Текст книги "Лягушка на стене"

Грузовик двинулся по дороге, идущей вдоль побережья. На обочине стояли покосившиеся столбы старой телефонной линии, на которых сидели орланы. Проводов между столбами не было, как не было и поселков, которые они когда-то соединяли. Через каждые десять – пятнадцать километров попадались скелеты рыбоперерабатывающих фабрик с истлевшими внутренностями: охристыми от ржавчины котлами для варки рыбы, съеденными коррозией дизелями, из которых свисали зеленые от окислов змеевики медных трубок. На местах бывших домов, как надгробия, стояли уцелевшие печные трубы.

Настоящие кладбища находились на увалах вдалеке от моря. Ветер свистел в ставших серебряными от времени покосившихся деревянных крестах, на которых были вырезаны фамилии, даты рождения и смерти живших когда-то в поселках людей. Кусты кедрового стланика шумели среди крестов, как волны зеленого моря, разбиваясь о невысокие щебнистые холмики. Исчезли горбуша, сельдь и белуха – и опустели, разрушились поселки рыбаков и зверобоев.

Батя останавливал машину и собирал среди развалин домов железные костыли, нужные ему для постройки свинарника. Он заставлял это делать и нас. Артель находилась на полном хозрасчете, и начальник экономил на всем. Рвущийся на охоту народ тихо роптал, но железки собирал исправно, радуясь, что начальнику не пришла пока в голову мысль добывать заодно и кирпич из печных труб.

Мы наконец доехали до поселка, стоящего в устье речки. Он также был полностью разрушен, но старатели под руководством Бати несколько лет назад основали здесь свою резиденцию. Они отреставрировали единственное пригодное для жилья строение – бывший хлев. В нем была поставлена печка и сооружены нары.

«Урал» остановился, и мы выгрузились. Батя хриплым голосом отдал распоряжения, в печке запылал огонь, и скоро закипел чай. Наскоро перекусив, старатели разобрали ружья и разбрелись по серым приморским пляжам.

Стаи уток-турпанов черными стрелами проносились далеко от берега, но азартные охотники все же открыли огонь. Пока народ распугивал нерп и засевал дробью море, я сходил к чахлым лиственницам и добыл несколько интересных мелких птичек. Когда я вернулся, пролет уток кончился и пальба прекратилась. На столе лежала добыча – несколько черных, как сажа, турпанов. В доме никого не было – все столпились у речки. Оттуда слышался рокот – говорил Батя. В устье зашел косяк сельди, и он, заметив это, решил, что не худо будет подкормить малосольной селедочкой личный состав артели.

Предложения, вернее, приказы Бати не обсуждались. Старатели разделись, залезли в воду, окружили косяк сеткой, а концы подбор привязали к крюкам «Урала». Машина медленно попятилась от реки, и кольцо поплавков стало сужаться. Но ячейки сетки были чуть шире рыбьих туловищ, и селедка сыпалась из нее в воду, как серебряные монеты из дырявого мешка. Батя посмотрел, молча развернулся и пошел к бывшему свинарнику играть с ординарцем в «петуха».

Раз в неделю посланная Батей машина забирала меня из очередной таежной точки на базу. Там я первым делом шел в баню, потом в столовую, а после – к начальнику. Он расспрашивал меня о результатах работы, о дальнейших планах, рассматривал мою коллекцию – тушки птиц, не веря, что за этим можно приезжать из столицы, да еще получать за эту работу такую мизерную зарплату.

Пришло время покинуть гостеприимный поселок. За мной с другого конца озера на лодке приехал работник метеостанции. Я поблагодарил начальника артели от лица науки за содействие, погрузил в лодку вещи, и мы отчалили. Батя сидел на скамейке у своего домика и наблюдал наш отъезд.

Поверхность озера была без единой морщинки, точно полированная. Новый «Вихрь» разогнал нашу лодку до рекордной скорости. Когда мы были уже на середине озера, за кормой «Прогресса» показалась крошечная точка – отошедшая вслед за нами лодка. Но уже через пять минут можно было заметить, что носовая утка этого судна мастерски сделана в форме осетра. Батя сидел в катере один, без ординарца, поэтому крен на левый борт был особенно заметен. Он что-то кричал, но из-за рева моторов слов нельзя было разобрать. Тогда Батя сделал крутой разворот и пошел на нас, как будто хотел таранить «Прогресс». Он махнул рукой, и пара забытых мной туристических ботинок, как два ядра, просвистели в воздухе и упали в лодку. Батя что-то проревел на прощание, катер развернулся и через несколько секунд исчез, оставив белый трассер вспененной воды.

