Текст книги "Лягушка на стене"

– Во даёт! – прокомментировал поведение буя атаман. – Уж неделю на привязи сидит, а силы в нём ещё ого-го! Здорово, Володя! – И он протянул мне руку с таким видом, как будто мы с ним расстались не два года назад, а вчера. – Мы его за хвост привязали и не кормим. Думали, маленько поутихнет, а он всё такой же злой. Наверное, всё-таки умудряется кету ловить, сейчас как раз ход начинается.

Буй всплыл, и я, наконец, понял, о ком идёт речь, – рядом показалась спина огромной белухи.

– Восемь штук уже поймали, – продолжал бригадир. – Из Владивостока на них заказ пришёл. Военные над ними опыты ставят. Каждый день вертолёт сюда гоняют. По одной белухе перевозят в огромной ванне. Они у нас, кроме вот этого, – и он кивнул на буй, – в заливчике сидят, сеткой от моря отгорожены. Мы их каждый день рыбой кормим. Не знаешь, зачем они воякам? И я не знаю. Но большие деньги за каждого зверя платят. Вот мы и подрядились их неводом ловить. А ты откуда? Со Чкалова? Как там Яша, комендант острова? А ведь он вот на этом самом месте когда-то белух тоже ловил. То есть не сам, конечно, а в колхозе. Как их тогда называли – национальный колхоз. И ловили, и сало топили. И на Байдукове, и на Чкалове, и на Петровской Косе и по всему Охотскому побережью когда-то такие колхозы стояли – вон сколько зверя и рыбы было. А теперь только мы и ловим, да и то план дали – курам на смех: восемь военным, четыре на звероферму – норок кормить. Разве это промысел? Ну а сейчас ты куда? – спросил атаман.

– Хочу добраться до Стасьева. Там мне с неделю поработать надо: жаворонков пострелять.

Бригадир знал меня давно и не удивился, что я целую неделю буду охотится на такую мелочь.

– А кто тебя повезёт?

– Да вот, посижу на берегу, – и я кивнул на шестерёнку, – подожду, может, какая попутная лодка будет.

– Этак и месяц прождать можно. Давай я тебя подброшу. Всё равно сегодня неводить не будем.

Мы погрузились в лодку, и «Прогресс» двинулся в сторону Стасьева. Лодка проходила мимо высокого, каменистого, плоского, заросшего сверху травой островка. Над его крутыми скалистыми берегами кружились стрижи.

– Знаешь, как этот остров называется? – спросил меня бригадир.

Я сказал, что знаю.

– Правильно, Коврижка. А по картам – остров Белякова. А до 1936 года ещё как-то назывался, по-моему, Кетморстос. Да ты у Яши спроси. Его, кстати, вот на этой Коврижке лет пять назад в кино снимали.

И зверобой рассказал мне ещё один эпизод из жизни хозяина острова.

В стародавние времена нивхи ежегодно устраивали медвежий праздник. Они покупали у нанайцев или эвенов зверя, держали его в неволе и досыта кормили. А осенью устраивали особое действо, во время которого восхваляли медведя, их предка и родственника, просили у него удачи на охоте и отсылали его к богам, убивая стрелой из лука. После этого зверя свежевали, варили и съедали, как бы всем родом причащаясь тела праотца.

Московские киношники, прослышав об этом обряде, очень захотели снять фильм из жизни нивхов, и обязательно – медвежий праздник. Они приехали в низовья Амура, набрали по посёлкам массовку, причём вместе с нивхами попались якуты, нанайцы, ульчи, двое татар, кореец и даже один туркмен. Где-то в зверинце документалисты взяли напрокат за приличную сумму медведя. Всё было готово для праздника: и остров Коврижка, живописно возвышающийся над волнами, и в целом в основном нивхская массовка, и медведь. Не было только старейшины, знатока обрядов. Режиссёр уже хотел было лететь в Хабаровск за консультантом, но кто-то из массовки вспомнил, что живущий на соседнем острове Яша, сам в детстве принимал участие в медвежьем празднике и наверняка знает, что надо делать.

