Текст книги "Лягушка на стене"

Четыре ночи медового месяца

Не люблю я набирать в экспедиции много лаборанток. Одни хлопоты с ними: ведь основной задачей всей поездки становится не сбор полевого материала, а недопущение местного мужского охочего населения до собственных представительниц прекрасного пола. Хотя и существует несколько нюансов, смягчающих сексуальный напор. Так, половой состав группы в соотношении 1:1 резко снижает агрессивность местных самцов. Если мужчин в экспедиции больше, чем дам, то и это находит понимание у местных аборигенов. Вспоминается случай, подтверждающий это правило.

На центральной площади дальневосточного поселка – то есть у нескольких изб, почты исполкома и двух магазинов, – наша маленькая экспедиция – Люба, Анатолий и я, – ждали автобус. Рядом скучало еще человек пять. В томлении мы сделали несколько кругов по маршруту – почта – промтоварный магазин – продовольственный магазин, все время выглядывая в окна – не пришел ли автобус. Вскоре наша группа распалась. И тогда-то меня на улице вежливо остановил нетрезвый туземец. Он поинтересовался, откуда мы, куда направляемся и чем занимаемся. Я рассказал ему о науке зоологии, и мы с ним стали чинно беседовать о дальневосточных птицах, рыбах и зверях. Скоро я почувствовал, что моего собеседника томит и гложет какой-то вопрос, связанный с нашей небольшой группой. Но степень его опьянения была столь неудачной, что не позволяла ни спросить меня открыто о мучившей его проблеме, ни скрыть его жгучей заинтересованности. Наконец он сделал над собой заметное волевое усилие и, прервав в самом неподходящем месте свой рассказ «Мои победы над тиграми», спросил:

– И это вся экспедиция – три человека?

– Вся, – подтвердил я.

– Понятно, – протянул он, и я почувствовал, что сейчас наконец услышу тревожащий его вопрос. И он не замедлил его задать.

– А ты мне вот что скажи, мил человек, – насиловал себя абориген. – А как же вдвоем все-таки с ней живете?

– Как, как! Не знаешь, что ли? – я постарался, чтобы мое удивление его неграмотностью выглядело искренним, а разъяснение весомым и основательным.

– В каждой экспедиции лаборантка положена только старшему научному сотруднику, ну в крайнем случае начальнику экспедиции. А мне, как младшему научному сотруднику лаборантку, не выдали. Так и получается, что это девушка начальника.

– Всё понятно, – сказал дальневосточник, явно обрадованный таким простым решением проблемы классического треугольника, и отошел прочь, забыв дорассказать о своих тигриных похождениях.

Гораздо хуже, если в экспедиции представительниц прекрасного пола больше, чем мужиков. Тут уж местные Дон-Жуаны вовсю стараются восполнить собой этот дисбаланс. Именно поэтому я не люблю брать с собой много лаборанток. Одни хлопоты с ними. А когда все-таки это происходит, я стараюсь везти всего одну штуку и, как можно быстрее миновав все промежуточные населенные пункты, сразу затащить ее в такое безлюдье, где никто не будет мешать нам заниматься работой.

В тот год на Дальний Восток я взял Ирину. Пикантность ситуации означенного полевого сезона состояла в том, что лаборантка за несколько дней до отъезда вышла замуж, и у счастливых супругов начался медовый месяц. Ее муж, тоже биолог, в свадебное путешествие уехал в Монголию. И Ирина отправилась на восток. На Дальний. Со мной.

– Присматривай за ней, – сказал мне суровый, но любящий муж, когда мы прощались в Домодедово. Потом подумал, что-то вспомнил, наверное, вражьи наветы, подозрительно посмотрел на меня и добавил: – Но не очень.

И я стал «не очень».

ПЕРВАЯ

Мы ввалились в крохотную однокомнатную квартирку в городе Комсомольск-на-Амуре, заняв своими рюкзаками все свободное пространство. Мой приятель Глеб, хозяин квартиры, был обладателем удивительно длинного носа, наполеоновской энергии, четвертой жены и от нее – новорожденной дочки. Кроме того, он был страстным птицеловом (одна из причин, по которой мы с ним когда то познакомились). На стенах комнаты висели прекрасные клетки, с любовью сделанные им самим. В них Глеб держал только экзотику (а экзотикой для него были подмосковные птицы: зяблик, щегол, соловей, славка-черноголовка). В старой, небольшой, но такой же аккуратной клетке жила самая банальная птица окрестных лесов – желтогорлая овсянка – мечта любого московского птицелова.

