Текст книги "Лягушка на стене"

– Выходи, готов.

Столько трупов, как в тот день, я никогда не видел, и дай бог, больше не увижу. Прямо у крыльца вытянулся второй парнишка. А тот, что с карабином, метрах в двадцати лежал. И маленькая дырочка у него на переносице. Видно, кто стрелял, хотел в лоб попасть, только спуск у мелкашки тугой был. Вот и обнизил.

Мёртвых трогать не стали – им всё равно не поможешь. Собрались все живые, поговорили минут пять. Потом толпой прошли вокруг барака, потоптались у выбитого окна, нашли гильзу от мелкашки, пуля от которой торчала в переносице у того, с карабином. Шурик выбитую оконную раму аккуратно вставил и заодно по подоконнику шкуркой прошёлся, чтоб, значит, там ничего лишнего не было. Винтовку разрядили, все патроны в речке утопили, а потом мелкашку бензином протёрли. Ствол, приклад и магазин. В общем, всю. А после этого повесили её туда же, где она висела – на гвоздик за печкой. Всё, что нужно было, сделали и пошли к начальнику – докладывать. Его дом в полукилометре стоял.

На следующий день прилетела «восьмёрка», полная милиционеров. Шутка ли: три трупа за один вечер – и нет виновных. Один-то есть, тот, что с карабином. Осмотрели милиционеры место преступления, следов не нашли, гильзу не нашли, отпечатков пальцев на винтовке не обнаружили. Трупы в посёлок отправили и нас допрашивать начали. Заводят по одному в дом начальника партии. Там сидят майор и ещё один милицейский чин. Они каждого выпытывают, как всё было. Кого первого застрелили, кого потом? Что за человек был тот, с карабином? Не пьян ли был? Не ссорился ли кто с ним? Кто в окно вылез и из мелкашки стрелял? Здесь-то у милиции заминка-то и вышла.

Каждый, во-первых, говорит, что не он, а во-вторых, что не знает кто. Все соглашаются, что тот, с карабином, убит из нашей винтовки, потому что больше не из чего, но никто, оказывается, не видел, кто же её с гвоздя снял. И каждый из семерых божится, что он не дурак под пули себя подставлять и что именно он всё время за печкой сидел.

Целую неделю нас мучили. Но так ничего и не добились. Забрали все ружья и уехали к себе в район. Замяли как-то это дело. Потом материалы на того, с карабином, раскопали. Оказалось, что он в психдиспансере на учёте был. Справку какую-то нашли, что лечился когда-то. Да, видно, не долечился. Начальнику партии очень большие неприятности сулили. Но не сняли. Он мужик был толковый и на этом участке всю работу тянул. А нас… Вина конкретного лица не доказана, и потом, милиция, видно, и сама понимала, что у нас другого выхода не было – либо он нас всех перещёлкает, либо мы его уберем. Дело затихло. И вот что интересно – даже когда мы оставались своей компанией, никто тому, кто в окно с мелкашкой лазил, ни разу не напомнил о том случае. Ребята надёжные оказались. Не трепачи.

Только я после этого через пару месяцев из партии подался. Пошёл сначала в бульдозеристы, потом в метеорологи. Охоту, правда, никогда не бросал. И мелкашку тоже не бросаю – надёжная вещь, если ею регулярно заниматься.

* * *

Сергей, как бы в подтверждение своих слов, взял оружие, поднял ствол вверх и, почти не целясь, выстрелил. Половина шишки, висевшей на верхушке высокой ели, подскочила и упала, глухо стуча по веткам.

– Спуск хороший, – сказал он, поглаживая приклад. – Мягкий. Не то, что у той, геологической. Из неё всегда низил. Ну что, заговорил я тебя? И чай остыл. Нет, греть не будем. Давай быстро, по-военному, попьём такой, какой есть, и айда до дому. А то мне ещё винтовку прятать.