Яшу срочно доставили на Коврижку. Его для большей экзотики обрядили в перья, обглоданные кости, бусы из медвежьих когтей и клыков, дали в руки реквизит – большой бубен, а для раскованности налили стакан водки. И бывший пулемётчик, бывший водитель танка, бывший директор магазина и бывший строитель коммунизма на отдельно взятом острове, безобразно пьяный, беспорядочно ударяя в бубен, затянул песню, слышанную им в молодости в маньчжурском публичном доме.

По замыслу режиссёра в кульминационных кадрах переодетый в шамана Яша должен был взять лук, наложить стрелу, прицелиться и выстрелить якобы в медведя. А дальше, после затемнения, по сценарию шли кадры нивхского карнавала вокруг убитого зверя (медвежью шкуру на этот случай режиссёр припас заранее).

Но Яша нарушил все творческие планы режиссёра. Он, нетрезвый, совершенно не умея пользоваться спортивным луком, который протянул ему помреж, очень ловко расстрелял несчастного казённого медведя из заранее припасённой двустволки.

Московские кинематографисты онемели. Зато массовка быстро сообразила, что делать дальше. И уже через час освежёванный зверь жарился на огромном костре.

Два дня режиссёр, оператор, помреж и остальные москвичи, а также Яша и вся массовка пьянствовали на острове, причащаясь столичной водкой и медвежьим мясом.

Протрезвевший в Москве режиссёр вырезал из картины расстрел медведя как слишком натуралистическую сцену, а маньчжурскую публичную песню заменил траурным маршем Шопена. Но пляшущего с бубном Яшу оставил.

* * *

Мы добрались до Стасьева. С десяток чёрных домов выстроились корявой шеренгой вдоль берега залива. Все строения для пущей экономии тепла были, как и моё жилище на Чкалове, обиты толью. От этого весь посёлок очень походил на зону. В огородах росли чахлые кустики никогда не плодоносящей смородины и бесхлорофильные побеги картошки. Единственная улица упиралась в площадь, которую окружали склад, магазин (он был легко определяем по лежащим на задворках горам пустых бутылок и штабелю деревянных ящиков), клуб, в котором не стихал стук бильярдных шаров, баня, сельсовет и почта с симпатичной заведующей – метиской.

Однообразие жизни в этом населённом пункте скрашивали периодические приливы, доходившие до самых домов, неугомонный нрав председателя сельсовета (я с ним быстро познакомился), который ласково звал своих подопечных «менингитными» и разъезжал по населённому пункту размером чуть больше гектара на безжалостно тарахтящем мотоцикле, ежемесячные завозы водки (большой праздник), еженедельный прилёт вертолёта с почтой (просто праздник), ежегодные прибавления в семействе электромонтёра (нейтральное событие) и осенняя путина (всенародное сезонное явление). В последнем случае из города по раскисшей от дождей, построенной ещё Яшей, лиственничной лежнёвке приезжали на машинах браконьеры, милиция и рыбинспекция. Первые ловили рыбу, остальные – их, но все привозили водку, которая частично растворялась и в желудках стасьевцев.

Я, прожив несколько дней в этом «национальном» посёлке, искал там хоть что-нибудь этнографическое: лодку, сеть, гарпун, нарты, одежду или украшения – хоть какие то следы культуры древнего приморского народа. Но ничего не было. Все этнографические экспонаты давно находились в музеях Хабаровска, Комсомольска-на-Амуре и Николаевска.

Русский председатель правления, услышав однажды мои стенания, сказал:

– На окраине села нивх живёт. Он недавно нож отковал. Говорит, что по старинным образцам. Хочешь посмотреть? Мне с ним надо кое о чём потолковать, а ты нож поглядишь, а заодно посмотришь, как они здесь живут.