Батю я встретил через полгода в Москве. Он перебирался домой, в столицу, когда вода в реках и ручьях Дальнего Востока превращалась в лед и ни техника, ни люди не могли работать. Наступал «мертвый сезон» – полугодовой старательский отпуск, и рабочие артели, получив свои тысячи, разъезжались по всему Союзу. Одним из последних, уже по снегу, покидал базу Батя.

В столице у него были роскошная кооперативная квартира и – чем Батя особенно гордился – машина марки «Форд». На импортный автомобиль начальник, по слухам, ухлопал всю зарплату за несколько лет.

И вот зимой на одной из центральных московских улиц я увидел длинный серебристый лимузин с темными, как солнцезащитные очки, стеклами. Рядом стояла слоноподобная фигура. Одет Батя был вполне цивильно. Вместо привычной драной ковбойки, тренировочных штанов с пузырями на коленях и детской панамки на нем были шикарная дубленка, соболья шапка и джинсы. Импортные штаны такой необъятной ширины наверняка достались Бате не легче, чем «Форд». В этой одежде он вполне гармонировал с роскошной машиной, хотя по габаритам лучше бы сочетался с самосвалом. Бывший профессиональный шофер заботливо протер совершенно чистое блестящее лобовое стекло рукавом французской дубленки, открыл дверцу и, с трудом втиснувшись в салон, расползся по сиденью. Автомобиль беззвучно тронулся с места, сразу же набрав скорость. Он несся по улице, почти цепляя левым бортом промороженный асфальт.

Пять и шесть

Ледяная от осенних утренников вода стоящего в сенях рукомойника и кружка обжигающего чая не смогли до конца прогнать сон. Я, ёжась, влез в хронически не просыхающие сапоги, нацепил на пояс патронташ, надел рюкзак, повесил на плечо старое ружьё и вышел из избы вслед за моим товарищем. Сергей, привыкший к таким ранним пробуждениям, бодро шагал, развлекая меня рассказами о нравах и повадках таёжных обитателей. Я же думал только о тёплой постели.

Лишь через полчаса, когда мы были километрах в двух от посёлка, я наконец заметил, что мой приятель пошёл на охоту без ружья. Вот рюкзак на его спине, вот нож в деревянных потёртых ножнах – по дальневосточной моде, с длинным узким клином, приспособленным для разделки рыбы. А где же ружьё? Неужели он рассчитывает только на меня? Что-то непохоже на моего знакомого. Профессиональный охотник, он вытащил меня сегодня ранним утром по первым заморозкам, обещая интересный маршрут и полный набор дичи: глухарей на брусничниках, рябчиков в ольшаниках, а на старицах – уток. И пойти без ружья! А ведь у него есть вполне приличная двустволка. Неужели забыл? Ну и промысловик!

Сергей тем временем свернул с хорошей дороги на еле заметную тропинку и стал внимательно вглядываться в стволы обступивших нас высоких лиственниц, с которых, тихо кружась, падал редкий бесшумный золотой дождь.

– Давно здесь не был, почитай, с прошлого года, – объяснил он свой замедленный шаг.

Я кивнул, сделав вид, что всё понял.

– Ага, вот она, – сказал мой товарищ, показывая на крохотную, заплывшую янтарным соком зарубку на дереве. – Теперь недалеко. Айда за мной! – И ломанулся, как лось, сквозь густые заросли невысокого березняка.

Я догнал Сергея у огромной лиственницы, стоящей посреди тонких берёзок, как слоновья нога в траве. Он снял рюкзак, закурил и, не торопясь, подошёл к дереву. В стволе виднелось длинное узкое дупло – бывшая морозобоина. Края вертикальной щели начали заплывать, затягиваться нарастающей древесиной. Сергей просунул ладонь в дупло, что-то там ухватил и стал медленно вытаскивать. Но кисть с зажатым в ней предметом никак не проходила назад.

