Текст книги "Лягушка на стене"

Второе имя

Пошел прилив, и морская вода в устье небольшой речки, смешиваясь с речной, заструилась, будто воздух над нагретым солнцем полем. Прилив медленно тащил в реку рваные куски ламинарии и нежные пучки бурых водорослей. Крупные красноперки плавали у самой границы намокающего гравия, жадно хватая поплывшие перья ощипанного вчера на берегу крохаля, по дну промелькнула тень невидимой камбалы, у противоположного берега разошлись круги от прошедшего вверх косячка горбуши. Вынырнувшая молодая нерпа, увидев человека и собаку, с громким плеском скрылась под водой. Туман, висевший с утра над берегом, раздул ветерок, светило солнце, и в затишье, там, где был поставлен лагерь, даже припекало.

Пожилой эвен-оленевод собирался к своим знакомым – старателям, участок которых был неподалеку. У него сломался лодочный мотор, к тому же он давно хотел выпить. Он зарезал и разделал одного из своих оленей, отогнал стадо к соседу и стал реконструировать «Казанку», чтобы на ней без мотора можно было добраться до цели.

* * *

Вайда – низкорослая годовалая лайка дикого волчьего окраса с вытянутой лисьей мордой и раскосыми азиатскими глазами – лежала на холодном гравии и никак не могла понять, чем же занимается Хозяин, наблюдая, как он ошкуривает и отесывает тонкие лиственничные жерди. Потом Хозяин вытащил и расстелил на берегу большой кусок полиэтилена, подгнившее брезентовое полотнище и грязное шерстяное одеяло. Хозяин присел на берегу перед этим богатством, закурил и надолго задумался. Он бросил сигарету, со вздохом свернул брезент и полиэтилен и принялся что-то мастерить из одеяла, лиственничных жердей и веревок.

Через два часа Вайда увидела, как преобразилась их лодка. В середине «Казанки» на двух мачтах было натянуто грязно-голубое в клеточку полотнище старого одеяла. Вайда с недоверием рассматривала их лодку – ей все еще не верилось, что Хозяин рискнет выйти на ней в море. Хозяин дождался, пока прилив поднял стоящую на берегу лодку, и начал грузить вещи. В носовой отсек – бардачок – он положил две оленьи ноги – будущую плату за починку мотора – и мешок с продуктами, аромат которых забивал нестерпимый запах перца. Хозяин поставил на дно лодки два бачка для бензина, в нос сунул двустволку с самодельным прикладом, маленький чайник и котелок. Напоследок Хозяин положил в лодку старое оленье седло, заменявшее ему лодочное сиденье, и сломанный «Ветерок», который он собирался починить у соседей-старателей, обитающих на берегу моря, в тридцати километрах от его стойбища.

Собака, с недоверием и опаской поглядывая на клетчатый парус, забралась в лодку. Хозяин мельком глянул на потухающий костер и на остовы палаток старого стойбища и веслом оттолкнул лодку от берега.

В самом устье на отмели шумел слабый накат. Хозяин взял левее, где было поглубже, и через несколько секунд их лодку мягко закачало на плавной морской волне. Вдоль берега дул свежий ветерок. Парус надулся, Хозяин сел за руль, и «Казанка» заскользила на восток.

Вайда сначала очень нервничала и даже рычала на синее клетчатое полотнище, которое шевелилось под порывами ветра, но, поняв, что изобретение Хозяина вполне безобидно, вскоре улеглась на носу и стала смотреть вперед, иногда приподнимая ухо, когда парус приглушенно хлопал.

А Хозяин сидел на корме на оленьем седле и правил веслом, невозмутимо наблюдая, как медленно, очень медленно проплывают мимо берега. Почти беззвучное движение лодки сопровождалось лишь легким всхлипыванием воды за кормой, мягким шепотом одеяла, редким стуком деревянного весла об алюминиевый борт лодки, пронзительным криком чаек, изредка пролетавших над «Казанкой», да легким свистом взлетающих из-под самого носа серых птиц, которых Хозяин называл морскими курочками. Однажды, когда они проплывали мимо скалистого берега, у лодки вынырнула угольно-черная птица с белыми косицами над глазами и ярким красным плоским клювом – топорик. Он, наверное, объелся рыбы, так как никак не мог взлететь. Он долго разбегался по воде, отчаянно молотя по морской поверхности лапами и крыльями. Птица, казалось, вот-вот взлетит, но она неизменно в последний момент «спотыкалась» о волну, теряла скорость и заново начинала разбег.