Мы вошли в сумрачные сени окраинного дома. В углу на крюке висело полтуши калуги. Отсутствие в Стасьево постоянного электричества, а значит, и холодильников, превращало всякую свежую рыбу уже через сутки в собачий и свиной корм. Председатель и я, миновав полутёмную прихожую, полную висящих на стене телогреек, рыжих клеёнчатых рыболовецких костюмов и стоящих резиновых сапог, вошли в небольшую кухню.

– Петя, ты дома? – громко спросил председатель.

– Дома, – ответил голос из комнаты, – заходи.

Мы вошли в комнату. Интерьер её был скромным: под низким чёрным потолком отслаивались куски штукатурки, на бревенчатых стенах топорщились лоскуты обоев, на полу, у занавешенного какой-то тряпкой окна, на длинных тонких ножках стоял цветной телевизор и показывал программу «Время». В другом конце комнаты стояла кровать. Под кроватью была насыпана куча картошки. На панцирной сетке лежал мужчина в телогрейке, шапке-ушанке и охотничьих сапогах с раскатанными, поднятыми до бёдер голенищами. Мужчина курил и смотрел телевизор.

Председатель поговорил с горизонтально расположенным Петей о приливе и завтрашней рыбалке.

– Вот Володя, кстати, хотел посмотреть, какие ты ножи делаешь. Всё пристаёт ко мне, хочу, мол, посмотреть настоящий нивхский нож. Покажи!

Петя нехотя встал с кровати, вышел в сени и принёс оттуда нож в ножнах из нерпичьей шкуры. Он и вправду был хорош, из отличной стали, зеркально отшлифованный, на деревянной с красивым узором ручке. Точная копия американской модели «Скиннер», фотография которой была в прошлогоднем журнале «Охота».

– Вот так они здесь и живут, – выйдя на улицу, сказал мне председатель. – А ты говоришь «этнография»! Испортил их белый человек. Им теперь только водка да телевизор нужны. А когда водки много, то и телевизора не надо. Петя – он хоть что-то делает. Но, пожалуй, таких нивхов, которые старинные ремёсла знали, здесь не осталось. Об обычаях вообще не говорю. Русские пришли – всё исчезло. Им ведь и зарплату сейчас платят только за то, что они гиляки. И рыбу красную дают ловить, и нерпу бить. А русским, которые здесь же родились, не дают. Нацией не вышли. А нивхи рыбу ловят и русским на водку меняют. Вот тебе и этнография.

Темнело. Сизигийный прилив подошёл к самому посёлку. Невидимые дикие утки крякали прямо из кустов смородины. Председатель вскочил в седло своего Ковровца и умчался к недалёкому сельсовету.

В полночь, по обычаю почти всех небольших автономных дальневосточных посёлков, стих дизель местной электростанции. После минуты кромешной тьмы повсюду в окнах стали зажигаться уютные огни керосиновых ламп. К отделению связи с банками беловатой браги потянулись поклонники почтальонши. В клубе бильярдные шары продолжали трещать при свечах. С залива зычно закричала гагара. Кто-то, ещё не усыплённый телевизором, вышел на улицу и, включив транзистор, быстро поймал «Голос Америки». Ночным патрулём прогрохотал на своём мотоцикле неугомонный председатель, обрызгивая жёлтым светом фары редких обывателей, жмущихся к чёрным домам. Над островом Чкалов дрожало зарево, освещая снизу тугие багровые завитки дыма: там городские браконьеры спьяну зажгли кедровый стланик.

* * *

Через неделю я на очередной попутной лодке выбирался из залива. Когда она проходила мимо Чкалова, я увидел чёрные, обугленные, лишённые хвои и просвечивающие насквозь кусты кедрового стланика. Сгорел и весь шиповник. И поэтому, когда мы пристали у Яшиного дома (я хотел проститься с хозяином), оказалось, что остров больше не благоухал сосновой смолой и розами. Сладкий запах пожарища стелился над землёй, смешиваясь с вечным морским йодистым ароматом. Лишь поморники всё так же гоняли крачек над почерневшим островом. Дом Яши был закрыт. Голодные собаки сидели под стеной сарая и смотрели на висящую юколу.

