Текст книги "Лягушка на стене"

Учеты

Существует много способов изучения птиц. Можно, укрывшись в шалаше или палатке, удобно устроиться на надувном матрасе и лежать там весь день, наблюдая в подзорную трубу за интимной жизнью коршунов или аистов. Можно, усевшись весной на морском берегу, смотреть на пролетающих уток или чаек. А можно просто бродить по лесам и лугам, высматривая, какие пичуги где живут. А есть способ считать галок и ворон (да и других птиц) на вполне научной основе. Это называется количественным учетом. Знать точное (или относительно точное) число птиц, живущих на той или иной территории, необходимо не только для того, чтобы удовлетворить праздное любопытство орнитологов. Численность птиц надо знать при охране или привлечении редких или полезных для человека видов, а также в случае необходимости уменьшения количества нежелательных пернатых: ворон в городе, скворцов на виноградниках, чаек на аэродромах.

Кажется, чего проще – сосчитать птиц. Но нет, эта работа требует особой квалификации и подготовки. Прежде всего, необходимо безошибочно узнавать всех птиц (а их только в Москве обитает свыше 200 видов, а в России – около 700). И различать их надо не только по внешнему облику, но и по голосам: песням, посвистам, позывам, крикам, а также по другим звукам (например, различать виды дятлов по их долбежке): ведь в природе птицу чаще не видишь, а слышишь.

Затем надо продолжить учетный маршрут (длина его должна быть около 10 километров), проходящий в типичной для этого района местности, и, наконец, самое неприятное для многих орнитологов – учет должен проводиться на рассвете, когда все птицы интенсивно поют и их легко обнаружить.

Если бы вы знали, как от такого «променажа» даже в Подмосковном лесу устаешь к концу дня. Идти надо медленно, чтобы никого не пропустить, к тому же, ни на минуту нельзя расслабиться. Вот кто-то промелькнул в зарослях – кто это, конек или овсянка? Вот пискнула синица: московка? Гаичка? Хохлатая? Застучал дятел, а какой? Белоспинный? Или, может быть, большой пестрый?

В лесах средней полосы России больше всего утомляет птица зяблик. Им просто набиты все рощи и дубравы, ельники и сосняки. И бредешь по лесу, пытаясь за этой «шумовой завесой», за неустанно повторяющимися трелями сотен зябликов услышать и правильно определить песни других видов птиц. И вечером, после такого учета в подмосковном лесу засыпаешь под четкие, дурацкие, ура-оптимистические фразы зябликов, беспрерывно, как на заезженной пластинке, звучащие у тебя в голове.

Конечно, на таких маршрутах встречаешь не только птиц. Ведь когда ищешь одно, почему-то попадается совсем другое.

О некоторых таких встречах, находках и приключениях, произошедших со мной и моими коллегами орнитологами на учетных маршрутах, я и хочу рассказать.

ПОДЪЕЗД

Наблюдать птиц на лугу, в лесу, на реке и даже на болоте, то есть в естественной обстановке, – хоть и трудное, но все-таки удовольствие: природа есть природа. Однако иногда приходится заниматься этим и в других местах, в том числе и в городах. Маршруты здесь неинтересны, скучны и утомительны. Попробуйте несколько часов прошагать по улицам, где иногда и присесть-то на отдых не хочется: повсюду шум, машины и люди. И потом, какие птицы здесь – стрижи, голуби, вороны, галки да воробьи. А последних просто жуть сколько: кричат, чирикают на тротуарах, в скверах, на подоконниках и на балконах. И всех надо посчитать, если «делаешь науку». Конечно, есть в городах синицы и мухоловки, скворцы и горихвостки, зяблики и зеленушки, но их очень мало, и птичье население здесь состоит в основном из пресловутых воробьев да сизарей. Тяжело и неинтересно проводить подсчеты в городе.

Однажды летом, где-то в районе Университетского проспекта я брел, утомленный душной, прямо-таки булгаковской, жарой и бесчисленными воробьиными криками, и совершенно не заметил, как сзади стремительно и бесшумно подкралась огромная черная туча. Небо в мгновение потемнело, и сверху обрушился настоящий тропический ливень. Вот только тут я оценил преимущества города. В лесу ищи елку повыше да погуще – авось, она спасет. А здесь просто юркнул в ближайший подъезд и сразу же оказался там, где сухо и светло. Стою, смотрю, как на улице бурлит мутная вода, как по асфальту в эфемерных ручьях скачут капли и лопаются пузыри. Быстро пройдет летняя гроза, а воробьи подождут.