Лодка пошла вдоль берега. Справа долго тянулась скучная серая гравийная коса, засыпанная ошкуренными морскими штормами стволами плавника, упавшими где-то далеко, может быть, за сотни километров в таежные реки деревьями, бог знает сколько путешествующими по морю, пока наконец прихотливое сочетание шторма, ветра и морского течения не определило для каждого место вечной стоянки.

Вайда дождалась, пока на берегу не мелькнет среди серого гравия и серебристых стволов плавника ярко-малиновое пятно – там, запутавшись капроновыми веревками за комель гигантского тополя, лежал пластиковый японский буй, оторвавшийся от сети. Вайда, сопровождавшая Хозяина по берегу, знала, что буй был безнадежно порван медведем.

Вайда задремала. Она проснулась, когда сквозь сон услышала знакомый металлический звук – Хозяин доставал ружье. Вайда встала и оглянулась. Бросив руль, Хозяин на корме торопливо вставлял в патронники два патрона. Собака посмотрела по сторонам в надежде увидеть каменушку, крохаля или турпана, плывущего где-нибудь поблизости. Однако птиц нигде не было видно. Зато совсем рядом с лодкой из воды показались два черных плавника, узких и длинных, как крылья буревестников.

Хозяин вскинул ружье и выстрелил в скрывающуюся под водой спину касатки. Дельфины скрылись, но через несколько секунд один плавник вспорол воду у самого борта лодки. Хозяин привстал и снова поднял ружье. Но в это время с другого борта из моря будто встала одинокая черная волна. Лодку сильно тряхнуло, будто она наскочила на огромный, но мягкий валун. Вайда испуганно ткнулась в ноги Хозяина. Тот выпустил из рук ружье, которое с грохотом упало на дно лодки, и вывалился за борт.

Вайда запрыгнула на корму. Хозяин был совсем рядом. Он ухватился за весло, служившее рулем, но то выскочило из уключины, и ровный не стихающий ветер медленно потащил никем не управляемую лодку на восток.

Вайда! – в последний раз услышала собака имя, данное ей Хозяином.

Сбоку от лодки снова вырос страшный плавник. Сука забилась в угол. Удара не последовало, но лайка нутром почувствовала, как огромное тело касатки проходит в нескольких сантиметрах от днища лодки.

Когда собака опасливо приподняла голову над бортом, море по-прежнему было пустынным: ни Хозяина, ни касаток нигде не было видно. Лишь у самого борта свистела серая морская курочка.

Неуправляемую лодку развернуло бортом к ветру, и синее одеяло повисло, словно на бельевой веревке. «Казанка» стала медленно удаляться от берега.

Собака, наверное, часа два с лаем бегала по лодке, вскакивая то на нос, то на корму, и все всматривалась туда, где исчез ее Хозяин. Устав, она села на мокрые доски днища, прижалась к пахнущему сыромятной кожей, дымом и Хозяином оленьему седлу и тихонько завыла от страха.

* * *

Лодку с лайкой таскало по заливу Охотского моря около недели. Сначала собаке было очень страшно, особенно по ночам, когда морские волны иногда вспыхивали голубоватыми искрами и из-за борта слышались непонятные всхлипывания, вздохи и всплески. Но уже через два дня, другие более сильные и острые чувства – голод, а еще больше – жажда – заглушили страх. Небольшая лужица желанной влаги поблескивала и перекатывалась под стланями, но, как ни старалась лайка просунуть свою узкую мордочку сквозь дощатый настил, сколько она ни вытягивала язык, ей никак не удавалось напиться.

Из носового отсека аппетитно пахло подтухающей олениной. Несчастное животное целыми днями царапало лапами плотно закрытую алюминиевую дверцу и, устав, отчаянно выло.

