечно, ждал этой новости, но не могу сказать, что у меня не екнуло сердце, когда мой знакомый поручик в ответ на вопрос, почему в столице фейерверки и флаги на всех присутственных местах, сообщил мне, что причина тому – венчание наследника Петра Федоровича и немецкой принцесски, окрещенной ныне Екатериной. Венчание состоялось в сентябре, но праздники еще продолжались – вино лилось рекой, императрица по такому случаю устраивала бесплатные пиры для горожан и по вечерам – фейерверки.

«Ну что ж, – подумал я, – теперь больше нет никакой Фикхен, теперь Ее высочество зовется Екатерина». Никто тогда и помыслить не мог, что пройдет время, и к этому имени добавится скромное и вполне заслуженное «Великая».

Та самая девочка, которая обстреливала меня бузиной в саду Штеттинского замка…

На следующий день императрица задавала очередной бал, до коих она была большая охотница. И я, конечно же, был среди приглашенных – заслуги барона фон Мюнхгаузена перед короной не остались незамеченными.

Я явился в Зимний дворец, сверкавший всеми своими окнами, и был поражен обстановкой веселья и праздника. Однако не все присутствующие были веселы и довольны. Как это ни странно, хотя виновник торжества и чувствовал себя, судя по всему, великолепно, но вот виновница…

Как ни пыталась она скрыть свое дурное настроение, те, кто знали ее раньше, не могли не заметить, что с маленькой Фикхен, ах, простите, с Ее высочеством великой княжной, не все в порядке. Она сидела рядом с мужем, недовольно оглядывая танцующих, и участия в танцах не принимала, хотя ведущей парой в котильоне была сама императрица с графом Воронцовым.

Я протиснулся поближе к месту, где восседала Ее высочество, стараясь попасться ей на глаза, что мне в конечном счете и удалось. И к моей радости, выражение лица ее переменилось, глаза вспыхнули, она чуть повела головой, словно приглашая меня подойти поближе, что я и сделал. И тут она словно опять превратилась в озорную девчонку, которую я видел когда-то в Штеттине. Она соскочила со своего места, подошла ко мне, взяла за руку, и мы присоединились к котильону. Великий князь проводил молодую жену безразличным взором и продолжил разговор с одним из своих приближенных.

Танцы никогда не были моей сильной стороной – я рубака, охотник и любовник и, хотя почитаю куртуазные традиции рыцарства, к танцам с детства не питал склонности. Однако в тот вечер у меня словно выросли крылья, правда, я был вынужден сдерживать свой полет, потому что на мою визави в танце были устремлены сотни глаз. Столько же ушей было направлено в нашу сторону. Однако она успела шепнуть мне одними губами:

– Нам нужно встретиться. Приходите завтра в полдень в Летний сад.

Я не стал задерживаться на балу. Когда завершился танец, я нашел повод исчезнуть, подогреваемый любопытством и нетерпением. Будь у меня возможность, я бы подгонял время плеткой, как моего коня, чтобы поскорее наступил полдень следующего дня. Но время, как назло, тянулось медленно. А когда я улегся спать в своей квартире, сон долго не приходил. Перед моим мысленным взором возникали то замок в Штеттине, то озорная девчонка с трубкой, то юная дева в карете в заснеженной Риге.

Наконец я уснул, а на следующее утро загодя явился в Летний сад и принялся прохаживаться по усеянным пожухлой листвой аллеям в ожидании великой княжны.

Наконец к воротам у Фонтанки подъехала золоченая карета, с облучка спрыгнул лакей и распахнул дверцу. Великая княжна уже не выпрыгнула, как прежде, а величественно вышла из кареты и направилась в сад, сделав лакею знак, что в его обществе она более не нуждается.

Обойдя пруд у входа, она повела взглядом и, наконец увидев меня, двинулась в мою сторону. Я хотел было устремиться ей навстречу, но сдержал этот порыв – дождался, когда она сама подойдет ко мне, поклонился и сказал:

– Ваше высочество…

– Ах, оставьте, барон! Давайте без церемоний. Мы знакомы с вами сто лет. И уж коли вы когда-то называли меня Фикхен, то пусть так оно и останется.