Не один я оказался в спасительном подъезде. Рядом со мной стояли две девушки: наверное, гроза их тоже заставила здесь искать укрытия. Очень симпатичные, стройные девушки: одна брюнетка, другая шатенка, в легких нарядных платьях. И что меня больше всего взволновало, так это их улыбки: обе девушки были очень привлекательными, но каждая по-своему, а вот улыбки у них оказались похожими: у обоих с какой-то загадкой. Ну, прямо две Моны Лизы. Стоят они рядом со мной, на проходящую грозу смотрят, и то та, то другая на меня взглянет, и зажигается в их чудесных глазах тот легкий, таинственный, лукавый огонек. Хорошо Дождь заканчивался. Я вышел из подъезда и двинулся дальше – считать воробьев, ворон и прочих пернатых соседей горожан. Прошел с десяток метров, не выдержал и обернулся – не ушли ли мои красавицы? Нет, не ушли. Стоят и смотрят на меня с теми же загадочными улыбками Джоконды. В чистом светлом подъезде. А над его входом большая буква «Ж».

ПРАЛИНОВОЕ МОЕ СЧАСТЬЕ

Но городские учеты изредка приносят и настоящие (то есть материальные) радости. И всё потому, что приходится выходить очень рано – когда птицы активны, а люди еще не проснулись. Тогда чувствуешь, что после ночи этим утром первым идешь по улицам. Именно в эти утренние часы в Москве я находил множество разных полезных предметов: очень хорошую английскую перчатку (когда я принес ее домой, родственники громко убивались, что она только одна), наручные часы, прослужившие мне десять лет, новую, ну прямо со склада, армейскую фляжку, крохотное, помятое золотое колечко с выбитым камушком – судя по всему, вечером по нему прошлось много народу, и около двух долларов мелочью, рассыпанной по площади в один квадратный метр.

Но самую удивительную находку в Москве совершила моя знакомая Ирина. Будучи студенткой, она по заданию своего научного руководителя тоже считала птиц. Дипломница шла рано утром по Черкизовской улице и считала ворон (любимых птиц ее босса), а также заодно воробьев, синиц, стрижей и прочих пернатых. Надо сказать, что Ирина была очень старательной студенткой (закончившей впоследствии институт с красным дипломом), а, кроме того, и очень хорошим человеком. Но всё же один недостаток у нее был: она до смерти любила сладкое.

Итак, обязательная Ирина шла по безлюдной утренней улице, занося аккуратным ровным почерком всех встреченных птиц в записную книжку. Она дошла до перекрестка и вдруг увидела чудесную, невероятную картину: будто ожили самые смелые, самые сладкие ее грезы. Вся улица была завалена коробками. «Пралиновый торт» было написано на каждой. Ирина, не смея верить этому утреннему миражу и своим сокровенным, наконец-то сбывшимся мечтам, подняла одну и открыла крышку. Топорщась орехами, залитыми толстым-толстым слоем шоколада, там лежало свежее кондитерское изделие, полностью соответствующее этикетке.

Кроме прочих черт характера, делавших Ирину почти идеалом, она была еще и честной девушкой. Поэтому студентка, взяв только одну коробку и откусив от одного торта приличный кусок, оставила остальные лежать на улице и. вздыхая о своей непорочности, свернула в переулок (как требовал маршрут), и, миновав сладкую улицу, пошла дальше, делая периодически остановки, чтобы оглянуться на залежи тортов и хрустнув вафельными слоями, записать воробьев, прыгающих за ней и склевывающих крошки.