– Смотри-ка, как заросло, на следующий год, пожалуй, без топора не обойтись, – сказал он, с трудом высвободив руку, держащую длинный предмет, завёрнутый в грубую ткань. – Ну вот, теперь и поохотиться можно, – продолжал мой товарищ, – а то как-то нехорошо получается – одно ружьё на двоих. Разве это охота? – И он подмигнул мне.

Из промасленной мешковины, тускло блестя потёртым воронением, выскользнула малокалиберная винтовка. Сергей достал из рюкзака тряпку и тщательно протёр оружие, шомполом снял смазку внутри ствола, вынул затвор, поднял малопульку вверх и заглянул в дуло.

– В этом году нормально, – удовлетворённо хмыкнул он. – А в прошлом чуть её не испортил, смазка с водой попалась и весь казённик ржой покрылся, еле оттёр.

Вытащив из кармана пачку патронов, он зарядил мелкашку.

– Пошли, что ли, – сказал Сергей, надевая рюкзак.

Через полкилометра мы вышли к сильно петляющей таёжной речке. Вдоль её русла тянулись старицы, обрамлённые высокой пожелтелой травой. Сергей снял с плеча винтовку и, пригнувшись, двинулся к одной из них. Через минуту послышались торопливые хлопки выстрелов. Я выскочил на берег. Небольшая стайка чернетей уходила вверх. Одна птица лежала на спокойной коричневой воде, другая уплывала, волоча крыло. Ещё один хлопок – и подранок замер. Охота здесь закончилась. Сергей вырубил ножом палку и достал обеих уток.

– Видишь, что значит полгода не стрелять, четыре патрона на вторую извёл. Тренироваться регулярно надо. Вот если б она зарегистрированная была, – и он любовно погладил рябой, в мелких выбоинах, ствол заслуженного оружия. – Пошли, однако, недалеко ещё старица есть. Должен же и ты сегодня пострелять.

К следующему водоёму Сергей пустил меня первым. Я ползком добрался до берега и осторожно раздвинул прибрежные заросли. Утки сидели на коричневой с золотыми монетками берёзовых листьев воде. Дробовой круг накрыл всю стайку, но на месте осталась лишь одна птица, остальные три понеслись над самой поверхностью старицы.

За спиной у меня ударами кнута защёлкала мелкашка, и перед последней, отстающей чернетью стали взвиваться водяные фонтанчики. Я обернулся. Сергей, не отрывая приклада от плеча, дёргал затвор, и зелёные гильзы, крутясь и тихонько посвистывая, падали в траву. На четвёртом выстреле утка споткнулась. Эти две чернети упали далеко, и мы минут десять ждали, пока их прибьёт к берегу слабый ветер.

– Тебе двух уток хватит? – спросил Сергей. – И мне хватит. Пойдём выберем место посуше, перекусим.

На высоком берегу недалеко от ручья мы остановились, сняли рюкзаки, вытащили котелок и продукты – хлеб, сахар и крупу.

– Разводи пока костёр, а я сейчас. Чернетей этих домой понесём, а охотникам в тайге надо питаться диетической едой.

И он, взяв винтовку, пошёл вверх по ручью.

Огонь только разгорался, когда Сергей вернулся. В руках у него ничего не было. Значит, зря сходил. Я достал из кармана рюкзака утку и начал её щипать.

– Ты чего? – спросил товарищ. – Ведь я же сказал, будем питаться нежным мясом. Как там у Маяковского про рябчиков?

И мой приятель вынул из каждого кармана телогрейки по тушке этой птицы.

– У меня здесь знакомый выводок держится. Бью только для питания в лесу, и ещё на развод оставляю.

И он назидательно поднял палец вверх.

– А ты что, выстрелов не слышал? Я недалеко, метрах в двухстах был.