Сегодня она не в пример вчерашнему выглядела куда как веселее и оживленнее. Мы бок о бок двинулись по аллее – она шагала короткими, хотя и резвыми шагами, а потому мне приходилось поторапливаться, чтобы не отстать от нее.

– Поздравляю вас с браком, моя милая Фикхен, – сказал я.

Она обожгла меня таким взглядом, что я готов был проглотить свой язык – черт меня дернул с моими поздравлениями!

– Есть с чем поздравлять! Дома я была дочерью хоть и нищего, но владетельного князя, пусть и на службе прусского короля. А здесь я никто. Жена при калеке-муже, который и пикнуть не смеет – настолько запуган императрицей.

– Калеке? – недоуменно переспросил я. – Мне великий князь не показался…

– Ах, барон, уж я-то знаю, о чем говорю. Вы что-нибудь слышали о мужских болезнях? – Я отрицательно покачал головой. – Вот и я не слышала. А теперь я очень хорошо о них осведомлена. Слава богу, у императрицы библиотека – еще со времен ее батюшки заведен порядок, выписывать все научные книги. Вот я и нашла там книгу французского медика. Некоего Франсуа Жиго де ля Пейрони. Мой французский, к счастию, позволяет мне читать все, что пишут на этом языке. Теперь я крупный специалист по этой болезни, а то, что я слышала от местных лекарей… мой русский еще не так хорош, чтобы понять, что они говорят. «Нэзалупа, нэзалупа». Откуда я знаю, что такое эта самая «нэзалупа»? Пейрони, а он, кстати, личный врач Людовика Пятнадцатого, называет это фимоз, что, по мне, тоже лишено всякого смысла. Но там хоть описано, что это такое, и теперь мне понятно, что происходит…

– А мне пока нет, – сказал я, морща лоб.

– Ах, барон, мне неловко говорить на эти темы. Справьтесь у своего полкового лекаря. У моего так называемого мужа фимоз – и этим все сказано. Слушайте, я здесь так одинока. А мой муж… он на днях приказал повесить крысу, пойманную его собакой. Издал указ, объявлявший это мерзкое животное государственной преступницей, и приказал своим солдатам соорудить виселицу и повесить эту тварь… Даже не будь у него фимоза, вы полагаете, можно жить в браке с таким человеком? Вы для меня – связь с моим прошлым и со всем, что мне было дорого. Будьте мне поддержкой!

В голове у меня стоял сумбур от всего услышанного, но последние слова я не пропустил мимо ушей. Да, конечно, я буду поддержкой для малютки Фикхен в этой холодной и чужой для нее России.

Полковой лекарь не ведал, что такое фимоз, но прекрасно знал, что такое незалупа.

– Ах, любезный мой барон, сей недуг у диких народов вроде иудейского или же арапского предупреждается одним движением хирургического ножа в грудном младенческом возрасте, и называется сие действо обрезанием. Цивилизованные же народы подвержены сему заболеванию, поскольку оставляют у младенцев мужского пола крайнюю плоть, коя нередко бывает такой узкой, что препятствует выходу наружу пещеристого тела, а это является препятствием к соитию, вызывая непреодолимые болезненные ощущения. Лечением же сего порока может быть лишь терпеливое супружеское вспоможение, иначе говоря – экзерциции, либо же в случаях крайних хирургическое вмешательство, которое, впрочем, может завершиться непоправимым повреждением мужеских способностей.

Лекарь отбарабанил это, как на экзамене в Гейдельбергском университете, который он и окончил в свое время.

– Надеюсь, это не ваша личная проблема, – добавил лекарь, посмотрев на меня вопросительным взглядом. Не будь он моим старым приятелем, я бы размозжил ему голову за такой вопрос. Однако мы вместе были под Очаковым, а потому я оставил без последствий его неделикатность, лишь потрепал его по плечу и спросил, что он имеет в виду, говоря «терпеливое супружеское вспоможение».