Как всегда, райская жизнь продолжалась недолго. Не успела Ирина пройти квартал, как за ее спиной раздались шум мотора, визг тормозов. Хлопнула дверца машины, послышались торопливые шаги приближающегося человека и его тяжелое дыхание. Сзади к ней подбежал мужчина и схватил ее за руку в тот момент, когда лаборантка откусывала очередной кусок. Испуганные воробьи разлетелись. Грубиян же оказался шофером грузового фургона. Утром, спеша со склада в кондитерский магазин, он слишком сильно затормозил на перекрестке, и из неплотно закрытых дверей машины на асфальт посыпался сладкий товар. Хорошо, что шофер быстро заметил пропажу, вернулся и собрал все коробки. Потерь почти не было. Только у последнего найденного им торта была отъедена половина.

ЗОНА

Был солнечный сухой день. На пропускном пункте милиционеры стояли в марлевых намордниках на загорелых лицах: опять ветер был в их сторону.

Сержант переписал номера моего бинокля и фотоаппарата во избежание того, что я вывезу из зоны другие, добытые там мародерским путем. Мимо КПП, по ровному, как стрела, шоссе, проложенному по среди старого соснового бора, прошла колона автобусов с вахтовиками. Я подождал, пока усядется пыль, и только тогда, сев на казенный велосипед, поехал вслед за машинами. Но через пять минут меня обогнал какой-то «икарус», идущий вне расписания, потом другой. Пришлось надеть респиратор и только потом продолжать свой путь.

Здесь, в зоне, мне приходилось делать всё ту же работу: ходить по маршрутам и учитывать птиц. А уже дома, в Москве, вне радиации, можно было посчитать, сколько пернатых обитает на квадратном километре загрязненной территории, и с некоторой долей приближения вычислить и общий вес обитающих там птиц. После некоторых математических действий (в частности, вычитания веса оседлых видов) можно было установить, сколько тонн загрязненного радионуклидами биологического вещества осенью улетало с пернатыми за пределы Чернобыльской зоны в Грецию, Италию, на юг Франции, в Северную Африку – туда, где были расположены места зимовок птиц.

Я уже отработал все основные участки. Леса на юге зоны были скучные – сплошные старые посадки – высокие, ровные, без подлеска сосняки. В таком прозрачном, саженном рядами бору за сотню метров увидишь отдыхающего лося, кормящегося кабана или гуляющую косулю. Зато птиц в таких лесах было немного: вездесущий зяблик, пеночка-весничка, конек, овсянка да синица, подпевающая попискивающему в нагрудном кармане датчику. Небольшая оранжевая плоская коробочка, а сколько развлечений! Пищит дозиметр «Белла» в ритме медленного вальса – значит, всё нормально, фон всего в 20 раз выше московского. Зачирикает датчик – значит. рядом лежит что-то тяжелое и долго распадающееся – тогда шевели ногами побыстрее, пока он не начнет щебетать в прежнем темпе. Можно и поэкспериментировать: опустишь дозиметр к самой земле – ух как заливается – идет бета-излучение от осевшей радиоактивной пыли. Оно относительно безопасно, если вы, конечно, не гуляете босиком. Поэтому в зоне всё время, даже по жаре и по суху, ходишь в резиновых сапогах, непробиваемых для этих частиц. К тому же очень гигиенично: сполоснул обувь и всё – фон в норме.

Ну а когда выберешь место для отдыха – тут уж надо быть внимательным. Я раз, прежде чем искупаться в Припяти, проверил Беллой весь берег – вроде чистый. Положил одежду, бинокль, фотоаппарат. А когда на базе через несколько дней проявил пленку, она оказалась вся черная. Оказывается. я казенный «Пентакон» бросил на невидимую, но очень активную пылинку плутония. Хорошо, что не сел сам.

Мои любимые в Зоне места наблюдения за пернатыми были на воде – на Киевском море. Рукотворный водоем затопил в свое время низкие берега, и там образовались «клади» – мелководье с окруженными тростником островками, на которых продолжали расти осины, березы и ивы. На кладях держались чомги, утки, кулики, прилетели откуда-то распуганные далекими выстрелами артиллерийского полигона белые цапли, стрекотали камышевки. Там жили квакши, изредка покрикивающие днем и самозабвенно орущие ночью, солидные водяные черепахи, быстрые ужи, краснобрюхие жерлянки и чесночницы с кошачьими глазами. Было еще одно немаловажное обстоятельство, за которое я любил клади. Там Белла молчала.