Во время тихого застолья (дочь спала) Глеб рассказал забавную историю, случившуюся с ним, когда он ловил птиц при помощи особого самолова – лучка. Глеб был мастером на все руки, технарем высочайшей квалификации, имел доступ к современным военным разработкам. Поэтому предметы ловли птиц у него были сделаны на том же уровне, как и вся продукция ВПК.

Итак, Глеб на поляне у лесной дороги поставил самолов, который был способен набрасывать сеть на польстившуюся наживкой птицу. Глеб хотел отловить лесного каменного дрозда – удивительного красивого певца с яркой охристой грудкой и блестящей голубой «шапочкой».

Любитель-орнитолог, поставив и замаскировав ловушку, сам притаился в кустах неподалеку в ожидании, когда же дрозд прекратит выводить рулады – явный признак того, что он попался.

Неожиданно послышалось приглушенное урчание мотора, и на дороге показался «Жигуленок»: семейная пара выехала в весенний лес отдохнуть. Глава семейства начал общаться с природой – то есть открыл капот машины и погрузился в мотор. Более поэтичная половина двинулась к соседним кустикам – как раз на ту полянку, где Глеб поставил лучок.

Не даром Глеб слыл на всем Дальнем Востоке асом по части ловли птиц. Лучок был изготовлен из таких материалов, что его не возможно было заметить даже вблизи: сетка была окрашена в темно-бурый цвет. Титановая дуга самолова была анодированной, матово-зеленой. А для полной маскировки вся снасть была присыпана прошлогодними листьями. Над поверхностью земли торчал лишь тонкий прутик, в расщепе которого был вставлен аппетитно извивающийся мучной червяк – приманка для дрозда. Насторожка снасти была сверхчуткой. Стоило только птичке слегка коснуться червяка клювом, как очень мощная, снятая с истребителя пружина мгновенно захлопнула бы дугу лучка и накинула бы на жертву сеть.

Притаившийся Глеб с беспокойством наблюдал, как романтическая женщина скрылась как раз в том месте, где был поставлен самолов. Худшие опасения птицелова подтвердились: из кустов сначала раздался истошный вопль, а потом оттуда выпорхнула дама, держа руку чуть пониже спины. Дрозд замолчал, голова мужчины вопросительно вынырнула из-под капота. Женщина торопливо зашептала ему что-то, показывая то в сторону кустов, то на пораженную авиационной пружиной часть своего тела. Оба испуганно огляделись по сторонам, однако спрятавшегося орнитолога не заметили, быстро сели в машину и уехали любоваться природой туда, где лешие не шутят так плоско.

Так, в тихом повествовании орнитологических историй, прошел вечер. Пора было укладываться спать. Глеб с серьезной физиономией сообщил лаборантке, что места в микрометражной квартире нет, и что ей и мне придется спать вместе, на диване. Но видно, как побледнела наивная Ирина, сжалился и успокоил ее, пояснив, что это он так шутит.

Но всё же мы спали рядом: она – на диване, а я на полу.

ВТОРАЯ

К вечеру следующего дня, проехав четверть Амура на «Метеоре», прибыли в поселок с тюркским названием Тахта. Я оставил Ирину с рюкзаками на дебаркадере, а сам пошел в разведку. Нужна была лодка, чтобы добраться до озера. Я направился к живописному городку, который можно увидеть на берегу любого амурского поселка: тесно прилепленным друг к другу разнокалиберным деревянным и железным коробкам, отдаленно напоминающим уменьшенные копии кавказских городов мертвых. Там местная водоплавающая мужская часть мужского населения хранила под замками от злых людей моторы, весла, сети и бочки с бензином. Именно там можно было найти кого-нибудь, кто бы мог нам помочь. Но среди этого ячеистого склада я нашел лишь толстого милиционера в ранге майора, жующего вяленую корюшку и пьющего гранеными стаканами портвейн с невзрачным собутыльником.