Однажды течение проносило лодку мимо небольшого островка. Обезумевшая от голода и жажды собака почти решилась прыгнуть в море и плыть к земле, но быстрое течение протащило лодку дальше, островок стал уменьшаться, и собака осталась в лодке.

Через полторы недели, после того, как утонул Хозяин, погода испортилась. Подул свежий ветер. Сначала он нагнал туман, потом небо затянуло низкими облаками, и посыпался мелкий дождь. И уже через час промокшая собака смогла напиться пресной воды из-под стланей. Потом ветер усилился, на море сначала появились барашки, и начался шторм. Волны нечасто, но с удручающей регулярностью перехлестывали через борт. Сначала вода под стланями сделалась непригодной для питья, а потом ее набралось столько, что, когда лодка накренялась, волна в лодке накатывалась на собаку. Внутри «Казанки» плавали бачки и оленье седло. Лайка пыталась спастись на носу, но там было так скользко от морских брызг, что собака чуть не упала за борт.

К вечеру лайка впервые за десять дней увидела наконец материковый берег, вернее, она сначала услышала ревущий накат.

Штормовые волны перенесли полузатопленное суденышко через прибрежную отмель, а потом соленая водяная стена накрыла «Казанку». Собака перемахнула через борт и поплыла к берегу. Волна дважды стаскивала лайку со скользкой гальки и относила назад. Наконец третий ревущий белопенный вал вытолкнул ее на землю. Обессилевшая собака не могла бежать, а лишь быстро отошла от прибойной полосы и, сделав слабую попытку отряхнуться, легла на мокрый гравий и стала смотреть, как волны у самого берега треплют лодку, которая принесла ей столько несчастья. Над «Казанкой» нелепо колыхалось промокшее, отяжелевшее, но так и не сорванное ветром синее одеяло.

Она полежала на земле, отдохнула и побрела вверх по берегу. За песчаной косой чернела тайга. Там лайка нашла ручей, вволю напилась, и заснула под корнями поваленной елки.

* * *

Утром собака проснулась, долго пила из ручья, а потом пошла на берег.

С моря по-прежнему дул ветер и плыли туманные полосы, но волны стали меньше. Выброшенная ночью штормом на берег лодка стояла далеко от полосы прибоя.

Несмотря на усталость, собака побежала к «Казанке», как будто это был ее родной дом.

Днище лодки оказалось неповрежденным, и поэтому в ней, как в огромном корыте, плавали оленье седло и бензиновые бачки. С одеяла-паруса, тяжело висящего на мачтах, капала вода. Собака с вожделением понюхала запертый бардачок, в котором вовсю тухли две оленьих ноги – предполагаемая плата Хозяина за ремонт «Ветерка», – и пошла вдоль берега в надежде найти что-нибудь съестное.

Лайка брела вдоль нескончаемого валика выброшенной штормом бурой морской травы. Собака несколько раз находила дохлых крабов, которых еще не успели обнаружить чайки или вороны. Лайка с жадностью разгрызала панцири и ела сладковатое мясо. Собака побродила по берегу и двинулась к лесу. Сразу же на опушке заверещал бурундук. Она посмотрела на маленькую полосатую белку, которых Хозяин, когда был в хорошем настроении, сбивал для нее палкой с дерева или даже, приучая к будущей охоте, стрелял зверьков. Собака знала, что с дерева она бурундука не добудет, и, немного полаяв на него, пошла дальше в тайгу.

Ельник был старый, весь заваленный упавшими деревьями. Весь мох был выбит неширокими тропками. Лайка пошла по одной из них, и та привела ее к вывороченному еловому корню. Под его навесом на земле были довольно аккуратно разложены для просушки стебли травы, а уже высохшее сено было забито между корней упавшего дерева. И от травы, и от сена пахло чем-то очень вкусным. В это время из соседней норки раздался резкий писк, и оттуда выскочил короткохвостый и круглоухий серый зверек. Собака бросилась за ним. Но сытая пищуха была проворней измученной голодной лайки и успела юркнуть в ближайшую норку. Корабельная жизнь приучила собаку к терпению, она больше часа просидела у норы и все-таки дождалась, пока пищуха не решила проверить свой стожок. Вот тогда-то лайка и задавила ее и впервые раз за десять дней сытно поела. Она еще долго сидела у других нор, но пищух там или не было вовсе, толи они были чересчур осторожными и больше не ловились. И лайка побрела на берег, к своему дому – к выброшенной штормом лодке.