Через час мы проходили мимо Байдукова, мимо становища зверобоев, мимо ныряющего на волнах оранжевого поплавка, мимо огромной, лежащей на самом берегу шестерёнки, на которой по-прежнему сидели нивхи, высматривая долгожданный катер. Среди них я увидел и Яшу и помахал ему рукой. Но он не заметил меня – вместе с другими стариками он вглядывался в устье Амура.

Снежинка

Рукоятка семафора в ходовой рубке небольшого корабля гидрологической службы была сдвинута в положение «Самый полный». Город приближался. В наступающем вечере неярко запульсировал маяк, бело-желтые гирлянды огней вдруг повисли над набережной, а на улицах заметались бледные лучи автомобильных фар. Судно уже прошло мимо порта, мимо доков, мимо пограничного катера с зачехленной круглой башенкой, из-под дырявого брезента торчал тонкий ствол скорострельной пушки.

Редкие вечерние зеваки долго судачили на пирсе: корабль гидрологов, спешивший в город, неожиданно замедлил ход, развернулся на 180 градусов и быстро исчез в тени нависающей над Амуром сопки. На гребнях тянущихся за ним невидимых волн осколками драгоценных камней отсвечивали габаритные огни: слева – изумрудами, справа – рубинами. А от причала, одновременно тронувшись с места, ушли в город две машины.

* * *

День выдался ясный: Сахалин и материк были одинаково хорошо видны. Судно гидрологической службы стояло на якоре. Шел прилив. Одинокие чайки с криком летали вокруг корабля, изредка присаживаясь на воду. Команда и пассажиры собирались на обед в кают-компании. Появился и пунктуальный Геннадий Борисович – московский гость, изучающий соленость и насыщенность кислородом воды в устье Амура. Это был довольно молодой старший научный сотрудник, кандидат наук с начинающим круглеть брюшком и приятной, но немного сальной улыбкой, эмоциональными жестами коротеньких ручек и шутками, которые всегда нравились матросам.

Команда, не сговариваясь, ждала, пока будут заняты два свободных места. Геннадий Борисович высказал двусмысленное предположение о причине задержки его подопечных, вызвав тем самым легкое ржание матросов, и, достав из кармана крохотный блокнотик, стал что-то писать мелким аккуратным почерком на глянцевых страничках: он старался никогда не терять времени.

Наконец в кают-компанию вошли две молоденькие лаборантки Геннадия Николаевича: Оля – высокая сероглазая шатенка астенически-готического облика и более приземленная блондинка Наташа. Кок из огромной кастрюли разлил каждому по тарелке бордового борща.

– Очень нежная говядина, – проворковала Наташа, выпутав ложкой из полупрозрачных капустных прядей кусок темного мяса.

Вся команда дружно засмеялась, как будто она рассказала отличный анекдот. Наташа покраснела, не зная, что и подумать. Геннадий Борисович, доедавший свою порцию, многозначительно улыбнулся.

– А что я такого сказала? – стала допытываться Наташа у своего начальника.

Кандидат наук поблагодарил кока за поданное второе блюдо – огромный кусок жаренной рыбы, подцепил его вилкой, внимательно осмотрел со всех сторон и сказал лаборантке:

– Вы, дорогая, к Степану Сергеевичу лучше обратитесь. – И гидролог сладко улыбнулся через стол старпому – плотному человеку с коричневым от загара лицом, вечно шелушащимися носом и сталинскими усами. – Это он заведует снабжением. По-моему, ему совсем недавно досталась прекрасная туша. И очень дешево. Я подозреваю, – даже даром. Вы, Наташа, после обеда попросите Степана Сергеевича открыть судовой холодильник. Очень познавательно. Возможно, там и хвост «коровы» остался. Да, а рыбу ешьте аккуратнее. – И он положил на край своей тарелки предмет, похожий на увеличенную копию снежинки, искусно выточенную из слоновой кости – изящную белую звезду с тонкими, острыми, как грани сюрикена, лучами.