Лекарь пустился в пространные объяснения, из которых вытекало, что русские пословицы, согласно которым «терпение и труд все перетрут» или «вода камень точит», имеют прямое отношение к данной болезни, а именно, любящая жена должна оказать вспоможение своему супругу. И ежели некоторые дамы умудряются натянуть на себя платья с такими талиями, куда и не всякий мужеский орган влезет, то крайняя плоть не менее подвержена терпеливому воздействию и при регулярном ее упражнении может растянуться до нужных размеров.

Я сделал вид, что понял объяснения и, поблагодарив полкового лекаря, отправился домысливать им сказанное.

Прежде всего, решил я, Фикхен в данной ситуации не может быть отнесена к разряду любящих жен – я это сразу понял: между нею и мужем за столь малый срок уже успела вырасти стена отчуждения, вызванная то ли недугом великого князя, то ли несходством характеров, а потому мне было ясно, что сия жена не будет оказывать особого вспоможения супругу, а из этого вытекает, что либо супруг останется неизлеченным, либо будет искать вспоможения на стороне.

Что ж, меня устраивали оба эти варианта, поскольку и в том и в другом брак Фикхен оставался пустой формальностью, и я мог сохранять надежду у себя в сердце. Впрочем, надежда должна оставаться всегда, и даже если тебе в силу непреодолимых обстоятельств приходится делить предмет своих вожделений с кем-то еще, то и это не повод для того, чтобы впадать в отчаяние. В конечном счете, уговаривал я себя, разве от меня что-то убудет, если я, побывав в некоем приятном месте, узнаю, что до меня или после там побывал кто-то еще?

Пребывая в подобного рода рассуждениях, я услышал стук в дверь, отворив которую увидел юную девицу в надвинутом чуть не на самые глаза капоре.

– Известная вам особа, – скороговоркой произнесла она, – будет ждать вас завтра в полдень у Эрмитажного домика в Сарском селе.

Не сказав более ни слова, девица развернулась и бросилась прочь, словно спасаясь от меня, хотя я и не собирался бежать за ней, при том что повод для этого у меня был – я не терплю неясностей.

«Что еще за известная особа?» – спрашивал я себя. И почему я должен тащиться куда-то за тридевять земель ради встречи с «известной особой». Впрочем, вскоре туман рассеялся. Ну конечно же, место встречи обо всем говорило громче любых слов. Свидание в Сарском селе у Эрмитажного домика назначить мне могла только одна особа. И к ней я и отправился в означенное время.

Я прискакал раньше полудня – нетерпеливо гнал своего послушного коня. Оставил его у перевязи и пошел к Эрмитажному домику. Но и Фикхен не заставила себя ждать.

Она появилась вскоре после меня со стороны дворца, закутанная в лисью шубу. Оглянулась – не идет ли кто следом, отомкнула дверь домика и подтолкнула меня внутрь. Так мы с ней впервые оказались наедине.

Если читатель ждет от меня сладострастных подробностей нашей встречи (или последующих встреч), то его ожидания будут обмануты. Одно дело мои амурные похождения с разного рода девицами и матронами, и совсем другое – с Фикхен, которой было суждено стать самодержицей российской, перед которой трепетали и которой поклонялись. Разве мог я представить себе что-либо подобное, увидев много лет назад озорную девчонку в Штеттине? Ах, какие немыслимые повороты совершает судьба!

Фикхен в любви была жадной и неуемной. Сколько раз приходилось мне прикрывать ладонью ее рот, чтобы на ее страстные крики не сбежались бы не только дворцовая прислуга, но и жители ближних и дальних домов. Один раз она чуть не откусила мне палец, и я с тех пор носил шрам от ее зубов, объяснив его происхождение Якобине и своим товарищам-офицерам как последствие нападения янычара во время атаки под Изюмом.