Текст книги "Лягушка на стене"

Поэтому в тот день нам через каждые несколько километров приходилось, подыскав берег покруче, высаживаться, и, расстелив на вершине какого-нибудь холма карту, пытаться угадать, где мы все-таки находимся. По моим расчетам, лодка, побив все рекорды, прошла сегодня около сорока километров и давно должна была выйти из «слепой» зоны. Но окружающие нас изгибы реки, озера, окрестные холмы и далекие сопки полностью отсутствовали на карте.

Под вечер, когда солнце слегка опустилось к горизонту, мы, наконец, обнаружили прямой, длинный участок реки, идущий ровно в меридиональном направлении. И точно такой же был на карте!. И холм слева тоже был обозначен, и небольшой лесок! Мы были так измотаны изнурительной греблей, что единогласно тут же решили остановиться и заночевать.

За полмесяца плавания нам ежедневно приходилось ставить лагерь, и это воспринималось как необходимое зло. Лодка приближалась к берегу, мы выставляли вперед весла, чтобы смягчить толчок и этим самым уберечь нашу лодку – нежнейшее резиновое изделие ВПК – от ненужных соприкосновений с торчащими у берега обломанными ивовыми кустами или острыми камнями. Наступал черед разгрузочных работ. Каждая вещь в нашей лодке, начиная от рюкзаков и заканчивая ружьем, была привязана-принайтована, дабы при оверкиле или пробоине ничего не потерялось. Кроме того, все мягкие вещи (палатка, одежда, спальники, патроны, продукты и прочее) были тщательно запакованы в полиэтиленовые пакеты на случай дождя (которые, как правило. случались по несколько раз за переход).

Поэтому ежедневная распаковка и запаковка массы вещей в лодки была очень нудным, ненавидимым нами занятием.

Наконец, всё перетащено на высокий берег (мы помнили первый день, когда ночью вода в реке поднялась и затопила лагерь, который мы разбили прямо у реки) и укрыто полиэтиленом.

Потом мы вытаскивали и крепили к деревьям или к огромным валунам самое дорогое, что у нас было – лодку, потеря которой дорого бы нам обошлась – ведь до ближайшего (и единственного) жилья было несколько сот километров – пешком вдоль берега реки. На первой стоянке свирепствовал такой сильный ветер, что поднял вверх наш ЛАЗ, и он болтался в воздухе, как цеппелин, хорошо, что якорная веревка выдержала. После этого мы привязывали лодку так, что ее не мог оторвать никакой тайфун.

Мы с Юрой ставили палатку, совсем не похожую на шведскую, потому что палатка у нас была плохая, маленькая и дырявая. Чаще всего мы разбивали лагерь на галечных косах, в грунт которых невозможно было вбить колья. Поэтому нами использовались крупные камни, к которым привязывали растяжки палатки.

Строительная площадка и место залежей камней часто не совпадали, и поэтому нам приходилось делать с камнями приличные прогулки по берегу, что после дневного перехода на веслах не казалось утренней разминкой. Когда должное число камней, наконец, было собрано, шла мучительная установка центральных колонн палатки, вырубленных Юрой из стволов лиственницы и долгая фиксация всех растяжек. На случай дождя мы накрывали палатку полиэтиленовой пленкой, которую прижимали всё теми же камнями (это, однако, не спасало нас от косого дождя). Короче, наша палатка очень напоминала жилье подмосковных бомжей, гнездящихся в лесах, у станций электричек. На матерчатый пол нашего дома мы сначала клали весла, на которых стелили помост из досок, до этого выполнявших роль пола в лодке. На них помещали полиуретановые коврики, а сверху – спальные мешки. Помост, по идее, должен был предохранить нас от сырости. Но сколько раз случалось, когда после обильного дождя или чересчур влажного грунта, оказывалось, что и весла, и доски находятся в воде.

Хотя мы палатку ставили каждый день, и ежедневно ее перетряхивали, в ней с завидным постоянством встречались различные квартиранты из типа членистоногих. Комары легко просачивались внутрь нашего дома. Юра нещадно с ними боролся. Самым эффективным средством оказался специальный спрей против насекомых. Однажды мой напарник (к счастью, без меня) побрызгал из баллончика внутри палатки, и уже через секунду прошипела молния входа и вся компания – немилосердно кашляющий, пахнущий детским мылом Юра (спрей был ароматизирован) – и хорошая стая комаров вылетели наружу.