Я вкратце объяснил им ситуацию. Милиционер молча вник в мое положение, налил мне стакан портвейна и дал мне корюшку. Он подождал, пока я выпью, закушу и только после этого сообщил, что лодок нет, а попутная баржа будет завтра. Так что на ночь надо устраиваться в гостинице. Избу у причала видели? Это и есть гостиница. Всего хорошего. И милиционер из очередной бутылки стал наливать вино в стакан. На прощанье я попросил у милиционера корюшку – для Ирины. Он дал.

Через пять минут я подошел к лаборантке, подарил ей вяленую корюшку и, дыхнув на новобрачную сладковатым ароматом портвейна, предложил пройтись в гостиницу. Она подозрительно покосилась на меня – вероятно, вспомнив, что ей наговорили в Москве директор зоомузея, клеветники, завистницы и муж, пребывающий сейчас в свадебном путешествии в Монголии и, вздохнув, пошла за мной.

В гостинице было всего три комнаты, – мужская, женская и для семейных.

– Может, вам вместе? – спросила пожилая комендантша, выписывающая квитанции.

Но Ирина, видя, что по мере удаления от центров цивилизации я в геометрической прогрессии буквально на глазах обрастаю пороками, энергично запротестовала. Комендантша удивленно подняла брови, а я, пожав плечами, согласился жить раздельно, но оба рюкзака оттащил в свои апартаменты, где, судя по аккуратности заправленных коек, я должен был ночевать в одиночестве. Ирина же, осмотрев свою комнату, с легкой грустью констатировала, что с ней будут обитать еще две сожительницы.

Мы достали из рюкзаков булку, колбасу, чай и сахар, раздобыли у комендантши кипятка и, перекусив, решили прогуляться по окрестным сопкам, ведь май на Дальнем Востоке – чудесное время. В окрестностях Тахты везде по сопкам рос рододендрон, багульник, как его неправильно называют. Летом он совершенно незаметен, а вот весна – это его пора. Все сопки стоят розовые от плотно цветущих кустов. В первые годы моих дальних странствий, я, имея в руках фотоаппарат, заряженный цветной пленкой, снимал розовые цветы безостановочно и приходил в себя, когда переставал работать рычаг перевода. Лишь на третий год поездок в Приамурье я сумел изжить этот недостаток.

Мы шли по просеке. Вокруг безумствовал розовый цвет багульника, дуб распускал свои первые сморщенные красноватые листочки, осинники были еще совсем прозрачные, лиственичники покрылись нежным зеленоватым пушком. По обочинам дорог в сухой прошлогодней листве синели мохнатые чашечки простел травы. Со всех сторон несся птичий щебет. Был хороший весенний вечер, располагающий к лирике. Но солнце потянулось к горизонту, стало прохладно, и мы вернулись в гостиницу. Зайдя в свой номер, я с удовольствием залез под одеяло и быстро заснул.

Была ночь, когда в дверь постучали.

– Кто? – проворчал я спросонья.

– Я, – ответила из-под двери Ирина, – пусти меня к себе.

Я встал, натянул джинсы и открыл дверь. Романтическая история наконец-то начиналась.

Смущенная лаборантка проскользнула в комнату. Я ждал. Наконец, она рассказала мне, что ее соседки, две местные молодые особы, рассматривали гостиницу исключительно, как место наживы, и привели к себе в комнату двух нетрезвых поклонников. Ирина попыталась уснуть, но ее столь энергично вовлекали во всеобщее веселье и убеждали быть раскованней, что моя лаборантка, поразмыслив, решила, что я всё же более безопасен, чем два пьяных клиента Тахтинских девок, и, улучив момент, пришла ко мне.

Я погасил свет, и мы легли. Через пять минут Ирина уютно посапывала из-под одеяла. Из-под своего. Мне же не спалось. Острое чувство постепенно захватило меня. Через некоторое время я понял, с причиной, его вызвавшей, одному не справиться. И я пошел к Ирине.

Прежде чем продолжить свое повествование, я хочу применить распространенный литературный прием: взгляд на одно и тоже событие с точки зрения разных действующих лиц. Самое сильное впечатление от этой ночи было, наверное, у Ирины. Поэтому я попытаюсь описать восприятие событий ею.