Лыжи

– Говорят ведь: готовь сани летом, а телегу зимой, – произнес метеоролог Витя, взглянув утром на побелевшую от инея марь. – А я как цыган: тот начинает искать, где шубу купить, когда зима настает. Завтра, может, белые мухи полетят, а я вот только собрался дерево на лыжи рубить.

Уже около недели студеные ночи засахаривали клюкву на болотах. Вечерами река прихватывалась первыми заморозками, и нам с Витей доставляло большое удовольствие проехаться по успокоенной холодом воде, дробя звонким алюминиевым корпусом «Прогресса» хрупкий и тончайший, как покровное стекло, первый ледок.

– Лыжи-то у меня есть, – продолжал Витя. – Но старые, все растресканные, латаные – перелатаные. Вряд ли охотничий сезон доходят. Так что надо вверх по реке ехать, тополь валить. Поедешь?

Я, конечно, согласился. Я жил тогда в таежном поселке, состоящем всего из двух изб. В одной располагалась метеостанция, в другом – рыбинспекция. Ихтиолог, по совместительству нештатный промысловик, узнав, о предстоящей вылазке, попросил захватить его. Он собирался на свой охотничий участок, а тут такая счастливая оказия: двадцать километров можно подъехать на лодке. А оттуда еще тридцать – до зимовья. Пешком.

Жизнь у Вити никогда не соответствовала словам популярной в прошлом песне «Были сборы не долги…». И хотя мы еще вечером лихо катались по заледенелой реке на лодке под четко работающим мотором, как всегда, выяснилось, что в «Прогрессе» не хватает множества самых необходимых вещей, «Вихрь» почему-то забарахлил, бензопила разобрана до гаек, ее цепь не точена, куда-то запропастился топор и существует еще целый букет причин, которые, казалось, откладывают нашу поездку навсегда. И все же я на всякий случай собрался: положил в рюкзак бинокль, фотоаппарат, патроны и обильно смазал ружье, твердо зная, что даже в самой сухой лодке, а уж тем более в Витиной, обязательно бывает вода.

Метеоролог полдня курсировал от подсобки, где у него хранились инструменты, запчасти и бочки с бензином, до берега, где стояла лодка, делая регулярные перерывы на перекуры и чаепития. И в тот момент, когда мне показалось, что мы никогда не отчалим, все трое (вернее, четверо: ихтиолог взял с собой суку) неожиданно оказались у «Прогресса», погрузились и отошли от берега.

Наша четвероногая попутчица была странным бастардом, в котором слабо чувствовались отзвуки крови западносибирской лайки. Сука обладала прекрасными, выразительными, чуть навыкате, огромными лемурьими глазами и стервозным характером. Рохля (так ее звали) летом, в мертвый для охоты сезон, жила за озером, в большом поселке. Там периодически срывалась с цепи и, чтобы оставаться в хорошей форме и в качестве лекарства от скуки, устраивала вылазки в соседние курятники, где играла в набеги татар на Святую Русь. А чтобы ее хозяину, ихтиологу Юре, было легко считать трофеи, Рохля стаскивала всех добытых птиц к своей конуре. Эти игры не очень нравились ни ихтиологу, ни соседям, ни курам. Юра платил за убиенных птиц и прощал собаке эти маленькие слабости за ее прекрасные рабочие качества, за ее феноменальное чутье. Не было еще ни одного соболя, чьих следов Рохля не распутала бы. Загнав зверька своем противным лаем на дерево, она стояла, мерзко поскуливая, в ожидании человека с ружьем – то есть Юры.

– Рохля каждый год мне план делает, – с гордостью говорил ихтиолог, – и себе на шубку зарабатывает. – И скромно добавлял: – На соболью.