Другим химическим средством борьбы с этими кровососами была китайская зеленая спираль. При ее поджигании в палатке распространялся запах тлеющего кизяка, мы кашляли меньше, а комары не стремились покинуть палатку и не дохли, а просто впадали в оцепенение, забивались в разные щели, и давали нам заснуть. Однако дурь у насекомых быстро выветривалась, они пробуждались и, естественно, завтракали гораздо раньше нас, а наутро висели на потолке спелыми гроздьями. Поэтому Юра эмпирически пришел к наиболее рациональному средству давления – прямому физическому воздействию. Поэтому к концу экспедиции палатка изнутри приняла пятнистый, камуфляжный вид.

Кроме комаров и людей, в палатке селились и другие существа. К нам в поисках поживы часто заползали пауки. Они не плели тенет, а, бегая под крышей, суетливо махали четырьмя передними лапками вслед пролетающим комарикам. Иногда такое махание приносило удачу: комар попадал в паучьи объятия, и восьминогий охотник радостно и расторопно пеленал жертву паутиной и, казалось, урча, впивался в нее. Через четверть часа из-под потолка, легко кружась, как снежинки, падали комариные крылышки.

В начале нашего путешествия, лишь только вода в реке начала спадать, случился лет веснянок. Эти насекомые отдаленно напоминали серых удлиненных тараканов, однако, не вызывающих того чувства неприязни, что и многие домашние насекомые.

Веснянки не приносили нам ни вреда, ни пользы: они просто посещали палатку, используя ее как дом свиданий. Обычно по потолку неторопливо прохаживалась прибывшая первой солидная, длиннокрылая, словно одетая в вечернее платье, самка, а через несколько минут в неплотно закрытую дверь палатки врывался и бежал по ее пахучему следу мелкий, верткий и суетливый самец с короткими крыльями – словно одетый в кургузый пиджачок. В углу, там, где самец настигал свою подругу, происходила короткая свалка, пугавшая пауков и комаров, а после совокупляющаяся пара неподвижно повисала где-нибудь на потолке.

Однако больше всего в палатке досаждали не насекомые, не сырость и не теснота, а ветер. Ветер в тундре не стихал никогда. Полиэтиленовая пленка, которой сверху была укрыта наша палатка, при слабом ветре приподнималась и опускалась, как бока тяжело дышащего зверя. При свежем ветре пленка звенела, как кусок жести, а при штормовом громыхала так, будто рядом кто-то палил из пистолета Макарова.

Кроме того, палатка имела еще один недостаток – в ней можно было спать только ночью, а днем только в очень пасмурную погоду. А так как мы вынуждены были плыть только при попутном или, в крайнем случае, при боковом ветре, то нередко случалось, что переходы мы делали ночью, а отдыхали днем.

На солнце наше жилье моментально нагревалось до состояния сауны. Снаружи нас ждали комары. Поэтому после ночного перехода мы вынуждены были все свои вещи, включая пуховки, свитера, плащи и даже спальники набрасывать на крышу палатки, создавая, таким образом, тень, а потом, обильно намазавшись репеллентом, в жаре и комарином зуде устраивать себе недолгий дневной отдых.

* * *

Но вот все вещи разгружены и спрятаны от дождя, лодка намертво закреплена, палатка поставлена (на всё это уходило около двух часов). Наступало время еды.

Вопрос с едой был для меня самым мучительным. Сколько раз в течение месяца я вспоминал первый день нашего одиночного плавания.

Вертолет, доставивший нас сюда – в верховья Фомича – скрылся за сопкой, и мы побрели к реке, по которой предстояло плыть около 200 километров и еще столько же – по реке Попигай. Фомич от таящих снегов и дождей разлился, и мы увидели водовороты тугих мутных струй, в которых крутились различный древесный мусор и дрожащие от бешеного течения ветки полузатопленных ивовых кустов. Я представил себе, что нам предстояло плыть по этой реке около месяца на нашем резиновом изделии, и мне стало не по себе. Судя по всему, у Юры вид паводка на реке тоже не вызвал приступа оптимизма. Я вспомнил, что только работа способна если не поднять настроение, то, по крайней мере, отвлечь от грустных мыслей.