– Проснулась я от яркого света – под потолком загорелась лампа. Володя стоял передо мной худой, еще не загоревший, в огромных черных семейных трусах. Выражение лица у него было решительное.

– Боже мой, – подумала я, – а ведь права была директриса. Не надо было с ним ехать, у мужиков одно на уме. Закричать? Или еще рано?

В этой драматической ситуации я вынужден лишить Ирину слова и продолжить повествование сам.

Я сделал шаг вперед.

– Володя, что ты, – тихо простонала Ирина, натягивая простынь до подбородка, – и уже покорно шептала – не надо…

– Молчи, – сказал я, подходя к чужой жене, – чего орешь? Всё у вас одно на уме, ни о чем другом подумать не можете! У тебя пинцет есть? Или что-нибудь в этом роде. А то у меня все инструменты на дне рюкзака.

– Зачем тебе пинцет? – с любопытством, уже спокойным голосом спросила она. Ирина из литературы знала, что изнасилование, как правило, происходит без применения этого инструмента.

– Клещ у меня, – ответил я. – Наверное, когда мы с тобой по сопке гуляли, он ко мне и прицепился. Только ты не смейся, пожалуйста, и меня не смеши, у меня живот ужасно болит.

Почему болит? – наконец-то всерьез встревожилась добрая Ирина.

– А клещ ко мне в пупок залез и там присосался. Боль адская. Особенно при напряжении. Вот я и не могу смеяться. Поможешь мне его вынуть?

Но клеща я, сидя на краю ее постели, минут пять выковыривал сам. Лаборантка же, уткнувшись лицом в подушку, в это время корчилась и дрожала рядом. От дикого хохота.

ТРЕТЬЯ

Ранним утром я вышел на берег Амура. У дебаркадера стояла баржа, на палубе которой было нагружено очень много нужных вещей: три грузовика, пять легковых автомобилей, доски, шифер, кирпич и что-то другое, скрытое брезентом. Я по добротному трапу взошел на палубу и пробрался в капитанскую рубку – куда-то на третий этаж – и там спросил, не могла ли баржа подбросить до места работы Московскую экспедицию. Капитан критически рассмотрел меня и уточнил:

– До Чумикана, что ли?

– Как до Чумикана? – удивился я, зная, что этот поселок расположен на берегу Охотского моря, – Мне сказали, что баржа до Озера идет.

– А, тебе до Озера… – в словах капитана послышалось легкое презрение к пресным водоемам, – ниже еще один причал есть. Оттуда баржи на Озеро и ходят.

Я прошел по берегу метров пятьсот. Причал точно там был. Построенный из трех бревен. К нему пришвартована небольшая баржа. Настоящая речная галоша. Трап заменяла доска, положенная с берега на борт судна. На барже было безлюдно. Я вошел в расположенную на корме ходовую рубку. Там тоже было пусто. Через минуту под моими ногами, в недрах судна раздался какой-то шум, потом люк на борту открылся. Оттуда показалась кудрявая, русая, сонная человеческая голова.

– Чего надо? – спросила голова.

– На Озеро пойдете?

– Только на Второе, – ответила зевающая голова, – к вечеру.

– Нам на Первое надо, – продолжал я беседу.

– На Первое не пойдем.

– А нам очень надо, – настаивал я, демонстрируя припасенную для такого случая бутылку спирта.

– Тогда пойдем. Подъезжайте часам к четырем, – сказала голова, – Вещей много? За час загрузитесь?

– Загрузимся, – успокоил я его.

– Пока, – сказала голова, и крышка захлопнулась.

Мы с Ириной подошли к четырем часам. Наша баржа уже тарахтела мотором. На палубе стоял обладатель кучерявой головы – молодой высокий парень в синей спецовке. Рядом был еще один речник, годами постарше, ростом пониже и не такой кучерявый, а скорее лысый. Вдвоем они приняли наши рюкзаки и положили на палубу.

– Это всё? – спросил тот, кто был помоложе, осматривая забиравшихся по трапу нас с Ириной и наши вещи.

– Всё, – сказал я.

– Тогда поехали.