Она вырыла у носа лодки ямку – там, куда не падали капли моросящего дождя, свернулась в этом гнезде калачиком и заснула.

Под самое утро собаке приснилось, что она снова в лодке, в штормовом море, и что волны с ужасным грохотом и ревом колотят о металлические борта. Собака от страха проснулась. Она была на суше, на твердой земле, но рев продолжался, а нависающий над ней нос «Казанки» дрожал от страшных ударов. Сука выскочила из-под лодки и изо всех сил бросилась прочь. За ней, хрустя гравием, погнался кто-то большой и лохматый, но вскоре отстал. Собака, не чуя за собой погони, обернулась. Огромный медведь, кажущийся еще больше в серых утренних сумерках, возвращался к лодке.

Она с безопасного расстояния залаяла на обидчика, но медведь только на мгновение поднял голову и снова занялся лодкой: тухлое мясо для зверя было гораздо предпочтительнее маленькой, дрожащей от голода и страха лайки.

Медведь отодрал алюминиевую дверцу, добрался до оленьей ноги и съел ее. После насытившийся зверь вытащил и второе бедро оленя. Однако его он есть не стал, а отнес по гравийной косе метров за триста, спрятал в углубление и завалил стволами плавника. Зверь около минуты как бы в раздумьи постоял у своей кладовой, посмотрел на далекий силуэт собаки и побрел в тайгу.

Лайка дождалась, пока зверь скроется в лесу, и пошла сначала к своему разоренному дому, а потом и к спрятанной оленине. Бревна, натасканные медведем, были тяжелые, поэтому собаке удалось лишь с одной стороны сделать подкоп и отгрызть небольшой кусок.

Медведь пришел на следующую ночь и доел всю оленину. Зверь еще несколько ночей (а однажды даже днем) наведывался к лодке, пытался поймать собаку, шарил по «Казанке» и поисках съестного и, не найдя больше ничего, разгрыз оленье седло, сломал мачты, порвал парус из одеяла и наконец перевернул лодку вверх днищем.

Больше он не интересовался лодкой и лишь изредка, проходя по своей прибрежной патрульной тропе, навещал «Казанку» и обнюхивал ее.

Пока медведь воевал с лодкой, собака жила в лесу и спала на стожке пищухи, а когда он, наконец, исчез, она возвратилась к своему жилью. Лайка подрыла под бортом лодки лаз (а на случай прихода медведя сделала еще один, запасной ход) и затащила под «Казанку» разорванный синий парус. Так у собаки появилась металлическая конура – свой дом.

Собака быстро привыкла к нему. Ее не беспокоили ни постоянное шуршание прибоя, ни шелест мелкого приморского дождя по алюминиевой крыше, ни близкие крики чаек, а иногда – и мягкая поступь перепончатых лап птицы по днищу перевернутой лодки. Жизнь текла мирно, и лишь однажды знакомый медведь, подойдя к «Казанке», запустил в лаз когтистую мохнатую лапу и попытался поймать лайку. Но она успела выскочить через запасной ход.

* * *

Каждый день собака с утра выбиралась из-под «Казанки» и уходила на охоту. Сначала она проходила несколько километров вдоль берега и собирала выброшенных прибоем крабов. Потом она переваливала через галечный увал и шла в ельник охотиться на пищух. Это было почти безнадежное занятие, потому что ловкие зверьки прекрасно ориентировались в своих лабиринтах троп, нор и ходов. Однако раз в два дня ей все-таки удавалось подкараулить и задавить какую-нибудь неосторожную молодую сеноставку.