Старпом нервно заерзал и сердито посмотрел в сторону двух братьев-механиков.

В этот момент один из них, Трофим, сутуловатый человек, с легкой животной грустью смотревший на земную Наташу и поэтому не замечавший устрашающих гримас старпома, отправил себе в рот приличный кусок жаркого, поперхнулся и закашлял.

* * *

Плоское тусклое солнце плавало в тумане у самой воды, рядом с темным профилем бакена. Корабль, укутанный густой белой пеленой, был едва различим. Юра, второй механик гидрологического судна, потянул толстую капроновую веревку. Прозрачные капли, догоняя друг друга, неслышно заторопились по ней вниз к ленивым утренним волнам.

– Есть, – сказал он брату. – Ух, и здоровая. Помогай выбирать. Да осторожней! Если дернет – лодку перевернет! Топор достань, он под сиденьем.

Они вдвоем стали медленно выбирать ахан и складывать его на дно лодки. В одном месте шахматный строй ячей был нарушен. Из глубины всплыл безобразный клубок перекрученных толстых веревок, похожих на макароны, самостоятельно сваренные начинающей женой. В обрамлении этого макраме медленно поднялась из глубины огромная рыбья голова с длинным носом-рострумом, бессмысленными крошечными цинковыми глазками и тонкими светлыми червячками-усиками.

– Вот она, телка, – прошептал Юра. – На весь рейс хватит. Он медленно поднял топор, примерился и резко ударил обухом по голове калуги. Рыба в ответ слабо изогнулась и замерла.

– Все, – сказал Юра. – Скорей давай конец, а то утонет.

Оглушенная рыба медленно открыла огромную пасть. Юра быстро сунул ей в рот капроновую веревку и стал проталкивать ее, чтобы она показалась из-под жаберной крышки. В этот момент хрящевые беззубые челюсти умирающей калуги неторопливо, как ворота шлюза, сомкнулись. Рука Юры словно попала между резиновыми валиками стиральной машины. А рыба стала медленно погружаться, стаскивая человека за борт. Механик уперся левой рукой в борт лодки, брат схватил его за плечи.

– Да не тяни ты так, руку оторвешь, держусь я пока. Ты лучше отойди к другому борту, а то видишь какой крен. Вот так. Выбирай ахан, а потом заводи мотор и давай на малых к кораблю, а я вместо буксира буду. – И он болезненно улыбнулся.

К счастью, пасть рыбы так же неспешно раскрылась. Юра выдернул руку, тут же сунул ее в воду и, вытащив торчащий из-под жабры конец веревки, закрепил его на кормовой утке.

– Все, – сказал он. – Теперь не утонет. Поехали. Вытащив спутанный ахан, братья завели мотор, и лодка двинулась к еле видимому в утреннем тумане силуэту корабля.

– А мне Наташка больше нравится, – продолжил утренний разговор Трофим.

– Обе хорошенькие, – ответил Юра, закуривая. – Профессор не дурак, в лаборантках разбирается, это ему по штату положено.

* * *

– Здоровая? – спросил сверху голос призрачного из-за тумана старпома, когда лодка глухо ткнулась в борт судна.

– Пару центнеров, наверное, потянет, – откликнулся Юра. – Крюк давай.

Тонкая стрела крана повисла над водой, заскрипели тали, и серая туша рыбы плавно взмыла вверх. Капли с ее хвоста застучали по «Крыму» частым дождем. Следующим размахом кран перенес на борт судна и лодку.

– Юр, пойди включи насос, – сказал старпом. Утром он не щурился, и в углах его глаз виднелись светлые морщинки. – Мы ее сейчас по-быстрому разделаем, в холодильник перетащим и палубу помоем. А то девицы скоро проснутся, станут охать да ахать, а потом глядь – и в городе сболтнут. А ведь знаешь, как начальник рыбинспекции капитана «любит»: наше судно для него – все равно что кость в горле. Чует, что мы всегда с рыбой, а поймать не может.