– Давай ставить лагерь, – произнес я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно бодрее. – Но сначала надо спрятать все жиры в тень. Или лучше вот туда, там снег еще не растаял. А то видишь, как припекает. – Действительно, на солнце было градусов двенадцать, и ветер едва перебирал ветки еще не распустившихся лиственниц, но такая погода была только в день высадки, потом целую неделю гудел ураганный ветер и шел дождь, а иногда и снег.

Юра пошел к куче вещей, выгруженных нами из вертолета – искать заветную сумку с жирами. Я остался на берегу.

– Володя, – окликнул меня Юра, – ты выгружал жиры?

– Нет, по-моему, ты их вытаскивал.

– И я их не брал. Нет сумочки. В вертолете забыли, – и Юра посмотрел в небо, туда, где полчаса назад скрылся вертолет. Я тоже посмотрел туда, куда улетела холщовый мешочек с пятью килограммами сливочного масла, пятью килограммами настоящего украинского сала, с большой банкой великолепного домашнего смальца, хорошим куском бекона и большой упаковкой твердого жира для жарки.

– И что же у нас осталось из жиров? – в надежде на чудо спросил я Юру. Но чуда не случилось.

– А ничего, – ответил Юра.

Я посмотрел на наши осиротевшие без жиров продукты, и почти сразу же почувствовал голодное подсасывание под ложечкой, которое не проходило в течение целого месяца. Запасы тушенки не были рассчитаны на каждодневное поедание этого продукта, так как мы рассчитывали половину срока питаться кашами с маслом.

Поэтому я ждал каждого четного (то есть мясного, когда мы открывали банку тушенки) дня нашего путешествия с плохо скрываемым нетерпением, и особенно того момента, когда совершенно постную кашу или макароны торжественно облагораживали тушеной говядиной, поверх которой вместе с одиночным лавровым листом находился белый с легкой желтизной слой жира.

Я пытался компенсировать недостаток жиров сухим молоком, которое сверх всякой меры сыпал по нечетным дням в каши, но это не приносило должного результата – ведь даже в мясные дни голодные позывы чувствовались через час после еды и, возвращаясь с маршрута к лагерю, я последний километр буквально бежал, стараясь побыстрее развести костер и чем-нибудь загрузить желудок (чаще всего порцией постной каши или куском вареной рыбы, которые, увы, давали ощущение сытости только на час). Из-за отсутствия «топлива» проходилось несколько раз и во время лодочного перехода останавливаться, разводить костер и перекусывать все той же кашей или вареной рыбой.

Мы с Юрой уже через несколько дней интенсивной гребли и многокилометровых маршрутов по тундре при полностью обезжиренной диете стали стремительно терять в весе. Очень плотный Юра, который, как оказалось, и поехал в эту экспедицию в надежде сбросить лишние килограммы, каждое утро, одеваясь, выражал бурную радость.

– Я худею! – восклицал он, – в Москве я застегивался на десятую дырочку! – И он показывал мне широкий офицерский ремень. – А сейчас уже на седьмую, а если выдохну – то и на шестую! У меня и талия появилась! Честное слово!

Я тоже худел. Но так как талия у меня была всегда, то к концу нашей экспедиции, несмотря на то, что я всячески налегал на каши, у меня вместо живота образовалась огромная яма, на дне которой при известной ловкости удавалось прощупывать позвоночник.

К сожалению, у нас не было замечательных шведских печек, на которых можно было готовить прямо в палатке. Однако, на наше счастье, с дровами проблем не было – на берегу всегда можно было найти плавник. Лишь однажды у нас возникли сложности с костром. Почти сутки шел проливной дождь при очень сильном ветре. Мы отсиживались в палатке. Плотный Юра, как всегда, легко переносил голод, а вот я не выдержал и, запаковавшись в плащ, вылез из наружу – разводить костер. И хотя мы загодя набрали много дров, они были насквозь мокрые. Сухой спирт никак не удавалось зажечь даже с подветренной стороны палатки. Мне пришлось дважды, нарушая покой спящего Юры, залезать внутрь, разжигать белую таблетку в своей кружке (один раз ветер загасил ее), и только потом мне с большим трудом удалось зажечь мелкие щепочки. Зато потом у меня получился настоящий шедевр: бревна, раздуваемые ураганным ветром, горели так жарко, что их не мог залить вовсю хлещущий дождь, а под костром плескалась лужа, так как в тундре сухого места в тот день не было вообще.