Сергей дал мне одного рябчика, и мы стали ощипывать птиц. У моего товарища это получалось сноровистее – чувствовался большой опыт. Потом я сходил к ручью, помыл и порезал мясо и вернулся к костру. Сергей лежал на телогрейке, курил и задумчиво глядел на пламя. Я повесил над огнём котелок и, присев рядом, взял в руки винтовку. Весь приклад был поцарапан и побит, лак остался только в некоторых местах. Левая сторона ствола давно лишилась воронения и блестела. Защитное кольцо мушки было упрочнено двумя аккуратно примотанными деревяшками. Ремень крепился под самым дулом, чтобы ствол не торчал над плечом. Так удобней пробираться по густым зарослям – не будешь цепляться за ветки. Магазин был соединён сыромятным ремнём со спусковой скобой на случай быстрой перезарядки: пустой выдернул, он повис, а новый, полный, вставил и работай дальше.

– Люблю я эту винтовочку, – сказал мой приятель. – А раньше, пока к ней не приспособился, совсем она мне не нравилась. Вроде и убойность слабая, и траектория не настильная, а пристрелялся – оказалось почти универсальное ружьё. Вообще-то мне каждый год на сезон охоты госпромхоз выдаёт казённую мелкашку, да ведь сезон-то ещё не начался. Вот и пришлось сегодня со своей. Да и смазку поменять надо, и пострелять из неё охота. Оружие ведь тоже хочет быть в деле. Хочешь расскажу, как я впервые оценил малопульку? Однажды вот такая же винтовка, калибром пять и шесть, мне жизнь спасла, да не только мне одному. Будешь слушать? Тогда засыпь пшено. Уже пора.

* * *

Сразу же после армии решил я «побичевать», побродяжничать, пожить вольной жизнью и устроился рабочим в геологоразведочную экспедицию на реке Амге. Партия наша была не то что скандальная, а безалаберная какая-то. То напьются, то подерутся, но не по злобе, а так, от скуки, а самое главное – без последствий. Вот, к примеру, случай, чтобы тебе показать, что за народ там подобрался. Слушай, а посолить забыл! Охотники! Сыпь тогда сейчас. Не то, конечно. Ну, что делать?

Так вот. Возвратились мы раз на базу. Каждый со своего маршрута. Поели и разбрелись по палаткам. Делать нечего. Скучно. Карты надоели, брагу ставить – начальник гоняет, а потом наш повар, бывший зэк, сахар прятал мастерски, ни за что не найдёшь. Вдруг из соседнего лиственничника собаки залаяли. Один из наших, самый обалдевший от безделья, пошёл посмотреть, что там случилось. Вернулся минут через пять.

– Ничего интересного, – говорит, – собаки на дерево белку загнали и брешут. Чёрненькая такая белочка, симпатичная.

А я ему:

– Как это чёрная, ведь летом белки рыжие.

Тут все старожилы стали мне наперебой рассказывать про местных якутских белок. Каково цвета они бывают зимой, какого летом. А потом вдруг один и говорит:

– А чего мы все рассказываем? Пойдём поймаем её. Он и посмотрит. Айда, Серега. Только топор возьми.

Народ как-то неожиданно дружно подхватил эту мысль, и через минуту почти вся партия двигалась в сторону собачьего лая. На вершине лиственницы, сжавшись в чёрный комок, сидела белочка. Внизу у ствола стояли наши собаки, – все двенадцать беспородных псов – и дружно брехали. Начали мы ту белочку ловить. Поначалу у нас это плохо получалось. Засядет, к примеру, зверёк на тонкой лиственнице, ну мы её в два топора раз-раз и готово. Но всё равно белочка успевает перескочить на другое дерево. А если ствол толстый, быстро топором не свалишь. Пару раз пришлось на дерево лазить, да что толку – она только перепрыгивает на соседнее. Никак не поймаешь.

Только работяги от этого не приуныли, а, наоборот, в ещё больший азарт вошли. Чуть вместе с собаками не лают. Видят, что топорами здесь не обойтись – сбегали в лагерь, притащили три бензопилы, и охота пошла успешнее. Белочка сигает по ветвям, за ней, вернее, под ней наши собаки бегут, не дают остановиться, а за собаками – мы. Измором решили взять. Как только зверёк на вершине затаится – тут наши самые опытные вальщики подбегают и с двух сторон дерево “жик-жик”. Пару раз белка чуть до земли на падающей лиственнице не долетела. Я уж думал, собаки разорвут, и не знаю, как она спаслась. Один раз лесина на толпу стала валиться – уж тут не до белки, еле сами увернулись. Наконец, минут через сорок загнали её на высокую лиственницу. А вокруг рос низкий березняк. Тут мы сразу поняли, что она от нас не уйдёт. В три бензопилы и шесть топоров смели берёзы, чтоб белка туда перескочить не смогла. Зверёк стал понимать, что ему особенно деться-то некуда, и заметался в кроне. Но тю-тю, поезд ушёл. Осталась на искусственной поляне одна лиственница с белкой, а под ней – восемнадцать человек, потные, азартные, и двенадцать кобелей. Люди орут, собаки лают, бензопилы трещат. Собак мы привязали, чтоб они зверька не подрали, и начали дерево валить. Упала лиственница на поляну, и все восемнадцать бугаёв бросились на неё, бедную, с телогрейками. Поймали.