Чтобы составить полную картину о птицах зоны, у меня не хватало одного элемента радиоактивного ландшафта – населенных пунктов, которые попали в зону поражения. Ближайший был в 7 километрах. И вот однажды я сел на велосипед, прошел сквозь контрольный пост и поехал.

Через полчаса справа от шоссе показался навес бывшей автобусной остановки. Недалеко от него я в кустах спрятал велосипед и пошел к селу. В нем было около пятидесяти брошенных добротных изб (не хочется называть их хатами, так как по внешнему облику это были типичные среднерусские постройки). В заросших садах буйно цвели груши и яблони. Воробьи в покинутом поселке отсутствовали, и уху орнитолога явно не хватало их щебетания. Зато на околице гуляли цапли, пролетали утки, на покрытых бурьяном огородах перекликались куропатки. Туда же, на огороды, из соседней клади, судя по следам на дороге, вылезали болотные черепахи и зарывали свои яйца. На крыше каждого дома огромным блином лежало аистиное гнездо (излюбленный сюжет художников чернобыльского кича – знак радиации у хаты, а на крыше гнездо с аистятами, которые, кстати, и улетят зимовать в Африку).

Но деревня оказалась не такой безлюдной, как я думал. С другого конца селения закричал петух и замычала корова. Я пошел туда, на ходу отключив попискивающий звуковой индикатор дозиметра: неудобно же напоминать постоянно живущим здесь людям о хронически повышенном фоне.

Через пять минут я уже разговаривал с двумя крепкими дедками и тремя бабульками – «самовселенцами» – так, по-моему, они называются на полуофициальном языке зоны. Их сразу же после катастрофы вывезли вместе со всеми, разместили по коммуналкам или в лучшем случае по однокомнатным квартиркам. Там они с год-два помыкались и решили вернуться умирать в радиоактивную, но родную деревню. Власти зоны относились к камикадзе с пониманием – два раза в неделю в поселок приезжал фургон, и с него продавали «чистые» продукты: соль, сахар, хлеб. В остальном же пособляли огород, скотина, рыбалка и лес, с его грибами и ягодами. А так – деревня как деревня со своими неспешными и незначительными событиями и новостями.

Охотников не стало. и кабаны до того обнаглели – в огороды по ночам залезают, всю картошку перекопали. А недавно лось приходил. Воробьи вот исчезли, ласточек меньше стало. Зато уток развелось – тьма. Охотников-то нет. И что там этот Горбачев думает – дал тем, кто живет у зоны, какие-то копейки – «гробовые». А им, вселенцам, и вообще ничего не платят.

– Сейчас гостинца принесу, – спохватилась одна бабка и заковыляла к своей избе. Через минуту она вернулась с большим кульком, сделанным из газеты, вышедшей еще до катастрофы. В кульке были с горкой насыпанные тыквенные семечки.

– Угощайтесь, собственные, – сказала бабка.

– Со стронцием, – пояснил я для себя, но, чтобы не обидеть дедков и бабулек, вместе со всеми стал лузгать белые, в сухой и прозрачной, как стрекозиные крылышки, оболочке семена.

Я постоял еще немного и стал прощаться.

– Пойду я, дело докончить надо.

– Конечно, – закивали они, – работа есть работа – бывайте здоровы, заходите еще.

Я, проведя учет, оставил деревню, вытащил из кустов велосипед и поехал по пустому шоссе назад к нашему стационару. Километрах в трех от КПП два человека метнулись через дорогу в кусты и замерли там. Самое неприятное, что у каждого перебежчика было в руках по ружью.

– Лежать тихо, – услышал я слова команды, который старший отдавал своему подчиненному. Знакомый скрипучий голос и беспрекословный тон успокоили меня.

– Миша – это ты? – обратился я к кустам.

– Лежать тихо, я сейчас, – вновь послышался тот же голос и на шоссе вылез Миша, лаборант нашего стационара.

– Кого это ты там гоняешь? – спросил я его.

– Да вот профессор Осоедов поохотиться приехал, – небрежно сказал Миша, улыбаясь своей знаменитой жутковато-задушевной улыбкой генерала Лебедя. – У него ружье хорошее – «Ремингтон», с оптикой, так что, глядишь, может к вечеру чего-нибудь и принесем. Ждите.