* * *

Нашим основным средством передвижения была лодка десантная, или спасательная надувная лодка ЛАЗ-3. В ней при полной загрузке практически не оставалось места для нас – ведь в лодке лежали два рюкзака, ящик с продуктами, ружье, патроны, посуда, сети, инструменты и другое совершенно необходимое барахло.

Я сидел на переднем «капитанском» сиденье – на деревянном ящике, на который для большей комфортности (а проще – для того чтобы не отсиживать зад) я клал в зависимости от погоды плащ, пуховку или свитер. Прямо передо мной в полиэтиленовом пакете лежали компас и карты, бинокль, а на борту привязанное к лодке ружье. Сидевший сзади Юра жил более комфортно – он размещался на одном рюкзаке и спиной упирался во второй.

Естественно, при такой тесноте не могло быть и речи о том, чтобы грести веслами, как положено, – с использованием уключин. И мы гребли, как индейцы в каноэ. Гребля на ЛАЗе была непростым делом. Особенности гидродинамики нашей лодки заключались в том, что, для того чтобы увеличить скорость означенного резинового изделия в два раза, надо было приложить усилий на весла вчетверо больше, чем на шлюпке или байдарке.

Мы сначала никак не могли взять в толк, что просто должны были помогать реке нести нас, и что весла – это скорее декоративные украшения лодки, чем средства передвижения, особенно на стремнине, и первые дни нервничали, видя, что все усилия попасть в тот или иной рукав ни к чему не приводят и река быстро, но равнодушно затаскивает нас вместе с другим плывущим сором в нужное ей, а не нам, русло.

В первый, стартовый день нашего путешествия, выходя из спокойного затона (где мы обкатывали лодку и подбирали такелаж) и подплывая к основному руслу Фомича, мы начали нервничать метров за двести – именно с этого расстояния с реки слышался ровный гул несущейся мимо нашего залива вздувшейся от весенних дождей и таяния снега реки. Мы сделали несколько последних гребков по спокойной воде и вытолкнули лодку на течение. Мутная река подхватила ЛАЗ, ударила в днище невидимыми бурунами и понесла с лодку если не со скоростью если не автомобиля, то по крайней мере, велосипеда. Мы, осознав свое полное бессилие перед рекой, перестали судорожно махать веслами и только держали лодку носом по течению, не позволяя реке нести нас рядом с берегами – там, где могли быть коряги, скрытые водой ивовые кусты или камни. Если не обращать внимания на мелькание берегов, то скорость не чувствовалась – прошлогодние листья, щепки, ветки, куски торфа двигались вниз по течению реки с той же скоростью, что и наша лодка. Через полчаса страх перед рекой прошел, и мы с удовольствием начали смотреть на мелькающие берега, а я достал записную книжку и стал вести орнитологические наблюдения.

Только через неделю, когда паводок на Фомиче спал, мы поняли, какое это было для нас благо – половодье. Река обмелела на несколько метров, и в некоторых местах мы плыли словно бы в глубоком каньоне, и обозревали уже не прекрасные пейзажи весеннего лиственничника, а грязевые отмели, галечниковые косы, подмытые торфяные обрывы, а где-то далеко вверху виднелись уже хорошо озелененные лиственничные леса. Исчезли водовороты и буруны, вода стала прозрачной настолько, что даже на трехметровой глубине различалось каменистое дно. Однако выхолощенная река потеряла свои резвость и скорость. И теперь мы вынуждены были даже при попутном ветре безостановочно махать веслами. А если налетал встречный ветер, проходилось так упираться, что уже через полчаса начинало тянуть связки на левой руке и ломить в пояснице. Однако в некоторых местах встречались какие-то заколдованные, «мертвые»

речные плесы, на воде которых лодка словно прилипала к воде, и мы двигались, словно гребли в киселе.

На Фомиче, небольшой горной реке, прикрытой сопками, мы еще могли грести и при встречном ветре (проходя, при этом, правда, не более 10 километров в день). А вот когда мы вышли на Попигай, ширина которого в некоторых местах достигала полкилометра, где ровные берега были заняты безлесной тундрой, мы вынуждены были ловить попутный ветер и полностью подчинять наш режим ему, двигаясь, когда ветер дул в корму, и отдыхая, когда он бил в нос.