Действительно, чёрная. Ну, чего сделали… Не съели, конечно. Каждый подержал в руках, погладил, и отпустили. Хорошая белочка была, симпатичная. А у тебя в рюкзаке котелок есть? А чего же сидим? Иди черпани воды, как же без чая в тайге?

Вот такая была экспедиция, в которой я первый год работал. И был там один геолог. Нет, белочку он не ловил – на маршруте был. А если б и находился в лагере, то вряд ли пошёл. Нет, не то что сторонился, а знаешь, как-то не принято было, чтоб геологи с работягами якшались. Интересный мужик. Большой спец в геологии. Кличка у него была “Аристократ”. Получил он её после работы по контракту где-то в Африке. Почему? Знаешь, сколько здесь комара, мокреца и мошки бывает? Так вот, это мелочи по сравнению с Якутией. Мы все на маршруты даже летом ходили закутанные с головы до ног, в шапках, накомарниках, энцефалитках, а он – в охотничьей тирольской шляпе, импортной яркой рубашке с закатанными рукавами, в джинсах и сверхмодных туристических ботинках. Тогда ещё кроссовок не придумали, а то он непременно бы в них пижонил. На поясе у него – полевая сумка из кожи антилопы, на груди – американский бинокль, в руках сделанный по заказу геологический молоток из ниобиевой стали с рукояткой из ореха, на плече – изящный карабинчик, калибром чуть больше, чем малопулька. Ему это ружьишко какой-то африканский геологический босс подарил. В общем, не геолог, а картинка. Одно слово – Аристократ. И ни один комар его не трогает. Он из этой же Африки привёз какое-то противокомариное средство: брызнешь на себя капельку из пузырька – и ходи себе целый день среди голодных комаров хоть голым. Но нам не давал, экономил.

Однажды работяги нашей партии достали экспедиционную мелкашку, поставили на пенёк пустую банку из-под сгущёнки и давай по ней «поливать». Винтовка не такая была, как вот эта, а однозарядка. Пока её зарядишь, пока выстрелишь, пока промахнёшься, всё так занудно у нас получалось, тем более что очередь на неё – пять человек. Но периодически то один, то другой в банку попадает, и она тихонечко и жалобно позвякивает. Аристократу, видно, такой замедленный темп надоел. Он вышел из палатки с африканским подарком, небрежно вскинул автоматический карабин и выпустил всю обойму. Банка, пока гремели выстрелы, не переставала плясать на пне. А от него до мишени было чуть не вдвое дальше, чем от нас. Все, конечно, такого снайпера зауважали, но один ехидный парнишка сказал, что такой калибр годится для того, чтобы белок гонять, да по банкам стрелять. А если медведь попадётся, что тогда? Прикладом? Аристократ вместо ответа порылся в коробке с патронами, зарядил свою винтовку, выбрал подходящую мишень и выстрелил. Лиственница, потолще руки, стоящая метрах в двухстах на краю мари, переломилась пополам. Разрывная пуля. С такой можно и медведя встречать.

Мы его и встретили. Через неделю. У самого лагеря. Сейчас расскажу, давай только супчик похлебаем. Эх, ананасов нет, а рябчики хороши. Как там вода? Закипела? Достань у меня в рюкзаке заварку. В левом кармане. Нашёл? Да, про медведя. Вообще-то там этого добра хватало. Но всё обходилось, избегали они человека. На работу – брать пробы – мы уходили далеко в тайгу. Ткнёт тебе инженер на карте, куда идти, и скажет, что делать. Ты берёшь инструмент: топор, лопату и кайло, продукты, если надо – палатку и спальник, я вообще-то телогрейкой обходился – и марш в поход. Придёшь на место, канаву выроешь, возьмёшь там пробы – и домой. Нет, не одну канаву на точке, а три-пять. Тяжело с непривычки. А такие точки везде – до трёх десятков километров от базы.