Профессор Осоедов – самый главный Мишин начальник – был в разных странах. И везде, где можно, он охотился. Профессор, избалованный общедоступными и для рядового охотника кабанами, лосями и косулями. в последние годы перешел на зверей, обитающих в тропических дождевых лесах, южно-американских горах и монгольских пустынях. И, вероятно, пресытившись и этой, на это раз редкой, добычей, он решил стать обладателем трофея, которым не мог похвастаться ни один охотник – радиоактивной дичью.

Правда, охота эта имела, кроме экзотической, еще и криминальную окраску: у него не было разрешения на отстрел в зоне. Но профессор решил, что цель оправдывает средства, и согласился залезть в зону через черный ход, проделанный в нескольких рядах колючей проволоки местными жителями и хорошо освоенный нашим лаборантом. Но для этого пришлось выполнять все команды Миши.

– Ну я пойду, – сказал лаборант еще раз озарив меня своей замечательной улыбкой, – профессор заждался, – и скрылся в кустах.

– Это свой, не выдаст, – услышал я оттуда его голос, – но надо быть бдительным: вокруг охрана и патрули, – Миша с явным наслаждением играл роль сталкера. – Так что всё остается по-прежнему – предельная осторожность, быстрота, маскировка и четкое выполнение моих команд. А теперь перебежками, – голос Миши вновь приобрел ефрейторские интонации, – во-о-о-н к тому леску – марш!

Я не выдержал, сошел с дороги, продрался через частный березняк, растущий на обочине, и вышел на бывшее поле. Приятно ведь посмотреть, как гоняют начальника. В поле, как заяц, вернее, как исполинский кенгуру, пригнувшись рослой фигурой к земле, скакал со своим Ремингтоном к указанному Мишей ориентиру крупногабаритный Осоедов. Сзади, не торопясь, в полный рост шел лаборант, держа в руках одностволку. Он-то знал, что ни патрулей, ни охраны на этом поле не водится. Миша наслаждался своим звездным часом и покрикивал голосом бывшего сержанта.

– Ниже пригнуться, еще ниже. А теперь быстро! Вперед! Бегом! Марш!

Когда я выходил из зоны, уже другой милиционер, но тоже в марлевом респираторе, сверил номер моего бинокля и фотоаппарата с утренней записью в журнале.

– Где работали? – спросил он.

– Да недалеко – в Городищах.

– Всё ясно, – протянул милиционер, у которого мысль текла только в криминальном русле. – За самогонкой ездил. Поаккуратней с ней, – посоветовал он неофициальным тоном. – Она ведь у них тоже фонит – радиоактивная. Ведь из местного буряка гонят и не очищают. Йода не кладут.

Стругацкие ничего не придумали. Зона есть зона.

ЛЮБЕРЦЫ

На территории Москвы есть удивительное место – настоящий птичий рай. Кого только не встретишь весной на тамошних водоемах: разных чаек и поганок, уток и куликов, а в зарослях ив, по берегам, поют варакушки и овсянки, стрекочут камышевки. И этот орнитологический заказник находится совсем рядом – у станции Люберцы. И народу там почти не бывает, никто пернатых не беспокоит, хотя территория и не охраняется. А причина малолюдности простая – запах. Вернее, вонь.

Поэтому незаинтересованному в науке орнитологии человеку там трудно находиться – уж больно смердит от этого места, где производится очистка сточных вод со всей Москвы. Здесь, в неглубоких прямоугольных искусственных водоемах-картах, прожорливые одноклеточные уплетают всё, что приносит им щедрая московская канализация, перерабатывая эти дары в плодородный ил.

Вот здесь-то и изучал птичье население мой приятель Ваня. Шел он раз приятным солнечным летним деньком, вдыхал свежий аромат Люберецких полей орошения (так официально называется эта канализационно-очистительная местность), отмечал в блокноте таких же, как и он. индифферентных к запаху птичек. И вдруг заметил Ваня впереди двух человек.