Он размотал канаты, привязанные к бревнам, и баржа отчалила. Мы вчетвером еле разместились в крохотной ходовой рубке. Пол под ногами мелко вибрировал, снизу, то есть изнутри, шел уютный ровный шум двигателя. Мы познакомились. Пожилой капитан и его кучерявый помощник оба оказались Александрами.

– Вон мыс, видите? – показал на скалистый правый берег Амура Александр, по судовой табели о рангах Первый.

– Видим, – отвечали мы с Ириной.

– Бабий пуп называется, – равнодушно назвал он, крутя штурвал, местную географическую достопримечательность с забавным номеном.

– Мужики вчера вечером с рыбалки возвращаются, – капитан продолжал развивать свою мысль о мысе, – Один другого спрашивает: «Ты где рыбу ловил? – В Тахте, на дебаркадере, а ты где? – Да чуть ниже Бабьего пупа. Там клюет лучше».

Ирина отвела взгляд от приметного ориентира и стала изучать левый, ровный, без всяких мысов берег.

– Ну что, – спросил Александр Второй, – Пора?

– Пора, – ответил капитан.

На полке перед штурвалом появился бумажный пакет, из которого Александр Второй достал чудесный пышный кусок яблочного пирога (Приамурье в те годы славилось выпечкой), четыре кружки и бутылку такого же портвейна, которым меня вчера угощал милиционер (вот что значит централизованное снабжение). Ирина пить отказалась, зато компенсировав это тем, что отломила очень приличный кусок пирога и пошла на нос баржи любоваться Амуром. Мы как раз его пересекали и входили в протоку. Бутылка быстро пустела. Штурвал из рук Александра Первого перешел к Александру Второму, а сам капитан, неловко открыв дверь, вывалился на палубу, неровными шагами прошелся по ней, достиг носа судна и там упал перед Ириной на колени.

– Молодец Ирина, быстро адаптировалась к Дальнему Востоку, даже не шевельнулась, – мысленно похвалил я лаборантку.

Между тем, капитан, не меняя позы, то есть, оставаясь коленопреклоненным, стал что-то с жаром, интенсивно жестикулируя, рассказывать Ирине.

– Хороший мужик, – с явной симпатией прокомментировал действия своего начальника оставшийся Александр. – Только чтобы ему захмелеть, ему наперстка хватает. А после этого врать начинает. Особенно бабам. Ты после попытай у своей лаборантки, о чем он ей сейчас рассказывает.

Я, потом, последовав его совету, расспросил Ирину. Ниже приводится краткая стенограмма того, что она услышала.

– У нас очень опасная служба. Особенно опасно, когда шторм на Амуре. Однажды девятый вал накрыл посреди Амура «Метеор», и он стал тонуть. Я тогда Сашке: «Полный вперед!», он как газ врубит, баржа на редан вышла, и мы как раз к ним подоспели. Взяли теплоход на буксир и к берегу его доставили в целости и сохранности. А если бы он утонул, его со дна уже не подняли бы. Потому что вот здесь, у Тахты, самое глубокое место, как Мариинская впадина. А на картах не обозначена потому, что это место секретное. Да… Места здесь суровые и климат тяжелый. Когда идешь по Амуру зимой (тут он и сам сообразил, что его занесло, и Амур зимой замерзает)… и вообще… к берегу нельзя приставать. Ни в коем случае. Опасно. Пристаем только в поселках. А так в диком безлюдье опасно. Хищники. Летом медведи нападают, зимой (тут он снова вспомнил, что зимой навигация прекращается)…и волки. Особенно, когда мясо, колбасу и тушенку везешь. Чуют. Но самое опасное – это когда по сельпо водку развозишь. Тогда не знаешь, вернешься ли живым из рейса. Нанайцы, ульчи и тунгусы как узнают про водку, так и караулят, когда наша баржа подойдет. Однажды мы подходим к кривуну, а они на лодках из-за поворота, из кустов выскакивают! И на баржу! На абордаж! (Эти слова слышал и я, так как капитан уже выкрикивал их громким голосом). И на абордаж! Они на абордаж, а мы их багром! Они в нас из луков (явная реминисценция из фильмов про индейцев) – А мы их багром! Они в нас из ружей – а мы всё равно их багром!