В лодке, после того, как наступило лето, комары присутствовали всегда. Насекомые «работали» в противофазе с ветром. Когда он был встречным, и нам приходилось затрачивать неимоверные усилия, чтобы проталкивать лодку вперед, наши маленькие серые длинноногие спутники тихо сидели с подветренных сторон корабля. Лишь то один, то другой кровопийца взлетал в надежде полакомиться, как он тут же сносился встречным воздушным потоком. Когда же дул попутный ветер (а попутным для нас, стремившимся к Ледовитому океану, был теплый южный ветер, приносивший солнечную погоду), с подветренной стороны – то есть перед лицом каждого из нас – висела хорошая тучка комаров, которые всё время липли к коже, проверяя, не выдохся ли репеллент и не наступило ли время подкрепиться. Насекомые, мельтешившие над нами, тянули бесконечную заунывную песню. Ярко светило солнце, размерено работали весла, всхлипывала вода у носа нашего судна, желтели пески далеких берегов, и лодка, казалось, замерла на каком-нибудь длиннющим пятикилометровом прогоне, а далекие берега навечно остались неподвижными, и я в который раз читал жизнерадостные надписи на внутренней части носового баллона нашей десантной лодки: «Ванты вязать только шлюпочным узлом» и «В случае прострела оболочки лодки пробоины затыкать аварийными пробками». На этом фоне комариный писк превращался в далекую, ритмическую (весло проходило сквозь их стаю), со сложными импровизациями (порывы ветра), бесконечную песню рабов на галерах. За недели гребли при попутном ветре я настолько свыкся с этими восточными комариными мелодиями, что не мог слушать без раздражения хаотичный писк их сухопутных собратьев.

Кроме комаров, на реке встречались и другие животные. Чаще всего это были рыбы – вернее, плавники сигов и хариусов, резвящихся у самой поверхности. С песчаных берегов кричали невидимые из-за своей маскирующей окраски кулички-галстучники и, помахивая хвостиками, бегали белые трясогузки, над рекой раздавались ослиные крики гагар, пролетали полярные крачки и серебристые чайки, долину пересекали стройные дербники, на крутых скалах темнели кучи «хвороста» – гнезда зимняков, с затонов изредка поднимались гуменники и морянки. С заболоченных берегов нас печальными свистами окликали ржанки, а над ветреными вершинами сопок неподвижными крестами висели черные силуэты поморников. Однажды по песчаной косе на далеком берегу бежал олененок, рассматривая странный баллон, сносимый течением, да на крутом берегу мы спугнули зайца и он, сверкая не вылинявшими с зимы белыми штанишками, резво ускакал вверх по, казалось бы, отвесному, склону сопки.

На всем маршруте мы так ни разу и не встретили пискульку – небольшого гуся, благодаря которому и оказались на этой реке, хотя честно осматривали и все заводи и все прилегающие к реке озера. Зато на одном из таких озер мы нашли еще более редкого гуся – краснозобую казарку, сделав, таким образом, маленькое орнитологическое открытие.

* * *

По горному Фомичу плыть было одно удовольствие, даже в непогоду, даже в снег, даже при встречном ветре. Сопки плавными амфитеатрами спускались к берегам, и, двигаясь посередине реки, мы могли наблюдать жизнь не только ее берегов, но и горных склонов, и лиственничного редколесья. Мы были еще в зоне лесотундры, и поэтому вдоль реки постоянно встречались небольшие – около полукилометра в длину и метров двести в ширину – лиственничные рощицы. В них росли невысокие, метров до семи в высоту, деревья, отстоящие друг от друга на пять-десять метров.

Мы высаживались и бродили по болотам, долинам рек, по берегам озер и проток и, конечно, по лесам, проводя орнитологические наблюдения и помня, что вряд ли в ближайшие лет пятьдесят еще какие-нибудь идиоты-орнитологи забредут сюда. Однако ни горная тундра, ни побережья, ни болота, ни лиственничники не радовали нас обилием птиц. Казалось, что все птицы жались к берегу реки. И в болотистой тундре, и на каменистых вершинах сопок, и в редком, невысоком, разреженном парковом лиственничнике в разгар гнездового периода на километр маршрута встречалось всего несколько птиц.