Однажды она брела несколько часов вдоль берега моря и вышла к устью речки, очень похожей на ту, которую они покинули с Хозяином. Там она нашла дохлую горбушу и съела ее. Рядом с устьем на небольшой неглубокой старице плавала утка с несколькими утятами-пуховичками. Лайка подумала, что это легкая добыча и бросилась ловить их. Птенцы тонко запищали и разбежались по воде в разные стороны, а утка стала, волоча крыло, перелетать с одного края старицы на другой. Но утята плавали чуть быстрее, чем собака. Через час лайка выбралась из взмученной воды и с досадой смотрела, как весь выводок собрался у дальнего, безопасного конца своего родного водоема вокруг сердито крякающей мамаши. Собака так измучилась этой неудачной охотой, что еле доплелась до лодки и спала под ней весь следующий день, выйдя только один раз – попить.

Так прошло полмесяца. Лайка слабела. Она больше не ходила в тайгу за пищухами, ограничиваясь походами вдоль берега моря, которые изо дня в день становились короче.

На этих охотничьих тропах, кроме дохлых крабов, изредка попадались и другие животные. Однажды она набрела на косячок мелких серебристых рыбешек, толпившихся около берега. Лайка знала, что в воде рыбу не поймать, и прошла мимо. Но сзади нее послышался какой-то странный звук, заставивший ее обернуться. Слабая прибойная волна вынесла весь косячок на берег, и рыбки, сверкая серебристыми боками и извиваясь, прыгали на влажном песке. Лайка бросилась к ним, но следующая волна смыла весь косячок в море. Голодная собака подождала, и другой косячок выбросило на берег метрах в десяти от нее. На это раз лайка была порасторопней и успела схватить несколько рыбок. Собака в тот день попала на икромет мойвы и наелась досыта.

На другой день лайка снова пошла на берег в надежде на успешную рыбалку. Но икромет у мойвы закончился, и она нашла только одну мертвую рыбку. Зато на своей охотничьей тропе, идущей вдоль самого уреза воды, она встретила идущую навстречу лису, так же собирающую съедобные выбросы моря. Собака залаяла на нее, но лиса не испугалась, а только обежала собаку и продолжила свой путь.

На кормовой тропе случались и неприятные истории. Однажды на морском берегу на нее напали два белоплечих орлана. Жертва для них была крупновата, но, вероятно, птицы чувствовали, что собака обессилела, и долго гоняли ее по берегу, пока ей не удалось добежать до тайги. Встретила она на берегу и своего знакомого медведя. И этот тоже погнался за ней. Чувствовалось, что медведь всерьез преследует ее, голодную и совсем обессилившую, как вполне реальную добычу. Лайке еле-еле удалось спастись. Она, сделав большой крюк по тайге, вернулась к лодке только через несколько часов и, обессиленная, заснула под ней. Собака почувствовала, что в следующий раз ей убежать уже не удастся.

* * *

Однажды под вечер она услышала далекий неясный шум, еле-еле пробивающийся сквозь безостановочный рокот прибоя. Лайка медленно вылезла из-под лодки. Было безветренно. Далеко над морем ползли обрывки тумана, почему-то принявшие облик огромных медуз. Шум лодки (теперь собака не сомневалась, что это была именно лодка) постепенно нарастал, но самого судна видно не было.

Лайка забралась на алюминиевую крышу своего жилища и просидела там около получаса, прежде чем различила у самого горизонта еле двигающуюся точку, а спустя еще полчаса увидела, что это большая моторная лодка, вернее, катер, приближающийся к берегу. Катер направлялся к соседней бухточке, но сидевшие в нем люди заметили лежащую на берегу перевернутую «Казанку». Тогда он резко сменил курс и вскоре ткнулся носом прямо напротив жилья собаки.

В катере сидело трое людей. Один из них первым выскочил на гравий и, разматывая длинную веревку, оттащил далеко на берег якорь. За ним вылезли остальные. Собака залаяла. Трое мужиков, видимо, ранее не замечавшие ее, разом оглянулись и двинулись к «Казанке».

Запах незнакомцев был чужим, не тунгусским», и хотя лайка страшно скучала по Хозяину и вообще по человеческому обществу, но сейчас она бросилась прочь.