– Эй, обожди потрошить, – остановил старпом Трофима, видя, что тот, взяв нож, уже примеривается к рыбьему брюху.

– Ты что, не знаешь, как осетровых разделывают? Сначала жучки надо срезать, да аккуратней, чтобы ни одной не осталось. Вот так.

Старпом, вытащив из ножен свой нож с длинным, узким клинком, изящной текстолитовой ручкой – подарок гостившего у него токаря Киевского номерного завода – присел на корточки, провел лезвием по серому боку рыбы и аккуратно снял полоску кожи, на которой, как бусы на нитке, повисли тонкие, с острыми шипами костяные бляшки-жучки. Под срезом засветился бледно-желтый жир.

– Вот так. Понял? Тогда давай действуй. Только аккуратней. Эти жучки – хуже, чем рыбьи кости, не дай бог, кто подавится. А я пойду, холодильник подготовлю.

Корабль задрожал – где-то внутри заработал двигатель, и из лежащего на палубе шланга потекла теплая вода. Когда пришли Юра и старпом, рыбина была уже очищена от бляшек. Калугу выпотрошили (она оказалась без икры), разрезали тушу на куски и отнесли их в судовой холодильник, а внутренности вывалили за борт. На палубе осталась огромная усатая рыбья голова, плавающая в луже крови.

– А это, – сказал старпом, срезая со внутренней стороны жаберных крышек темное, совсем не рыбного цвета мясо. – Это на сегодняшний борщ. Гиляки так его и зовут – морская говядина. Совсем рыбного запаха не имеет.

После этой операции голова полетела за борт. У корабля, азартно крича, появилась первая чайка и сразу села на воду.

* * *

Проснувшиеся лаборантки вышли на палубу и увидели обычный утренний туалет судна. Строгий старпом внимательно следил, как матросы старательно драили блестящую, политую водой палубу, на которой не было ни пятнышка грязи. Сквозь легкую пелену растворяющегося тумана темнел сахалинский берег. Чайки, неумолчно галдя, летали у корабля над самой водой, что-то склевывая с поверхности.

* * *

– Хлеба, дайте ему корку черного хлеба, пусть прожует, а потом проглотит, верное народное средство против рыбьих костей, – говорила Наташа.

– Да это же не кость, а жучка калуги! Лучше надо было рыбу чистить, я же говорил ему, – огрызнулся старпом.

– Оленька, подайте, пожалуйста, мне ложку, – попросил многоопытный Геннадий Борисович свою лаборантку и усадил несчастного, сразу же осунувшегося и еще более сгорбившегося Трофима, против света. Он заставил потерпевшего открыть рот, придавил ему ложкой язык и долго вглядывался вглубь горла.

– Глубоко сидит, не достать: шипами в стенки горла уперлась. Придется к доктору ехать (он употребил сухопутное слово) – к хирургу. Далеко до города? – спросил он капитана.

– Пять часов хода.

– Продержится, только горло опухнет и от кашля он изведется. Но идти (он поправился) надо – дело серьезное. Эх вы, калужатники, – в сердцах сказал Геннадий Борисович, обращаясь к команде. – Позвали бы меня, я бы ее сам разделал. И гораздо бы чище.

Старпом и капитан, пожилой мужчина с хорошей лысиной, обрамленной венчиком седых волос, отошли в сторону – обсудить ситуацию.