– Вероятно, тоже натуралисты, – решил он и пошел вперед, рассматривая пернатых в бинокль и внимательно прислушиваясь к их голосам. Он очнулся от наваждения лишь тогда, когда оказался рядом с любителями природы. Парочка (а это были юноша и девушка), совершенно не обращая внимания на бредущего орнитолога, курили и мирно беседовали, глядя на зеленоватые, пенящиеся зловонные массы. Сосредоточенный Ваня так бы и прошел мимо, не заметив ничего необычного в облике этих любителей острых обонятельных ощущений. Но молодой человек привстал, щелчком послал окурок в водоем, от чего с хлопком взорвался поднявшийся со дна метановый пузырь, и потянулся. Он был одет в очень красивую сине-желтую короткую нейлоновую бейсболку и солнцезащитные очки. То, что на юноше больше ничего не было, Ваня обнаружил, когда молодой человек не торопясь пошел по бережку.

Орнитолог поравнялся с юной леди, повернулся, решив выяснить, какая же часть туалета отсутствует у нее. И обнаружил, что одежду девушки составляет дымящаяся в углу рта сигарета марки «Мальборо». Навстречу Ване по дамбе двигался юноша, уже размявший члены. Он по-прежнему не обращал на исследователя канализационных птиц никакого внимания. Только сейчас он заметил еще одну деталь его туалета – бюстгальтер его спутницы, небрежно повязанный на его голой шее.

Судьба в тот день была благосклонна к Ване и подарила еще одну неординарную встречу. Молодой человек без трусов и с оригинальным галстуком-бабочкой и его несомненно сексапильная подруга, оба с явным нарушением обоняния, остались далеко позади. Орнитолог снова сосредоточился на птичках. Из кустов запела знакомая Ване камышевка, и вооруженный биноклем испытатель природы, прячась за дамбой, стал красться к ней. Ваня начал медленно приподнимать голову над насыпью в надежде рассмотреть неведомого певца.

В это время в четверти метра от его головы из сухой набитой глиняной тропки вверх взвился кремовый фонтанчик, и тоскливый звук отрекошетировавшей пули исчез в небесной сини. Вторая пуля легла чуть дальше. Более мудрой оказалась птица: она смолкла и улетела прочь. За ней опомнился и Ваня и плюхнулся за спасительную насыпь. Пули, как капли мелкого дождя, с периодичностью в несколько секунд продолжали прыгать по гребню дамбы. Так, под огнем неведомого террориста, Ваня пролежал несколько минут. Когда стрельба стихла, он под защитой насыпи пробежал в сторону метров пятьдесят и, уже чувствуя себя в относительной безопасности и спрятавшись за кустом, стал в бинокль выискивать лесных братьев. Скоро он нашел их. Прямо напротив дамбы, за которой лежал Ваня, расположились двое – вероятно, отец с сыном. У отца в руках была мелкокалиберная винтовка. Он зарядил ее и отдал оружие отпрыску. Тот открыл огонь по мишени, поставленной там, откуда только что так счастливо уполз Ваня.

Только что началась «перестройка». Мафия ковала молодые кадры.

НАШЕСТВИЕ

Лет двадцать назад, поздней осенью и зимой на московских улицах можно было встретить странных молодых людей. По Садовому кольцу, в самом центре города, у ГУМа, ЦУМа, на Красной площади стояли парочки – гомо– или гетеросексуальные, в зависимости от произвола их начальника. Один из членов этой минимальной группы обязательно держал в руках записную книжку, другой, задрав голову, смотрел в темнеющее небо и, казалось, находясь в трансе, шептал бессвязные наборы цифр. Так продолжалось около часа. Пешеходы, которые в сумерках спешили по своим домам, как и все жители крупных городов, мало смотрели по сторонам и не замечали ни контактера, ни его помощника. Лишь изредка граждане с развитым чувством наблюдательности подходили сбоку, прислушивались к бормотанию уличного шамана, вперившегося глазами в вечернее небо, в котором мелькали силуэты летящих птиц, всматривались в тексты заклинаний, которые торопливо записывал за гуру его адепт, пожимали плечами и шли домой – к теплому телевизору с программой «Время».

Позднее сведения, нашептанные в разных концах Москвы, обрабатывались в мозговом центре. и наконец результаты сумеречных бормотаний десятков людей обретали зрительные образы.