Мужики подошли к «Казанке» и стали рассматривать ее жилище. Пока двое разглядывали погрызенное медведем седло, третий обошел лодку, заглянул в лаз, прорытый лайкой, и позвал своих товарищей. Все трое, взявшись за борт, перевернули «Казанку». Собака, видя, как снова рушат ее дом, горестно завыла. Двое обернулись на ее вой, а третий нагнулся и что-то поднял с земли. Лайка увидела, что это было ружье Хозяина.

Люди еще долго копошились вокруг лодки. Они рассматривали засыпанный песком «Ветерок», бачки из-под бензина, кружки и миски Хозяина, обломки мачт и синее одеяло, послужившее и парусом, и подстилкой для собаки, нашли и следы зубов и когтей медведя на алюминиевой дверце бардачка. Потом они все обернулись, посмотрели на собаку и стали ей свистеть. Но она снова залаяла, а когда один из них двинулся к ней, побежала к тайге.

Лайка недолго отсиживалась в лесу. С берега до нее донеслись почти забытый запах костра и безумно аппетитный аромат чего-то варящегося в котелке.

И собака, роняя слюну, пошла на берег. Ее лодка была перевернута вверх дном, в стороне, метрах в ста на берегу, обсохшем от отлива, стоял катер пришельцев, выше на берегу виднелась большая брезентовая палатка. Рядом с ней горел костер. Над костром висели котелки. Ветер дул от их лагеря и доносил до собаки давно забытые запахи дыма и вареного мяса – горячей человеческой еды.

Лайка прокралась к своей лодке и стала молча наблюдать за людьми. Те сняли котелки с костра, из одного разлили варево по мискам, чокнулись кружками, выпили и стали жадно есть.

Вскоре пришельцы закончили греметь ложками, разлили по кружкам чай и закурили. Наконец один из них вспомнил о собаке. Он взял недоеденные куски, свистнул, и бросил их в сторону лайки. Собака сначала было рванулась к угощению, но страх перед чужаками, которые сломали ее дом и забрали ружье Хозяина, оказался сильнее голода, и лайка вернулась к «Казанке». Мужик посвистел ей еще, потом бросил папиросу, собрал со стола объедки, взял котелок и пошел к собаке.

Та бросилась прочь. Человек подошел к ее жилищу, перевернул сапогом миску Хозяина, вылил туда суп из котелка и бросил объедки. Человек еще раз посвистел собаке. Та уже не убегала, но, стоя метрах в пятидесяти о него, протяжно с подвыванием залаяла.

– Ах ты шельма, – проворчал мужик и вернулся к костру.

Так у собаки появилось новое имя.

Шельма дождалась, пока мужик дошел до костра, налил себе в кружку чаю и закурил. Только после этого она начала опасливо подбираться к своей лодке. Но на последних метрах голод пересилил страх, и Шельма побежала к оставленной ей миске.

* * *

Темнело. Гости забирались в палатку. Сытая собака затрусила к ручью – напиться. Когда она пробегала мимо палатки, ее позвали.

– Шельма, иди сюда, – произнес уже знакомый голос человека, который кормил ее. Но лайка, обогнув палатку, поспешила к воде.

Когда она вернулась, у костра никого не было. Шельма по гривке, там, где был песок, прокралась к самому лагерю. Из палатки слышался разговор мужиков, и тянуло папиросным дымом. Шельма нашла у костра корку хлеба и половину вареной картошки, мгновенно их проглотила и пошла к себе домой.

Сытая собака спала долго. Разбудил ее рев лодочного мотора. Шельма выскочила из-под «Казанки». Катер с людьми отходил от берега. Шельма, забыв про страх, с воем бросилась к воде, чувствуя, что снова остается одна на берегу. Человек, который вчера кормил ее, что-то крикнул. Лодка тронулась, набрала скорость, пошла вдоль берега и скоро скрылась за мысом.