– Значит так, Сергеич, – начал капитан, – пусть радист даст радиограмму, чтобы к пирсу машину «Скорой» прислали. Придется и диагноз сказать, а больница в городе одна, так что через час об этой несчастной жучке и в рыбинспекции знать будут: «доброхотов» у меня везде хватает. И начальство узнает тоже. Ну, эти братья-механики! Уж точно, лучше бы профессор калугу освежевал. В городе будем говорить, что какая-то лодка без номеров к нам подошла, и мужик кусок калуги продал. Вот так. Только рыбу и аханы придется выбросить, тогда, может, отбояримся. А этих братьев-механиков я на берег спишу! Тоже мне, не могли как следует рыбу разделать. И ты хорош – не проследил! Перед профессором стыдно – он из Москвы, и то знает, а мы всю жизнь здесь браконьерим – и вроде как ничего не умеем. Сергеич, – продолжал капитан, – ты холодильник сам проверь. Чтобы там ни крови, ни хвостов, ни этих долбанных жучек не было. Да и лодку тоже проверь. А за этим туберкулезником, – и капитан кивнул в сторону кашляющей каюты, – пусть лаборантки присматривают.

* * *

– Ты чего, Сергеич? – говорил через полчаса оставшийся в единственном числе механик Юра, когда чайки закружились над скрывшимся под водой последним куском калужатины. – Ты чего? Я ведь этот ахан целую зиму вязал. Еле капроновых веревок для него достал и вдруг – выбрасывать! Да я его так на корабле спрячу – ни одна сухопутная крыса не найдет. Или у самого города в приметном месте утоплю, а потом достану.

– Брат тебе свяжет, когда из больницы выйдет, – отвечал безжалостный Сергеич, переваливая через борт два мешка – один мокрый, там лежала сеть, в которую попалась злополучная калуга, другой сухой, запасной, еще не бывший в деле.

– Трофима на берег спишут, – докончил мысль старпом. – Вот он и будет там вязать. И из лодки выбрось, – его голос погрустнел, – там в носу мой ахан лежит.

Корабль снялся с якоря и взял курс на город. Чайки, конвоировавшие судно, убедившись, что запасы калужатины кончились, вскоре отстали. Кок на камбузе готовил на ужин невинное блюдо: картошку с рыбными консервами.

Из каюты по-прежнему доносились резкий надсадный кашель и слабые стоны. Матросы сидели в кают-компании тихо, как будто корабль вез покойника. Только в машинном отделении отчаянно матерился Юра, переживающий потерю аханов. Капитан, бессменно стоящий за штурвалом почти пять часов, болезненно морщился при каждом новом приступе кашля. Казалось, легкие человека сейчас лопнут от напряжения. Внезапно за переборкой наступила тишина. Смолк посторонний звук, несколько часов терзавший всю команду. Люди, сидевшие в кают-компании, переглянулись. Капитан вытер вспотевшую лысину, отдал штурвал старпому и вышел на палубу. Дверь злополучной каюты открылась, и из нее, покачиваясь, вышел Трофим. Увидав капитана, он виновато втянул голову в плечи, вымученно улыбнулся и протянул руку. На его ладони лежала злополучная «снежинка». Капитан посмотрел на Трофима, на жучку, пригладил ладонью свою лысину, ободряюще похлопал механика по плечу и пошел в ходовую рубку.

Промасленный Юра вылез из машинного отделения и тоже навестил Трофима, но был он с ним недолго. Оля и Наташа стыдливо прикрыли соседнюю дверь, когда Юра возвращался назад, в свой пропахший соляром гремящий железный погреб. Наоборот, другая дверь распахнулась, и Геннадий Борисович с интересом прослушал монолог проходящего мимо механика и даже, наверное, узнал что-то новое, так как сделал пометки в своей крохотной записной книжке, с которой не расставался никогда.

А виновник конфуза лаборанток, лингвистических открытий Геннадия Борисовича и душевного облегчения всей команды уже сидел в кают-компании, пил теплый чай и морщился при каждом глотке.

* * *

Редкие зеваки, торчащие на вечернем пирсе, еще долго судачили между собой: силуэт торопящегося к городу судна неожиданно развернулся и исчез в сумерках, оставляя на невидимых волнах осколки драгоценных камней – справа изумрудов, слева – рубинов. А две машины – белый «Рафик» с красным крестом на борту и защитного цвета «Газик» без опознавательных знаков, но с номером, который был хорошо знаком окрестным браконьерам, одновременно тронулись с места и ушли от причала.