Полная оторванность от всякой цивилизации и ближайшего жилья ощущалась особо остро, когда мы забирались на вершину сопки. Чувство, которое подспудно жило у нас, плывущих по реке, что где-то там, за гребнями сопок или за небольшим леском находится поселок или хотя бы чум оленеводов, рассеивалось, когда мы достигали вершины – вокруг до самого горизонта вздымались пологие и совершенно безлесные сопки, изредка украшенные бледным вытянутым озером и полным отсутствием всякого наличия человека. После таких вылазок мы с особым удовольствием возвращались домой – к нашей эфемерной лодке и хлопающей полиэтиленом палатке.

В свое время я довольно поболтался по различным экспедициям, но в первый раз был в такой глуши. На берегах Фомича на стокилометровом маршруте мы не встретили ни одной бутылки, обрывка ткани, полиэтилена или бумаги, веревок или бочек – ничего, что свидетельствовало бы о присутствии человека. Только через неделю после нашего старта я в одном месте обнаружил древний след топора на стволе лиственницы и насквозь проржавевшую консервную банку. Никогда в жизни жестянка, почти полностью уничтоженная коррозией, не вызывала у меня столько положительных эмоций.

Гораздо позднее, в том месте, там, где река текла уже по равнине, я из лагеря увидел какие-то вертикальные шесты и, приняв их за остовы палаток лагерей геологов, оставив Юру в нашей палатке, пошел туда. На высоком сухом песчаном холме возвышалось шесть или семь деревянных коробов, рубленных из толстых плах. Над каждым коробом стояли огромные деревянные кресты. Я пришел на долганское кладбище. Крест на одной могиле был украшен резными голубями, на другой – пятиконечными звездами, а в основании третьего огромными ржавыми разнокалиберными гвоздями был приколочен огромный нательный серебряный крест с синей эмалью. Вокруг могил были положены различные вещи – подарки покинувшим тундру людям, чтобы они продолжали охотиться, рыбачить, есть и молиться и на небесах. Вокруг могил лежали лески с крючками, новые, не взведенные и без потасков капканы, полозья нарт, тазы и кастрюли, старые иконы, с которых сошла краска и от которых остались одни позеленевшие медные оклады. Над крестами летала и истошно вопила пара полярных крачек. Вероятно, у них поблизости было гнездо. Я положил у одной из могил патрон с картечью с пошел к реке.

* * *

Примерно так проходила моя вторая экспедиция на Таймыр. Я не буду рассказывать, как мы на перекате продрали лодку, как нам пришлось аварийно выбрасываться на берег – так как полное безветрие в течение минуты сменилось ураганом, как мы, наконец, достигли обитаемой земли, и нам стали попадаться по берегам сначала пирамиды из стволов деревьев – запасы, сделанные оленеводами и охотниками во время паводка на зиму, а потом и полностью оборудованные (в них были, кроме продуктов, посуды и спальных мешков, даже ружья с запасами патронов), как мы добрались до конечной цели нашего путешествия – Сопочного, крохотного поселка, полностью отрезанного от мира, где не было чужих, и поэтому его обитатели жили не только в домах, но и на улицах – на манер огромного цыганского табора, а самой выдающейся постройкой был сортир, стоящий на пересечении двух «улиц» (его дощатые кабины были на деревянных сваях вознесены на трехметровую высоту, к ним вели крутые лестницы, а под ними стояли двухсотлитровые бочки; при входе в каждую кабинку почему-то лежала куча оленьих рогов, и от этого общественные туалеты напоминали языческое капище); как охотник из этого поселка, готовя для нас уху, положил туда самое ценное, что у него было – четыре картофелины добытого из единственного, росшего у него на подоконнике куста картошки, как неожиданно для нас повысили тарифы на авиацию и мы вынуждены были продать нашу лодку, чтобы купить билеты, и как радостно (мы все таки не утонули и не унесли с собой на дно Фомича секретные карты) встретили нас в Хатанге. Мы прошли реку, мы собрали материал, и увидели Таймыр вблизи. И мы были довольны, хотя не нашли пискульки. Ведь отрицательный результат для науки – всё равно результат.

* * *

Вспоминая две экспедиции на Таймыр, я думаю, какая же мне запомнилась и понравилась больше. И сейчас, по прошествии нескольких лет, могу твердо сказать себе: конечно, приятно объесться дынями в районе самого северного в Евразии поселка, в проливе Вилькицкого сходить в сауну, а между этими событиями слетать на рейсовом вертолете в тундру – отведать очень калорийных шведских супов и пожить в комфортабельной палатке. Однако будь моя воля, я снова бы на голодный желудок и под комариное пение помахал веслом на реке Фомич.