Шельма еще долго лаяла, стоя на берегу. Наконец она развернулась и побрела к лагерю. Палатка стояла на прежнем месте. Вход в нее был плотно зашнурован. Рядом с ней стояла бочка, в которой, судя по запаху, был бензин, и алюминиевая фляга, пахнущая ее ручьем. Недалеко от гаснущего костра Шельма нашла миску с обглоданными гусиными костями. Рядом стояла консервная банка с пресной водой. О Шельме позаботились.

Собака сгрызла все кости и пошла к жилью путешественников. Из щелей в плотно зашнурованной брезентовой двери так аппетитно тянуло хлебом, что Шельма не удержалась и стала царапать брезент, но вскоре прекратила это тщетное занятие.

Приехавшие вечером мужики, казалось, ничуть не удивились собаке, которая лаяла на них не у перевернутой «Казанки», а около палатки. Люди выглядели очень усталыми. Один из них прошел к бочке, налил в банку бензина, плеснул его на наспех сваленные дрова, бросил туда горящую спичку и, когда бензиновое пламя улеглось и занялись поленья, повесил над ним чайник. Странники торопливо попили чаю. Один из них залез в палатку, и, вернувшись оттуда с куском хлеба, сел на бревно и, откусил и стал жевать. Потом, вспомнив, посмотрел на собаку, отломил половину и бросил ей. Кусок упал метрах в пяти от него.

– Ешь, Шельма, не бойся, – сказал человек устало.

Собака осторожно подошла, взяла хлеб, отбежала в сторону, легла, проглотила хлеб и стала наблюдать за путешественниками. Они тем временем соорудили из толстых жердей вешала и принялись таскать из лодки темные куски мяса и развешивать их на жердях. Один из них срезал хороший шмат мяса, положил его в котелок, залил водой и поставил на огонь.

Через несколько минут все трое собрались у костра в ожидании, когда сварится мясо. Шельма издали наблюдала за ними. Один из гостей писал что-то в блокноте, второй начал потрошить маленькую птичку, третий отчищал от бурой ржавчины ружье Хозяина.

Наконец мясо сварилось. Мужики оставили свои дела, разложили варево по мискам и стали ужинать. Тот же мужик, что кормил ее до этого, подошел к собачей миске и положил туда хороший кусок вареного мяса. Шельма отошла от человека всего на несколько шагов, но стала есть только тогда, когда тот повернулся к ней спиной и пошел к костру.

Какой-то запах, исходивший и от варева, и от лодки, и от мужиков, и особенно от жердей, на которых висело мясо, не давал ей покоя. И только когда она приблизилась к костру, у которого человек на бревне раскладывал десяток огромных когтей, она вспомнила этот запах – запах ее знакомого медведя.

* * *

Вечером собака сама подошла к лагерю, легла у палатки и дала себя погладить. Человек, который кормил ее, провел ладонью по спине Шельмы. Сквозь густую шкуру лайки легко прощупывались ребра и позвоночник. У крестца в «талии» собака была настолько тощая, что ее можно было перехватить ладонью. Шельма, когда ее гладили, дрожала всем телом, но не уходила.

Человек сходил к «Казанке», принес синее одеяло и положил у стены палатки, там, где был брезентовый навес от дождя.

На следующее утро Шельма спокойно с берега наблюдала, как отчаливает катер. А вечером, весело помахивая хвостом, Шельма у палатки встречала людей. Экспедиция увеличилась на одну живую душу.

* * *

Палатка простояла на берегу несколько дней. За этот срок Шельма научилась различать всех трех членов экспедиции не только по характеру, голосу и запаху, но и узнала. чем каждый из них занимается, и даже и запомнила, как кого зовут, так как люди называли друг друга по именам. Первого, того кто кормил Шельму и больше других заботился о ней, звали Володя. Он был большой, бородатый и очень любил лазать на высокие деревья. Второй, Коля, обращал на нее меньше внимания, хотя иногда давал ей какое-нибудь лакомство – кусочек сахара, конфету, горбушку белого хлеба. Этот Коля все время ходил с ружьем, стрелял крошечных птиц, но не варил их, а обдирал с них шкуру. Шельма недолюбливала его, потому что он однажды перетянул ей по спине хворостиной за то, что она хотела съесть одну застреленную им птицу. Третий член экспедиции, Паша, был небольшого роста. Он совсем не обращал внимания на Шельму, только иногда бросал ей пустые банки из-под тушенки. Паша почти все время проводил в лодке. Чаще всего он там ремонтировал мотор, читал книгу или просто спал.