Но одному из наших – его, кстати, тоже Володей звали – подфартило: он пробу брал в километре от лагеря. Иногда при хорошей погоде было слышно, как он кайлом работает. Однажды к вечеру собралась в лагере почти вся партия, только Аристократ снова на маршруте был, и этот Володя ещё работал. Слышим – стучать перестал, значит, домой возвращается. Повар наш кашу с тушёнкой и чай на печку поставил разогревать, а тот уже рядом и идёт не по тропе, а напрямик, через тайгу. Экономит расстояние и время. Кушать хочет. А чтоб с курса не сбиться и мимо лагеря не пройти, покрикивает. Мы ему отвечаем. То один отзовётся, то другой. Только минут через пятнадцать кто-то сообразил, что он слишком долго идёт. И крики всё слабее, и голос какой-то хриплый. Как только мы это поняли, все с мест повскакали, схватили ружья, топоры и в лес.

Прибежали к нашему товарищу, а он стоит у здоровенной сухой лиственницы белый, как полотно. Пот с него градом, в руке обломанное топорище, а само лезвие загнано в дерево по обух. Вокруг ствола натоптано, как у пивного ларька в выходной день. А случилось вот что. Прошёл Володя уже полпути до лагеря, и вдруг выскочил на него из-за коряжины медведь. Покричал он на зверя, постучал топором о лесину – тот не уходит, а наоборот, приближается. Ну, наш товарищ и дал дёру. А от медведя в тайге разве убежишь? Встал Володя тогда за ствол большой лиственницы и давай орать, нас на подмогу звать. А мы-то думали, что он домой спешит, на ужин.

Медведь настырный оказался, не уходит, и наш приятель тоже упрямый, не даётся ему и всё старается, чтобы между ними лиственница была. Ну, зверь осерчал и давай его из-за дерева лапой доставать. Володя заметил, что лапа-то на стволе лежит, когда медведь к нему тянется, и рубанул по ней. Знаешь, в кино показывают: отважные охотники топором кончают матёрого зверя. И он, наверное, тоже решил попробовать. Но у этой скотины такая молниеносная реакция оказалась, что он успел лапу отдёрнуть. Топор в дерево вошёл, а медведь ещё своей “пятернёй” так по обуху съездил, что почти всё лезвие в дерево вогнал и топорище обломил. Так что Володя вокруг дерева уже без топора плясал, и голос у него стал сипнуть. Ну, тут-то мы и подоспели. Медведь услышал, что на выручку толпа спешит, и ушёл.

В общем, нашему другу повезло. Если б миша его лапой достал – нокаут верный. Я потом минут десять топор из лиственницы выковыривал. Ты когда-нибудь сухую лиственницу рубил? Нет, сухую. Тогда не знаешь. Это по крепости почти железное дерево. А медведь так топор засадил – впору бензопилой доставать. Достал. А зачем мне такие сувениры? Топор – он и есть топор. Насадил я его потом на топорище, да и работал до конца сезона. Не отвлекай, дай про медведя расскажу.

Володя, как поужинал в лагере, отдышался, пришёл в себя и решил зверю отомстить. А нас в лагере, на беду, только одна мелкашка, из которой мы консервную банку мучили, и разболтанная одностволка с наполовину отпиленным стволом. Наши «бичи» её привезли из посёлка. Говорят, у пацанов на что-то выменяли, а вернее, просто «увели». Всё это оружие явно не на крупного зверя. Но Володя уже завёлся, взъярился, землю роет и икру мечет. Хочу, говорит, на медвежью охоту. Кто со мной? Ну, я и пошёл. Он взял винтовку, а я ружьё и два пулевых патрона – все боеприпасы к нему. Володя сходил к столовой, у которой обитали наши собаки, и выбрал там одну, с торчащей шершавой шерстью. Смотреть не на что. Хвост то ли обрублен, то ли обкусан, уши все рваные. Кличка, правда, боевая – «Пират». Потом, уже после охоты я, присмотревшись, заметил, что все наши псы этого кобелька уважают. Хотя некоторые собаки были вдвое его больше и нравом побойчее, но и они всегда отходили, если он к брошенному поваром куску подбегал.