Капитан стоял на коленях и со зверским лицом показывал Ирине, как он багром отпихивает от баржи туземцев, возжелавших казенной огненной воды. Потом Александр Первый стал затихать, а потом и вовсе распластался у ног Ирины, дернулся и заснул.

– Ну вот и все, отмучился, – прокомментировал краткое выступление капитана его помощник. – Успокоился. Теперь только у поселка и отойдет.

Мы с Александром Вторым допили портвейн и доели бисквитный пирог. Помощник капитана к чему-то прислушался.

– Клапан что-то застучал, – сказал он, – Слышишь?

На мой взгляд, машина продолжала работать также ровно, и гул двигателя ничуть не изменился.

– Нет, стучит, – настаивал Александр, – На, держи, – и он, неожиданно передав мне штурвал, скрылся в люке.

Баржа в это время шла по извилистой протоке. Кулисы ивовых кустов обрамляли берега. Ровную коричневую воду не тревожил ветер. Табунящиеся самцы касаток – самых обычных и красивых уток Приамурья – легко вспархивали перед носом баржи. Грузно, с разбега, поднялась гагара. Птица долго летела над самой поверхностью воды, касаясь концами крыльев речной глади, а за ней тянулась ровная цепочка расходящихся кругов, как будто по гагаре долго, но постоянно ошибаясь в упреждении, стреляли из спаренного пулемета. С берега вертикально вверх, медленно взмахивая крыльями, поднялась в воздух серая цапля, на лету изгибая шею так, чтобы голова удобно легла между лопаток.

Но орнитологией в это время занималась одна Ирина: я же крутил штурвал. С непривычки было трудно согласовывать крутизну поворота, инерцию баржи, снос течения, люфт механизма и тормозящее действие портвейна. Поэтому, сразу же после того, как я занял место рулевого, судно сползло с фарватера и начало тереться о берега, осыпая Ирину и лежащего у ее ног капитана сбитыми с кустов ивовыми листочками. Она вскоре поняла, что что-то изменилось в поведении корабля. И оглянулась. Вероятно, нанаец с луком и стрелами, захвативший баржу, вызвал бы у нее меньший шок, чем ее начальник, крутивший штурвал. Лаборантка привстала, с ужасом ожидая неминуемого кораблекрушения. Но в это время мы, наконец, вышли в безбрежное озеро, а из подпола появился Александр Второй и взял управление на себя. Успокоенная Ирина присела у лежащего капитана и вновь стала смотреть вперед.

Легкий ветерок гулял над озером, в приглянувшихся ему местах стирая мелкой рябью солнечный глянец с водной глади, перебирая стебли камыша, росшего редкими кустами на мелководьях, и заворачивая молодые листья кувшинок. Где-то вдалеке, на другом берегу озера, у темно-зеленых расплывчатых силуэтов сопок, у впадающей реки была метеостанция – конечная цель нашего путешествия. Низкое солнце красило в глубоко охристый, теплый цвет серые стены домов приближающегося поселка. Когда я его увидел, защемило сердце. Я наконец-то осознал, что я снова здесь, на любимом Озере. У заброшенной рыбоперерабатывающей фабрики крыша съехала почти до земли, у деревянной лестницы, поднимающейся вверх по косогору, сломалось еще два пролета, и жители проложили на склоне тропинку, флагшток у клуба еще больше покосился, а на стене склада появилась новая черта, отмечавшая осеннее наводнение.

А в целом было по-прежнему – те же лодки на берегу с неубранными моторами на берегу (местных воров пока не завелось, а «гастролеры» сюда не добирались) и знакомые мужики, вышедшие на покосившийся причал, привлеченные приходом внепланового судна. Они-то и приняли швартовые и помогли нам перетащить на берег рюкзаки. Я расплатился с Александрами всесоюзной валютой за спецрейс. Протрезвевший и обретший способность самостоятельно передвигаться на нижних конечностях капитан занял свое место в рубке, и баржа пошла по протоке на Второе Озеро. А мы с Ириной, взяв рюкзаки, двинулись к дому моей знакомой бабки – проситься на ночлег.