* * *

Я редко попадал в дальневосточную тайгу зимой и осенью: работа орнитологов в основном весенне-летняя. Поэтому, когда мы в середине пасмурного с низкими сплошными облаками безветренного осеннего дня пошли вверх по реке, я с удивлением всматривался в знакомые места, сотни раз виденные летом, когда моим попутчиком был только цвет ислама. А сейчас наперебой краснели, бурели и желтели перелески, луга, мари, склоны сопок и затоны, алыми кровеносными сосудами вились потерявшие листву ветки свидины, у вершин крутых сереющих мокрым шифером скал проплыли зеленым облаком незаметные летом кусты кедрового стланика.

Где-то далеко, в верховьях реки прекратил работать прииск старателей: у них наступили зимние каникулы. Охотники за золотом перестали сбрасывать в реку антикоагулянты, и вода в Уле обрела серую прозрачность и от этого стала казаться холодней.

Лодка петляла по привычным кривунам и протокам, а потом пошли новые места, куда летом не доберешься из-за низкой воды. На одном повороте Витя обернулся, махнул рукой в сторону берега и крикнул:

– Тополя!

На высоком откосе стояли три дерева.

Зигзаги реки сделались более крутыми. Заметно обмелело. Под водой у самого дна зазмеились распластанные течением привидения водорослей. На опасных местах – у подводных валунов или затопленных коряг мемориалами неудачникам, не прошедшим выше по течению, замелькали ярко-голубые, малиново-красные и лимонно-желтые обломанные лопасти лодочных винтов.

Но Витя был настоящим речным волком, и поэтому он сломал свой винт там, куда никто не доходил. Белый «хвост» за кормой лодки стал пестрым из-за прихваченной со дна гальки, а потом и вовсе украсился отлетевшими зелеными винтовыми лопастями. Мотор, перестав ощущать сопротивление воды, противно завизжал, и Витя выключил его. Это была самая дальняя точка на реке, куда мы по такой воде смогли подвезти Юру.

Охотник взял ружье, рюкзак, позвал Рохлю и, тяжело спрыгнув за борт, попал в единственную на этом перекате подводную яму.

– Вот черт, – проворчал Юра, выбравшись на берег и выливая воду из голенища, – теперь топай в мокрых сапогах. Мне бы к вечеру вон туда добраться. – И он показал на далекую сопку. – Там у меня землянка, в тепле переночевать можно, обсушиться. А потом еще день перехода и дома, в зимовье. Рохля! Рохля! – снова позвал он все еще сидевшую в лодке собаку.

Рохля нервно заходила по алюминиевой палубе, гулко отзывающейся ее шагам, и наконец, решившись, плюхнулась в холодную воду, проплыла с метр над злосчастной ямой, достала лапами дна, в несколько прыжков достигла берега и торопливо и старательно отряхнулась. Она поглядела на оставшихся в лодке своими лицемерно грустными глазами и скрылась в тайге. Юра снял с плеча бокфлинт и сунул в оба ствола по пулевому патрону: путь предстоял долгий, а медведи еще не залегли по берлогам, и двинулся вслед за Рохлей. Мы смотрели, как растворяется среди невысокого прибрежного ивняка человеческая фигура, одетая в серую, шинельного сукна куртку. В безветренном воздухе быстро стихали его шаги. Пройдя немного, Юра что-то вспомнил и обернулся.

– Пока, – небрежно попрощался он, – к Рождеству, может, выйду.

В это время из низкой тучи пошел первый в этом году снег и окончательно скрыл охотника.

Мы столкнули «Прогресс» с мели. Лодка, царапнув несколько раз днищем по гальке, бесшумно заскользила по холодной воде и, медленно вращаясь, поплыла мимо берегов. Витя закурил, и клубы дыма при полном безветрии и легком снегопаде стали чертить траекторию катящегося тела. Работник метеостанции после перекура занялся поисками запасного винта. Такового в лодке не обнаружилось: сказывалась хроническая безалаберность подготовки любого Витиного мероприятия.

Мы сплавлялись пару километров – до примеченных тополей. Редки они в Нижнем Амуре. Здесь по сопкам и марям растут лиственницы, по распадкам – пихты и ели, по берегам – осины, ивы и ольхи. А река, по которой мы плыли, на языке местных жителей называлась Улом – «Тополиной» из-за растущих только в ее долине деревьев.