Долго мы не собирались и скоро все вчетвером – за нами ещё здоровенная собака увязалась – были у той самой лиственницы. Пират, как почуял медведя, шерсть дыбом и по следу. А тот огромный кобель сник. Видно, думал, что просто на прогулку, идём, а не медведя гонять. Пират пошёл по следу молча, а вторая собака, то за ним кинется, то к нам подбегает и тоже не лает, а только тихонько поскуливает. Ну мы за ней и идём. Наконец, услышали голос Пирата. Тут я понял, что Володя настоящий охотник – он так рванул к медведю, как будто и не плясал с ним под лиственницей. Я, естественно, стараюсь не отстать. Только запнулся о корень и упал. Ружьё – в одну сторону, топор – в другую. Патроны рассыпал. Вскочил, всё собрал, побежал на лай. Слышу – щёлк, щёлк. Володя из мелкашки по медведю стреляет. А ведь это не Аристократово ружьё. Из неё неумеючи и утку не убьёшь. Тогда я впервые живого медведя вблизи увидел. Огромным показался. Зверь задом к лиственнице прижимается, ревёт на собак и пытается их лапой достать. Второй кобель, глядя на Пирата, тоже в азарт вошёл, брешет, прыгает вокруг, правда, без пользы, так, внимание отвлекает. А Пират всё норовит медведя сзади цапнуть. Видно, раз уже укусил, вот тот и прижался к дереву – бережётся. То есть идеально собаки работают – вдвоём держат зверя, которого вообще трудно остановить, это тебе не сохатый. Я тогда этого не знал, думал, что так всегда бывает. Чего с меня возьмёшь, я же был салага, первый раз на такой охоте. А Володя стоит за деревом и только из мелкашки щёлкает. И хотя медведь рядом, никак не может ему в самое убойное место – за ухо – угодить. Наконец попал – зверь оседать стал. Мой товарищ хватает у меня тогда ружьё – и прыг к медведю, ствол к уху приставил и курок спустил. Собаки его, уже мёртвого, потрепали. Пират немного, а вот второй пёс впился, как клещ, и не оттащишь. Мы перекурили, а потом Володя медведю брюхо распорол и желчь достал. Отличное лекарство. От всех болезней. Мяса не взяли. Нет, почему, съедобное. Медвежье мясо, вообще-то, первый сорт, особенно если зверь кормится не рыбой, а орехами, корнями и ягодами. Сочное, нежное. Только там, на Амге, все медведи были заражены. Трихинеллёз, глисты. Есть, конечно, можно, если варить часа три. И то опасно. Рядом с нами, километрах в ста, ещё одна партия стояла. Соседи. Завалили они медведя, нажарили котлет, поели, а через некоторое время троих спецрейсом в посёлок. Зачем, в больницу? На кладбище. Не знал? А ещё биолог! Червячки в желудке выводятся, в кровь попадают и по всему телу разносятся. А у этих троих в мозг попали.

Так вот, я первый раз был на охоте и увидел, что даже медведя можно из малокалиберной винтовки убить. С тех пор стал думать, как бы мне её заполучить. И достал наконец. Контрабандную, незарегистрированную. Таскал её на каждый маршрут, патрончики на тушёнку и сгущёнку выменивал и всё время тренировался. По банкам, по затёсам. И в лёт пытался стрелять. Ну с этим туго шло: винтовка не дробовик. Но всё равно успехи были. Потом к охоте пристрастился, Володя помог. Вот несколько лет назад и участок охотничий дали. Каждый год до десятка «котов» сдаю. Соболей то есть.