В доме у бабки было всё по-прежнему. Удивительный запах вареной картофельной кожицы, громогласное тиканье ходиков и тускловатый свет лампочки – всё это составляло правдоподобную декорацию «настоящей деревни». В горнице на стене всё так же висели в застекленных рамках старые побуревшие фотографии со стандартными сюжетами: мужчины в военной форме, некрасивые невесты, большие семейные группы (почему-то всегда около заборов), застолье на улице и разнокалиберные дети. Рядом располагались и купленные по случаю живописные полотна: штампованный фольклор – лебеди на пруду, и лубочная классика – молодая пара, гуляющая в саду. Он – явный татарин, но с длинными черными вьющимися кудрями, в сиреневом фраке и в голубых панталонах, она – вся в розовом и с букетом невиданных цветов: Ленский и Ольга.

Бабка, не очень удивившись нашему приходу, пожарила картошки и подала на стол прошлогоднюю соленную кету, посетовав, что до хода свежей еще около месяца. Мы достали и свои припасы и все вместе поужинали. Бабка пошла готовить нам место для ночлега. Я просил ее не утруждаться, сказав, что мы можем переспать и на полу, в спальных мешках.

– Ладно, чай, не в тайге живем, – проворчала бабка (хотя тайга подступала прямо к огородам, и только неделю назад медведь вечером гонял по разрушенной лестнице поселянку). – Это вы в лесу будете в кукулях мерзнуть, а дома надо жить по-человечески. Тем более, что после такого события.

Я не придал значения последним словам бабки и только потом вспомнил об оброненной Ириной фразе, что она недавно вышла замуж и что у нее продолжается медовый месяц.

– Ну вот, всё готово, молодые, – сказала бабка, появляясь на пороге комнаты. Последние слова меня насторожили.

– Я вам всё приготовила, располагайтесь со всеми удобствами, голубки!

Мы с Ириной вошли в комнату. Сзади раздался скрип петель: бабка, перекрестив нас, услужливо прикрыла дверь. Мы оба оторопели: посреди горницы, прямо под картиной «Сиреневый Ленский, заигрывающий с розовой Ольгой» была застлана огромная двуспальная кровать. Две подушки, полуприкрытые пестрым лоскутным одеялом, доверительно жались друг к другу, утопая в пушистой перине.

Тут я вспомнил о намеках бабки. Но первой очнулась Ирина, и через пятнадцать минут альковное великолепие было разрушено, и мы оба мирно засыпали. Она на кровати, нежась на пуховой перине, обнимая подушку и вспоминая монгольского мужа, а я – скорчившись на сундуке.

ЧЕТВЕРТАЯ

Утром я встретил у магазина знакомого охотника, и он нас перевез на лодке на другой берег озера, на метеостанцию. Лодку встречало всё население этой таежной фактории: шесть собак, семья метеорологов, начальник рыбосчетной станции и его помощник – утративший пассионарность нанаец, потомок тех героев, которые брали на абордаж баржи на амурских протоках. При ближайшем рассмотрении оказалось, что людей было пятеро: на руках у Вали был малолетний сын – прибавление в народонаселении фактории.

– Хорошо, что ты с лаборанткой приехал, – после бесцветного приветствия сказала Валя и тут же обратилась к Ирине, – Дети есть?

Ирина немного подумала, а потом честно ответила – Нет.

– Ничего, – успокоила ее Валя, – Будут.

Жена Олега приуныла. Очевидно, она вспомнила три неудавшихся покушения ее начальника на первую брачную ночь и то обстоятельство, что ей со мной предстояло жить еще целый месяц. Медовый. Неожиданно Ирина нашла душевную поддержку в лице мирного нанайца.

– Хорошая у тебя жена, – сказал он, – только шибко строгая. Начальник, – нанаец, обращаясь к Вале, показал на меня пальцем, – в деревне всю прошлую ночь на сундуке проспал.

Бабий телеграф работал что надо!

– Да не жена она ему, а так, лаборантка, – огорчила Валя нанайца и обращаясь ко мне повторила, – Хорошо, что ты с ней приехал, а то мне в город надо съездить, а Ваньку не с кем оставить. Держи, – и Валя передала опешившей Ирине малолетнего сына. – Пошли, я покажу, что, как и где. Михалыч! – она обернулась к привезшему нас охотнику. Подбросишь до деревни? А уж оттуда до города я как-нибудь сама доберусь.

Ошеломленная такой встречей, Ирина послушно пошла следом за хозяйкой, бережно неся на руках приемного сына.

Метеоролог и я остались на берегу. У самой кромки, в воде толпились бесчисленные рыбешки.

– Кета скатывается; много малька в этом году, – пояснил мне ситуацию начальник рыбосчетного поста. Через три года, когда они вырастут и вернуться, все икрометы будут забиты. Мы со Степой считали, – он кивнул в сторону нанайца, – много малька. А позавчера Степку чуть медведь не съел, – перевел он разговор на другую тему, – Да, Степка?

– Ага, – подтвердил нанаец, – он на кривуне тухлую кетину ел, а я неслышно подошел. Он как меня увидел, как заревет и прямо на меня полез. Хорошо, что у меня ружье с собой было, я ему в морду и саданул. Правда, дробью, мелкой, на рябчика, которую ты, – он обратился ко мне, – в прошлом году давал. А патроны дымным порохом были заряжены. Как я ему в морду пальнул, так он сразу же в кусты – только треск по реке стоял. Не любит он дымного пороха, – закончил свое повествование Степа.

Вернулись Ваня и Ирина.

– Детское питание в погребе – хозяйка давала последние указания, – мужикам рыбу жарь или картошку делай с тушенкой. Проследи, чтобы Витя собак кормил. Да, вот тебе еще одна забота: Рохля, по-моему, скоро загуляет.

Тут и я заметил, что все пять кобелей как-то по-особому смотрят на небольшую сучку с печальными лемурьими глазами.

Лодка с Валей ушла к деревне. У Ирины при ее отъезде глаза стали такие же грустные, как и у Рохли. Ванька доверчиво прижался к моей лаборантке. Скоро от берега отчалила еще одна лодка – начальник рыбосчетной станции вместе со Степой, мирным нанайцем, уехали на заездок считать скатывающегося малька.

– Ну, пошли и мы, – неторопливо сказал мне Витя, – сетку проверить надо. И потом, ведь и тебе учеты водоплавающих гусеобразных провести тоже не мешает, – я был здесь в прошлом году, и Витя вполне усвоил орнитологическую терминологию. – Так ведь?

Я сказал, что так. У Ирины стали глаза еще печальнее. Мы забрались в лодку, и Витя оттолкнулся веслом. Я оглянулся. Одинокая Ирина стояла в опустевшей фактории, на самом берегу реки, с младенцем на руках. Ну точно, жена рыбака или зверобоя, провожающая мужа на промысел.

Мы вернулись, когда стало смеркаться. Я нес пять селезней касатки – результаты учетов пластинчатоклювых, Витя – скользкий мешок с рыбой. Дома всё было по-семейному: обезумевшая Ирина разрывалась между убегающей из кастрюли кашей и ревущим в другом конце комнаты Ванькой.

Ну, а вот эта ночь была у нас по-настоящему брачной. Опасения Вали подтвердились: Рохля загуляла, и вся собачья свора устроила шумную оргию с лаем, визгом, завыванием и дракой. Проснувшись, заревел Ванька. Ирина, спешно накинув халатик, порхнула его успокаивать. Витя и я тоже вышли на улицу в неглиже, чтобы как-то утихомирить собачью вакханалию.

Жена Олега стала жить нормальной жизнью лаборантки только через три дня, когда из города вернулась Валя и забрала у нее сына. Только тогда мы с Ириной стали вместе, изучая жизнь пернатых, бродить по тайге, марям и сопкам, путешествовать на лодке, одолженной у Вити, по реке, озеркам и протокам. Мы часто навещали Степу – мирного нанайца, угощавшего москвичей долгожданной, наконец пошедшей на нерест кетой горячего копчения (он коптил рыбу прямо при нас, но почему то в старом помойном ведре), ночевали в охотничьих зимовьях, ставили палатки-скрадки для наблюдения за гнездовой жизнью белоплечих орланов, паутинными сетями ловили, а потом кольцевали мелких птиц, а вечерами в комнате, которую нам на метеостанции выделил Витя, мы с Ириной обрабатывали собранный за день материал. То было счастливое время!