Однажды после завтрака люди стали стаскивать все вещи в катер, начиная от бочек с бензином и заканчивая посудой, продуктами и не съеденными кусками медвежьего и оленьего мяса.

Шельма поняла, что люди уезжают навсегда, только тогда, когда один из них приподнял и отнес в сторону невесомую сучку, чтобы она не мешала сворачивать палатку.

Люди уже были в лодке, уже был смотан якорный конец и запущен двигатель, а Шельма все стояла на берегу.

– Поехали? – спросил Паша, сидевший за баранкой катера. – Шельму берем?

– А как же, – сказал Володя. – Не зря же мы ее столько кормили, чтобы снова здесь оставить на голодную смерть. Вон как она на нас смотрит. Шельма, иди сюда! – крикнул он стоящей у самой воды собаке. – Поплыли!

Но Шельма, хотя и страшилась вновь остаться в одиночестве на безлюдном берегу, еще больше боялась снова оказаться в лодке в открытом море.

Володя выбрался на берег, легко взял Шельму на руки и пошел к катеру. Но обезумевшая от ужаса собака вырвалась и убежала. Тогда Володя ножом отрезал от выброшенного штормом, лежащего на берегу тонкого каната кусок, сделал из него петлю, подошел к испуганно присевшей Шельме, одел ей ошейник и на нем затащил лайку в катер.

Когда Шельма увидела, что берег с ее алюминиевой конурой удаляется, она завыла и попыталась выпрыгнуть за борт. Тогда ее привязали. Шельма легла на дно, заползла под сиденье и тихонько заскулила. Паша дал полный газ, и катер понесся вдоль берега.

На море был штиль, и вскоре Шельма перестала скулить и задремала, убаюканная плавным бегом Амура по пологим морским волнам.

Она проснулась от того, что ее сначала ее прижало к стене, а потом над ней загремели выстрелы. Шельма вскочила. Лодка, закладывая крутые виражи, кружила на небольшом пятачке. Водитель лихорадочно крутил штурвал, а Володя, широка расставив ноги, чтобы не упасть на очередном вираже, торопливо перезаряжал ружье и палил по стае плывущих турпанов. Две утки неподвижно лежали на зеленой поверхности моря, а третья – подранок – плавала рядом с лодкой.

Врожденный охотничий инстинкт заглушил страхи Шельмы и перед лодкой, и перед морем. Собака, не раздумывая, перемахнула за борт, в ледяную воду Охотского моря – доставать подранка.

Но проводок, которым была привязана к стрингеру Шельма, натянулся, и собаку потащило к корме – под винт. Коля успел ножом полоснуть по японской веревке, и через секунду освобожденная Шельма плавала далеко за кормой. Лайка, прижав уши, высоко держа голову и не обращая внимания на крики сидящих в лодке, торопливо поплыла к бьющейся в агонии утке, кружившей на поверхности и оставлявшей за собой в зеленоватой морской воде нестерпимо красный кровавый след.

Шельму втащили в лодку. Только тогда она отпустила утку. Путешественники еще раз подивились ее худобе – мокрая шерсть прилипла к телу собаки, на котором явственно проступили все ребра.

Шельма энергично отряхнулась (новые хозяева наградили ее теми же словами, которые употреблял в сходных ситуациях Хозяин), обнюхала турпана и забралась на нос катера – больше она не боялась ни моря, ни лодки и помнила только об охоте.

Охотники собрали с поверхности моря турпанов и снова поплыли вдоль берега.

Шельма легла на дно катера, под сиденье, там, где для нее было заботливо постлан кусок синего одеяла.

Она вылезла оттуда, когда катер сбавил ход. Люди оживленно о чем-то переговаривались, жестикулировали и показывали друг другу руками на что-то, чего пока не видела Шельма.