Как она мне жизнь спасла? Не только мне. Семерым. Было это года через три или четыре, точно не помню, после того, как я первый раз в жизни медведя гонял. Я всё по геологическим экспедициям бродил. Молодой был, здоровый, свободный. Денег много платили. Правда, «пахать» надо было. Бродячая жизнь слегка меня повертела. Два раза тонул, один раз еле ноги унёс от лесного пожара, однажды здорово обморозился, но кое-чему научился. В геологах несколько профессий получил. Хотя «корочки» у меня только на буровика и бульдозериста, но разбираюсь и в электротехнике, слесарном, плотницком и столярном делах. Поболтался я по Якутии, был и на юге, и на севере, под Нижнеянском, там, кстати, розовая чайка есть, знаешь такую? Редкость, говоришь? А она там на помойках кормится. И попал, наконец, примерно в те же места, где и начинал. Но в другую партию устроился. Поработал там сезон, а потом с геологией круто завязал. Народ там был разнопёрый. Кого только не встретишь! И бывших докторов, и артистов, и даже один мастер по сырам, из Минска, я тебе как-нибудь, потом отдельно расскажу. Кто из-за баб сюда попал, а больше из-за водки. Как начали «керосинить», так и покатились, полетели у них звания, чины, награды, партбилеты, и оказались все вместе в одной партии, в Якутии, уравненные в правах. А так как нужной квалификации нет, все стали сезонными рабочими с простыми обязанностями: кайло в руки и вперёд – шурфы бить, да пробы брать. Попадались и бывшие зэки, и чуть со «сдвигом», начальники почти никому не отказывали, что делать – в тайге любая пара рук на вес золота. Ну, конечно, с таким народом ухо надо востро держать. Партия эта сложилась неудачная. Один утонул в горной речке, однажды подрались до поножовщины, двое огуречного лосьона так напились, что «вольта словили», ну, с ума сошли и в тайгу убежали. Неделю, наверное, их искали. Так и не нашли.

Обычно, хотя целый день орудуешь то кайлом, то лопатой, да ещё ходишь по пятнадцать-двадцать километров, всё равно спать не ложишься. Так и в тот вечер было. В бараке нас жило десять человек. Уже смеркалось. Кто книжку читал, кто робу штопал. Двое в карты резались, а бывшие интеллигенты – те в шахматы. Шурик, мой приятель, помню, компас делал. Он всем своим друзьям сувениры мастерил: или отличные ножи, или компасы, – то, что наиболее необходимо в тайге. Стрелку брал от магазинного прибора, а всё остальное делал сам из латуни. Руки у него золотые были. У меня его компас до сих пор хранится. Ни разу не подводил. Вернёмся – покажу. Да и этот вот нож – тоже его подарок.

В общем, обычный вечер был. Один из наших, имени его не помню, да, по-моему, и не знал никогда, понаблюдал, как интеллигенты в шахматы играют, потом встал, карабин, который на партию полагается, из угла дома вытащил и на улицу вышел. И слышно: бах-бах. Тренируется, значит. Пристреливает. Ему завтра на дальний маршрут идти. Надо к оружию приноровиться. Мы же понимаем.

Рядом с Шуриком два молоденьких паренька сидели, первый раз в экспедиции. Смотрели, как он в корпус круглый кусок плексигласа вставляет. Им, видно, это надоело, и они из дома вышли – тоже решили пострелять. Мужикам ведь всегда оружие в руках повертеть охота. И снова грохот. После второго выстрела дверь открывается, и один из них вваливается в барак. Грудь его я не видел, только вся роба на спине в крови. Таёжный народ тёртый, ему два раза не надо повторять, особенно когда речь о жизни заходит. Бедолагу этого мы в дом втащили, дверь на крючок, в ручку ещё черенок лопаты засунули – для верности, и все за печку. Она кирпичная, пуленепробиваемая, не выдаст. Только мы там спрятались, как из двери щепки полетели. И стреляет, паразит, по полу. Думает, что все залегли. И не кричит, не матерится. Молчит. Пять раз выстрелил, потом перерыв – карабин заряжает. Тогда один из нас вылез из-за печки, снял мелкашку (была в экспедиции одна пятизарядка) – и к окну. Как раз во время. Тот, за дверью, снова палить начал. Наш товарищ под очередной выстрел ногой раму высадил – и на улицу. Все мы за печкой притихли, ждём, чем дело кончится, помирать никому не охота. А только между четвёртым и пятым карабинными выстрелами, их все считали, тихонько малопулька щёлкнула. И тишина. Проходит минута, другая, и наш приятель, что в окно вылез, кричит: