Текст книги "Лягушка на стене"

Клепаный борт ударился о березу. Витя не стал ни отталкиваться от нее, ни прыгать за борт, а с ловкостью ласки, приседая и изгибаясь, преодолел частокол березовых сучьев. На последнем этапе, так сказать, на финишной прямой, ветка дерева сдернула с него красную вязаную шапочку, и она взметнулась над рекой судейским флажком. Витя обернулся, выбросил руку и достал болтающийся над рекой головной убор уже как приз победителю соревнований скоростного преодоления «гребенок». Потом, отдышавшись, закурил, достал со дна лодки сбитое из двух досок корявое весло и вытолкал судно на середину реки, подальше от берега. Видимо, одного рекорда в этот день ему было достаточно.

Бросив окурок в воду, он стал копаться в моторе – свеча верхнего цилиндра барахлила. Мне же было предложено попытать рыбацкого счастья – побросать блесну. Витя вспомнил, что с лодки можно поймать тайменя, и сменил насадку. Вместо аккуратной, обтекаемой, удобной вo рту десертной ложки была привязана специальная блесна: длинное, с ладонь, медное корытце, залитое свинцом, с тройником еще более чудовищных размеров. Блесну, по-видимому, делали всё те же геологи. На ее медной оболочке ножовкой был нанесен грубый сетчатый узор, изображавший рыбью чешую. Кроме того, автор, чтобы вовсе уверить хищника, что этот кусок металла имеет отношение к ихтиологии, керном вычеканил и органы зрения. Увидев блесну, напоминающую рашпиль с глазами, я подумал, что ею можно добыть рыбу только при прямом попадании, но промолчал, решив во всем довериться Вите.

Первый взмах спиннинга – и блесна упала на дно лодки, а на катушке образовалась «борода» из спутанной лески. Витя тактично промолчал. Второй заброс был более удачным – насадка попала в воду и была вытащена оттуда. Рыбалка началась.

Шумела река. Подо дном лодки глухо стучали сносимые быстрым течением камни. Солнце клонилось к закату и добавляло всем краскам оттенок меди. Наша лодка, тихонько поскрипывая, обходила все перекаты, «гребенки» и заломы. Морды псов, дремлющих на куче щук, были усталые и чуть виноватые. Витя копался в моторе, а я продолжал рыбалку, с интересом наблюдая, как он инстинктивно съеживался и пригибался, когда полукилограммовая блесна с неторопливостью летящего утюга порхала над его головой. Но опасения его были напрасны. У меня появился опыт. Я уже почти перестал делать «бороды», и кусок металлолома летел примерно туда, куда я его посылал. Правда, увлекшись, я иногда добрасывал блесну до берега, но тут же спохватывался, дергал леску, и пучеглазая приманка огромной желтой лягушкой тяжело прыгала в воду.

Честно говоря, я расценивал это занятие как полезное для здоровья атлетическое упражнение, что-то вроде метания молота. Еще пару забросов – и кончу это сумасшедшее развлечение. Уже силы на исходе – вон блесна упала в воду метрах в трех от лодки. Лениво кручу катушку спиннинга, когда-то бывшую частью трактора. Приманку уже видно в прозрачной коричневатой воде. Она нелепо дергается в метре от борта, распугивая все живое своей омерзительной неестественностью абстрактной скульптуры, выполненной в технике «автогеном по металлу». Но тут из-под лодки появляется огромная, стального цвета голова, пасть рыбины медленно раскрывается, я вижу черную дыру глотки и жаберные дуги. У меня холодеет в животе, а в этой огромной, как ведро, пасти тайменя исчезает блесна. Приманку мне жалко, поэтому я бросаю спиннинг, хватаю руками леску и тяну изо всех сил. Мне удается дважды поднять над поверхностью воды рыбью голову.

Вероятно, в пылу единоборства, я что-то мычал, так как Витя оставил мотор и обернулся. У него была хорошая реакция, но пуля угодила лишь в центр кругов на воде – туда, где мгновением раньше скрылся таймень. Я стоял, счастливо улыбаясь, держа в руке полкило цветных металлов, честно отвоеванных в рукопашной схватке с речным хищником. У неразговорчивого Вити на этот раз хватило слов до самой нашей бухты. Всю дорогу он доходчиво объяснял мне, что не надо было хватать леску руками, а следовало тащить рыбу при помощи удилища. Тогда бы двадцатикилограммовый таймень – почетный трофей даже для Тугура, может быть, и не сорвался бы.

А я сидел на скользких холодных щуках, рассеянно слушал Витю, гладил собаку, а перед глазами еще стояла чудовищная пасть, хватающая блесну.

Время на метеостанции пролетело быстро. Я закончил свою работу. В условленный день из-за сопки послышался вибрирующий звук двигателя, а затем показалась сама «восьмерка». Пилот, как и прежде, не выключал мотора, ожидая, когда я погружусь. Я пожал руку Виктору, поблагодарил Валентину и залез в машину. В алюминиевой утробе вертолета на этот раз сидели геологи. Вертолет пошел вверх, домики метеостанция превращались в посылочные ящики, в сигаретные пачки, в спичечные коробки. А совсем рядом с ними текла тонкая серо-коричневая струйка – Тугур.

Через час вертолет сел в поселке. Я переночевал у знакомого летчика. Утром на завтрак хозяйка подала жареных карасей и щуку вполне приличных по местным понятиям размеров, но гораздо меньше тех, которые ловятся в Тугуре.

Через шесть часов я уже был в Хабаровске. До рейса на Москву оставалось время, и я побродил по набережной Амура, наблюдая за рыболовами. Каждый из них имел по три – четыре превосходные удочки, а их легкие пластиковые спиннинги были снабжены самыми современными катушками. В воды Амура уходили тончайшие, как паутинки, лески. Но рыбаки в большинстве своем бездействовали, лишь созерцая концы ловчих инструментов, направленных на реку, как ружейные стволы на неприятеля. Только у одного задергался поплавок, и счастливец вытащил небольшую, с ладонь, рыбку – колючего сомика-касатку. Я, находясь под впечатлением от Тугура, подумал, что он, конечно, выпустит этого малька. Но рыбак деловито достал из изящного портфеля, в котором он носил приманку, добычу и свой обед, плоскогубцы и старательно обломал касатке шипы, очевидно, для того, чтобы она занимала меньше места, и спрятал ее в портфель. Другие рыбаки, стоящие рядом, открыто завидовали. А я наконец понял, что возвращаюсь домой, к цивилизации.

И через сутки, в Москве, придя на пруды в Воронцовском парке, я уже без удивления смотрел, как восторженные взрослые дяди ловят карасей, гольцов и ротанов размером с мизинец. И вспоминал Тугур – рыбную реку.

Таська

Экспедиционная жизнь снова занесла меня сюда, в Приамурский поселок, затолкав в переполненный жаркий «ЛАЗик». Как ни странно, рейсовый автобус ходил более-менее по расписанию. В прошлом у него случались неожиданные перерывы из-за периодического запоя шофера. Ныне же водители пошли, по-видимому, безалкогольные. А вот автобус был тот же самый – с ножевыми ранами на дермантине сидений, зашитыми редкими стежками суровой ниткой, с ослепительно-белыми, змеящимися трещинами на темно-сиреневом овальном окне – как будто молнии на фоне грозовых туч, с фанерными заплатами на складчатых дверях.

От размышлений о быстротечности времени меня отвлек нежный девичий голосок кондуктора.

– А ты чего, бородатый… ворон ловишь? Бери билет, мать твою так!

Я присмотрелся к кондуктору. Так виртуозно и непосредственно могла выражаться лишь одна представительница прекрасного пола.

– Таська! – окликнул я обладательницу кондукторской сумки. – Ты чего, в заповеднике больше не работаешь?

– Ни… себе! – обрадовалась на весь автобус Таська. – Вот это встреча! А ты как сюда попал? Опять птичек губить будешь? А я вот работу сменила. Надоело в конторе сидеть. А тут веселее и зарплата выше.

Последнюю фразу я понял как намек и полез в карман за мелочью.

– Да убери ты свои копейки, – возмутилась Таська. – Я тебя и так прокачу. Помнишь, как прежде катала?

* * *

Пять лет назад я впервые появился в этом дальневосточном поселке, обжигающе душным летним днем с тяжеленным рюкзаком и таким же вьючным ящиком, сам изображая лошадь. Вещи я еле дотащил до конторы заповедника.

В то время заповедник никак нельзя было отнести к разряду процветающих. Единственными помещениями, которыми он располагал (не считая зимовья в тайге), были контора – однокомнатная изба, да стоящая рядом баня, переоборудованная в склад.

В связи с приездом из столицы научного сотрудника, вздумавшего изучать местную орнитофауну, хранящиеся в бане шифер и кирпич перенесли на улицу, и я получил собственные апартаменты. Целый день я благоустраивал жилье: выметал сор, мыл пол, ремонтировал покосившуюся трубу, замазывал глиной дымящую печку и сооружал из досок лежбище. Провозился я до самой темноты, очень устал и на следующее утро встал поздно.

В окно бани снаружи лились яркий свет и виртуозная матерная брань. За краткий срок пребывания на дальневосточной земле я привык к местному диалекту, но сейчас замысловатый речевой свинг привлек мое внимание не только изощренными словесными арабесками, но и, главным образом, тембром нежного девичьего голоса. Я выглянул в окно.

Во дворе толпилось человек семь мужиков, одетых в энцефалитные костюмы – форму, в которую бывают обряжены браконьеры, научные сотрудники, лесные пожарные, геологи, бичи и лесники. О принадлежности мужиков к последней категории свидетельствовали алюминиевые дубовые листья, пришпиленные к рукавам энцефалиток и фуражек. Посреди внимательной, цвета хаки мужской аудитории этакой дальневосточной лесной орхидеей в легкой белой блузке и пестрой юбке стояла невысокая изящная брюнетка с цыганскими чертами лица, на мой взгляд, перегруженного косметикой. Именно эта симпатичная девушка и высказывала ряд весьма критических замечаний по поводу последних распоряжений директора заповедника. Мужики курили, молча смакуя никотиновый дым и некоторые речевые обороты собеседницы. Увидев меня, она на мгновение притихла. Я поздоровался. Лесники закивали головами. Орхидея внимательно изучила меня.

– Ты и есть тот самый ученый из Москвы, о котором нам вчера директор говорил? Ни… в какую даль забрался!

Последующим напутствием Таськи (а это была именно она), которое в нашей печати обычно не публикуется, я начал свою орнитологическую деятельность на Дальнем Востоке.

Первая вылазка в «поле» – то есть тайгу за околицей – была наиболее запоминающейся. В тот день я безо всякой экипировки, вооружившись лишь биноклем, решил прогуляться по просеке. Лес издали казался очень похожим на подмосковный, но вблизи такие детали, как высокие кедры, сизые пихты, дикая белая сирень, вьющаяся по стволам деревьев лиана княжика с крупными голубоватыми звездочками венчиков, да еще знакомая по Подмосковью грушанка, но не с белыми, а с насыщенно розовыми цветками, постоянно напоминали мне, что я на Дальнем Востоке. О птицах я не говорю – их голоса пока не были мне знакомы. Поблизости от поселка, недалеко от стоящего на отшибе коровника меня ожидала еще одна характерная примета дальневосточных лесов. Влажная глина была затоптана отпечатками огромных когтистых лап, в которые из соседней лужицы натекла вода: я потревожил медведя, вынюхивающего парнокопытных. После этого моей привычкой стало носить в тайгу не только бинокль, но и ружье.

В течение нескольких дней путем проб и ошибок я выработал оптимальный режим. Я рано вставал и выбирался на рассвете из поселка в тайгу, несколько часов занимаясь полевыми наблюдениями и добычей тех видов, которые были слабо представлены в командировавшем меня зоомузее. Возвращался я уже при жаре, часов в одиннадцать, прятал настрелянных птиц в холодный погреб, умывался, завтракал и устраивал себе сиесту: часа два дремал на досчатом лежбище в бане. Перед тем, как забыться в полуденном сне, я выпроваживал на улицу кучу мух, отдыхавших на прохладном потолке. Делал я это чрезвычайно вредным для здоровья, зато очень эффективным, способом, направляя вверх из аэрозольного баллончика тонкую струйку дихлофоса. Все мухи, находившиеся в бане, тут же взлетали в воздух и пулеметной очередью уносились через открытую дверь. Одна-две пары из общей стаи, обычно из тех, кто во время моей акции занимались любовными утехами и поэтому были дезориентированы, стремились покинуть помещение через окно, но, ударившись о стекло и пожужжав немного, умирали, так и не разомкнув объятий. Проводив последних мух и оставив дверь открытой, чтобы выветривался яд, я растягивался на спальнике.

После традиционного испанского полдневного отдыха я начинал переписывать дневник. Ближе к вечеру, когда из конторы расходился народ, я перебирался туда, в освободившееся помещение. Там было попросторней, а самое главное, там были стул и стол, пригодный для камеральной обработки птиц, электрический свет и радиоточка. Я застилал стол газетами, включал репродуктор и вплотную занимался пернатыми. Препаровка птиц – занятие трудоемкое. На приготовление одной тушки уходило около часа, а я за день добывал 5–6 птиц, поэтому мои разделочные занятия завершались далеко за полночь. К этому времени я становился похожим на мясника и мельника одновременно: руки у меня были по локоть в крови, а кроме того, я был по уши в крахмале (им присыпают птиц, чтобы кровь не пачкала перо). Где-то около двух часов ночи я заканчивал работу, упаковывал готовые тушки, мыл инструмент, пил чай, запирал контору и брел в баню, чтобы встать с рассветом.

В конторе вечерами иногда задерживались люди – то директор, то главный лесничий, то шофер, то еще кто-нибудь. Мне такое соседство было приятным: сотрудники заповедника рассказывали о случаях из таежной жизни, о повадках лесных обитателей, начиная от лягушек и кончая браконьерами. Я же, как узкий специалист, расспрашивал в основном о птичках. Мужская часть работников заповедника – все, как один, заядлые охотники – с интересом наблюдали, как я делаю тушки. Им это было знакомо – промысловики использовали те же приемы для обработки шкур, правда, более крупных объектов: от белок и соболей до медведей и лосей. Лесники обычно однотипно удивлялись скрупулезности и кропотливости работы орнитолога, утверждая, что за время, которое я затрачиваю на каждую птичку, можно снять шкуру с тройки соболей или разделать лося. А также все, как один, спрашивали, зачем я сыплю крахмал.

Однажды, ближе к полуночи, когда я, сильно утомленный серией белых трясогузок, обдирал предпоследнюю птицу в комнату вошла Таська. Она жила рядом – через дом, и на минутку заскочила в контору напечатать какую-то справку: директор просил подготовить ее к утру. Закончив свое дело, Таська стала следить за препаровкой. Вид у меня был, наверное, не очень привлекательным: как всегда я был пегим от крови и крахмала. Я не обращал внимания на гостью, так как был занят ответственным делом: вскрывал брюшную полость.

– Чего это ты там ищешь? – с некоторой брезгливостью, издали наблюдая за моими действиями, спросила она.

Я, уже привыкший к профессиональному любопытству лесников, жизнерадостно сообщил, что определяю пол птицы, и в подтверждение своих слов извлек наружу и промерил окровавленным штангенциркулем два, похожих на белые фасолины, семенника. Судя по их размерам, это был половозрелый и активно размножавшийся самец.

– Вот, – сказал я Таське, продемонстрировав мужское достоинство трясогузки. – Это семенники.

– Кобель, значит. – У секретарши был свой взгляд на всякую мужскую породу. Она подумала, посмотрела на разложенные тушки и кладки птиц, на мой комбинированный маскарадный костюм «Король-Чума» и произнесла: – Кому только эти яйца нужны? – И пошла к двери.

На пороге она задержалась, еще раз критически оглядела меня, крахмальную пудру на моей одежде и физиономии, на редкие перья, приставшие к рубашке и волосам, на окровавленные руки и как бы про себя, задумчиво, и, как мне показалось, с некоторым сожалением произнесла на прощанье:

– Нет, пожалуй, с тобой в постель я бы лечь не смогла. Спокойной ночи!

* * *

Через неделю, облазив все окрестности поселка и изучив редеющее с каждым днем птичье население, я стал совершать дальние вылазки.

Однажды мы с лесником заповедника договорились вместе пойти на многодневный таежный маршрут, условясь встретиться рано утром на окраине поселка. Вечером того же дня, едва я расстелил на столе газеты и стал готовиться к работе, в контору вошла Таська.

– Ну, ты, птичий доктор, – сказала она, глядя на разложенные мною блестящие инструменты. – Сегодня днем почтальон приходил. Тебе телеграмму принес. – и она протянула мне бланк.

Из телеграммы следовало, что завтра, неделей раньше оговоренного срока, прилетал мой коллега из Москвы. Надо его было встречать. Поход в тайгу откладывался. Я поднялся со стула, прикрыл бумагой птиц, скальпели и пинцеты и направился к выходу.

– Ты куда? – спросила Таська.

– К леснику. Надо его предупредить, что я завтра не смогу пойти, а то он утром зря ждать будет – неудобно получится.

– Так автобус сегодня не ходит – Федотыч опять набрался.

– Что ж делать, придется пешком.

– Пешком, сказал тоже! До его дома километров шесть с гаком будет, – поселок был большой, вернее, сильно вытянутый вдоль единственной дороги). – Да, дела, – продолжала вслух размышлять Таська. – И мужа дома нет, у него ночное дежурство. Он бы тебя на мотоцикле доставил. А ты сам-то мотоцикл водишь? Бери да поезжай.

– Нет. В институте на военной кафедре только броневик научили водить.

Таська длинно и, как всегда, виртуозно выругалась, ловко связав одной фразой гнилую московскую интеллигенцию и ее военную подготовку.

– Пошли, – сказала она, подумав. – Сама отвезу.

Я потушил свет, закрыл дверь на ключ и двинулся следом за Таськой к ее дому. Но секретарша погнала меня к сараю.

– Иди за мотоциклом, а я пока пойду штаны надену. Не в юбке же рулить.

Я выкатил из сарая тяжелый темно-синий Иж. Через минуту на улице появилась и Таська. Уже в штанах.

– Так, – сказала она, обойдя машину. – Мотоцикл, кажется, на ходу. Только, – и Таська снова припечатала соленое словцо, – стартер у него не работает. Муж никак не починит, мать его так! Я сейчас в седло сяду, а ты мотоцикл разгонишь. Как он заведется, так ты на сидение и вскакивай. Хоть мотоцикл сумеешь разогнать, ветеринар куриный?

Я уперся руками в заднее сиденье и стал толкать мотоцикл с Таськой по деревенской улице. Машина набрала скорость, секретарша нажала на сцепление, мотор затарахтел, и мотоцикл рванулся вперед. Таська притормозила, подождала, пока я догнал переливающийся трелями Иж, и крикнула: «Прыгай!…»

Каскадером я никогда быть не собирался, но тут пришлось. Я прыгнул вслед медленно уезжающему мотоциклу и удачно попал на заднее сиденье.

– Ну, а теперь полный вперед, – сказала Таська и крутанула рукоятку газа. Мотор взревел, налетел встречный ветер, и поток каштановых Таськиных волос ударил мне в лицо.

По ходу поездки выяснилось, что у мотоцикла был еще ряд изъянов. Во-первых, ослабли тормоза. Во-вторых, отсутствовало резиновое кольцо, за которое мне нужно было держаться, а такое приспособление было отнюдь не лишним при езде на бешенной скорости по чудовищным ухабам, которые покрывали дорогу поселка. Я пытался держаться за края сиденья, но оказалось, что оно не привинчено к мотоциклу, а просто лежит на нем, как седло без подпруги. Поэтому при очередном толчке я почувствовал, что отделяюсь от машины вместе с сиденьем, как при катапультировании с подбитого самолета. Когда же мы с седлом приземлились на спину мотоцикла и металлические компоненты конструкции соприкоснулись у меня под гениталиями, раздался леденящий кровь скрежет, как будто внизу захлопнулся медвежий капкан. После этого я перестал цепляться за сиденье, предоставив ему свободно болтаться на мотоцикле, а сам привстал на подножках, как на стременах. Таська поняла мои мучения.

– Да ты за меня держись, – не оборачиваясь крикнула она, выдавливая из мотоцикла все возможные лошадиные силы.

Я поспешно выполнил ее приказание. Но юная матершинница, как я упоминал, обладала миниатюрной фигуркой. Поэтому держаться мне было особенно не за что. Кроме того, у нее под блузкой оказалась то ли капроновая, то ли шелковая сорочка с крайне низким коэффициентом трения, что так же не способствовало крепкой хватке. Оставшуюся часть пути мы так и ехали: на дороге, рельефом похожей на огромную стиральную доску, я всё пытался покрепче сжать ускользающую из моих объятий Таську.

Темнело. Народ в поселке уже полил огороды, поужинал и теперь, наслаждаясь тихой вечерней прохладой, группировался на уличных скамейках. Повсюду виднелись бабки, обсуждающие поселковые новости. Наше появление на мотоцикле выглядело этаким экстренным выпуском последних известий (раздел «Скандальная хроника»). Таська-то подцепила московского научника и повезла куда-то на ночь глядя. Иж как торопятся! А научник-то, совсем голову потерял! Вон как в нее вцепился! Срамота!

– Вот здесь, – повернулась ко мне Таська, – я на прошлой неделе от гаишника ушла. Он на «Урале» был с коляской, а я на Ижаке вон по той тропке, милиционер туда и не сунулся – знал, что не проедет.

Через минуту мы были у дома лесника. Таська загнала мотоцикл на пригорок, чтобы мне было легче его толкать. Я зашел к моему знакомому и объяснил ему ситуацию. Лесник, узнав, кто меня довез, только покачал головой: «Ну и девка!»

На обратном пути Таська зажгла фару. Ее прыгающий свет выхватывал на мгновение из густых сумерек заборы, приткнувшиеся к ним скамейки и любопытные с сощурившимся глазами лица старушек, карауливших наше возвращение.