И вот однажды вечером в аудитории одного из московских вузов собрались все участники этого странного братства. Посвященные расположились вокруг стола, на котором лежала подробная карта города. На карте Москвы был отображен результат полученных разведданных. Жирные черные стрелы тянулись со всех сторон к Москве из пригородов, ближайших поселков и лесопарков. Они шли по главным магистралям через весь город и своими остриями сходились в одном месте – в сердце столицы, в Кремле. Другие двигались по Ленинским горам – в сторону правительственных дач и малолюдных мест (они очень любили кладбища).

– Вот такая у нас раскладка получается, – прервал молчание шеф, толстый коротенький человечек, с бородой, закрученной вправо.

– Основные скопления, как видите, каждый вечер образуются в Кремле. Там спокойно: охрана давно не обращает на них внимания, привыкла, а других врагов у них нет. Теперь эти данные можно передать в КГБ. Там, кстати, уже создан специальный отряд по прекращению этих нашествий. Они уже и некоторые методы опробовали. Но пока все безрезультатно, что ни вечер – в Кремле черным-черно. Некоторые из спец отряда предлагали ударить с воздуха, другие – перестрелять всех из ружей, третьи применить даже лазерные пушки и уничтожить их на подходах к городу. Пробовали также и яды. Но – малоэффективно. Часть, конечно, погибнет прямо на месте, но другие, более выносливые, собрав последние силы, покидают место проведения операции и умирают где-нибудь поблизости. Были случаи, когда падали на Красной площади. Лежит. допустим, у Мавзолея и предсмертно каркает. А ведь там иностранные гости бывают. Так что впереди множество нерешенных проблем. Борьба предстоит долгая. Враг хитер, умен и осторожен. А кроме того, он летает. Но эти вопросы мы с вами обсудим позже на специальной конференции, посвященной изучению ворон города Москвы.

ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО «СВОБОДА»

Кому нравится поп, кому попадья, а кому и попова дочка. Ну, а если эти положения прилагать к орнитологам, то некоторым нравятся соловьи, другим сокола, а третьим – вороны.

К любителям последних птиц и принадлежит известный орнитолог, профессор, работающий в Московском Педагогическом институте, а по совместительству и в ЮНЕСКО, по линии которого он объездил весь мир. Именно он однажды одним апрельским днем подбил меня провести весенний учет птиц, а также посмотреть, как чувствуют себя вороны, вороны и сороки и сели ли они на свои яйца. Я согласился и взял для компании своего приятеля-кинолюбителя.

Было начало апреля месяца Эпохи Глубокого Застоя. Мы благополучно вылезли из электрички на станции N. Я умышленно не сообщаю ее названия – может быть, былая обстановка повышенной секретности сохранилась там и поныне.

Мы шли по весеннему лесу, прислушиваясь к птичьим голосам. Профессор Михайлов, перегруженный весенней сессией и цветущими студентками, наслаждался хорошей мужской компанией. Мой приятель Юра постоянно отставал, снимая любительской камерой то первую бабочку лимонницу, порхающую у розовых цветов волчьего лыка, то грязноватый весенний ручей, то изможденного Михайлова. Тот вел нас к гнезду ворона – птицы, почитаемой коряками, североамериканскими индейцами, а так же любимой и самим преподавателем.

Прозрачный весенний лес мы прошли без приключений. Без происшествий мы миновали и безликое селение – то ли деревушку, то ли дачный поселок. Он насторожил меня своим безлюдьем. Лишь на его окраине, как мне показалось, маясь от долгого безделья (и я оказался прав, но об этом мы узнали уже позже), слонялся одинокий прапорщик. Мы с Михайловым пошли вперед, Юрик отстал. Присев под сенью прапорщика, он поменял пленку в кинокамере и поплелся вслед за нами. Выйдя за поселок на Большое поле, Михайлов махнул рукой в сторону Далекого Леса, и мы пошли туда, где жил ворон.

Был какой-то не то чтобы облачный день, и не то чтобы слишком солнечный – просто невзрачный теплый весенний денек. Резиновые сапоги постепенно обрастали слоями мокрой глины, потом отваливающейся лепешками, после чего два последних шага освободившейся ногой казались удивительно легкими до нового глинонакопления. Так, шлепая по полю, мы прошли около километра. До леса оставалось столько же. Над нами пролетела стайка чибисов. Где-то сбоку, с земли как-то вяло и нехотя от такой невдохновляющей погоды начал было петь жаворонок, но вскоре замолк в ожидании ведра. Пейзаж сзади был более жизнерадостным. От деревни, которую мы миновали, вслед за нами двигалась шеренга людей в составе взвода. Расстояние между солдатами было точно выдержанно: нас преследовали по всем правилам военного искусства. Не хватало только, чтобы их командир вышагивал в эполетах впереди пехотной боевой единицы. Я поднес бинокль к глазам – нет, дурак-прапорщик, как простой ефрейтор, тоже резво шагал в цепи.

Как выяснилось позже, он ничего не сказал Юре о стратегической заповедности Вороньего Леса и специально пропустил нас туда. Потом хитрый прапорщик вызвал подмогу, чтобы пленить вооруженных кинокамерой шпионов, а потом, купаясь в славе и ласках начальства, пришпилил куда-нибудь себе внеочередную звезду.

Было жалко солдатиков, которых их командир погнал в штыковую по такой грязи. Служившие шли хорошо, размашисто, полы шинелей развевались, брови были насуплены (каждый мечтал о награде – двухнедельном отпуске), ладони стискивали автоматы.

До нас оставалось совсем немного, когда из-под ног пехотной цепи выскочил затаившийся под кочкой пегий, в белых пятнах невылинявшей шерсти русак и на широких махах бросился сначала к нам, а потом, сообразив, к далекому лесу. Вскоре после зайца подоспели и солдаты, все красные после такого полезного для здоровья и аппетита марш-броска.

– Куда идете? Ваши документы. Туда нельзя, пройдемте со мной, – одним духом выпалил прапорщик.

Мы покорно сменили маршрут, с тоской взглянув на недоступный лес, что не ускользнуло от бдительного прапорщика. Солдаты справа, слева и сзади конвоировали нас. Я заговорил с одним на личные темы.

– Зайца видел? – спросил я. Но прапорщик, услышав мой голос, обернулся. Солдат сделал непроницаемое лицо и только крепче сжал автомат.

Сначала мы месили глину на поле, потом шли по дороге к какому-то поселку, и все встречные пешеходы и водители автомашин с любопытством рассматривали мирных натуралистов. ведомых, вероятно, в соседний овраг на расстрел. Мы доплелись до деревни. Прапорщик, оставив нас с конвоем на улице, зашел в какую-то избу (очевидно, явочную квартиру), быстро вернулся и приказал нам всем чего-то ждать. Ждать пришлось не долго: подъехал крытый армейский грузовик, и мы в сопровождении конвоя залезли туда. Машина ехала минут десять и остановилась. Нам приказали вылезти. Вокруг был густой лес. Высоченная бетонная стена проходила сквозь него. В стене были огромные железные ворота, покрашенные в зеленый цвет и декорированные красными звездами. Ворота открылись, и оттуда вышли пять человек в черной форме. Наступил ответственный момент: армейская контрразведка передавала нас флотской. Михайлов, я и оба конвоя прониклись торжественностью минуты. Но глубоко гражданский человек Юрик не чувствовал ее. Поэтому, пока прапорщик и мичман сдержанно обсуждали детали нашего пленения и, видимо, делили будущие чины и награды, он снял рюкзак, до этого висевший у него на заднице, достал оттуда кисет, трубку, спички и закурил. Солдаты с завистью вдыхали аромат «Трубки мира». Наконец-то и Юрик понял, куда его ведут, и, предчувствуя ссылку, поражение в политических правах и долгий информационный голод, вытащил из того же рюкзака портативный приемник «Селгу» и включил его. Транзистор заговорил на английском языке. Шла передача «Радио Москоу». Но прапорщик и мичман, видимо, не подозревали о ее существовании и, решив, что это идут последние инструкции от резидента, замахали руками. Юрик выключил приемник, и нас отдали в лапы флотского гестапо. Двери в бетонной стене захлопнулись за нами. За воротами была березовая роща, среди которой стоял городок. Среди пятиэтажек ходили люди, большинство из которых тоже были в форме военных моряков – так что на улицах было черным-черно.