После поворота Витя, не приподнимаясь с нагретого сиденья, вставил весла в уключины и подогнал лодку к берегу.

– Приехали, – сказал он, – вон они, три тополя, как на Плющихе. Один кривой, на лыжи явно не пойдет. Посмотрим, как другие.

Мы влезли на берег, привязали лодку и пошли к деревьям. Витя походя ударил обухом по самому толстому стволу, который отозвался глухим звуком гнилой древесины. Третий тополь откликнулся свежим холодным звоном. Витя засадил топор в обреченное дерево и пошел к лодке за бензопилой.

Облака теснее прижались к земле. С неба посыпалась мелкая сухая белая крупа. Золото лиственниц на глазах обесценивалось: близкая зима щедро разбавляла его серебром. Снег, уничтожая живопись, гуашь, темперу и сангину, сохранил на несколько мгновений минорную акварель, а потом размыл и ее. Бледный цветной слайд тайги потерял свою воздушность и глубину, пространство сплющилось, и остался лишь, плоский черно-белый набросок сглаженных треугольников сопок; зима – поклонница графики. Сбитые хвоинки лиственниц падали на свинцовую поверхность реки, и архилаковая клинопись, желтые иероглифы, золотые распятия, охристые иксы, лимонные единицы и восклицательные знаки из аурипигмента, медленно уносимые течением, слагались в длинную осеннюю повесть.

Витя завел бензопилу. Ее грохот гасился падающим снегом, а голубой дым смешивался с тающими в нем снежинками. Дерево рухнуло, и треск ломких от холода тополиных сучьев прозвучал как нестройный оружейный залп взвода. Витя с удовлетворением обнаружил, что весь срез был белый, без гнили и морозобоин. Лыжи выйдут прочные. Он прижал бегущую по удлиненному овалу цепь бензопилы к зеленовато-серому стволу и выпилил два бревна по длине лыж. Потом на их торцах сделал по два надреза. Витя заглушил «Дружбу», срубил небольшую березку, вытесал несколько клиньев и стал забивать один в белую плоть тополя. Прямослойная древесина легко поддавалась его ударам, и от ствола стала медленно отделяться ровная, во всю длину бревна, щепа.

Слышно было, как внутри тополя трещат, раздираемые клином древесные волокна.

Через час работы у Вити вышло две доски: толстых, шершавых, в продольных желобках, как кожа кита-полосатика, с задранными, торчащими, как редкая щетина, белыми заусенцами.

Мы захватили увесистую добычу веревочной петлей и потащили ее к лодке, как туши добытых и освежеванных зверей. Белые плахи пахали тонкий слой только что выпавшего снега. Мы погрузили будущие лыжи в «Прогресс». Витя достал из кубрика «Шмель», хлеб и консервы, зажег примус и зачерпнул из реки воды. Привязанную лодку водило из стороны в сторону, и о ее алюминиевые борта изредка приглушенно ударялись сносимые течением ветки. Прекратившийся было снег вновь обильно посыпался из дырявого мешка тучи, стирая последнюю позолоту с лиственниц.

Чай вскипел, и мы перекусили. Витя еще раз обшарил лодку, окончательно удостоверился, что единственным нашим движителем будут весла, отвязал конец, и мы опять закружились, подхваченные рекой.

По-новогоднему крупные хлопья снега, как парашюты десанта неисчислимой армии, плавно опускались на медленно движущиеся берега и на неподвижную темную воду, в которой беззвучно исчезали.

Мы, не сговариваясь, инстинктивно стараясь не шуметь в этой снисходящей белой тишине, поставили весла в уключины и лишь изредка подгребали, удерживая «Прогресс» на середине реки.

Становилось холодно. Витя поднял брезентовый верх лодки и под этой довольно драной крышей вновь зажег примус – на этот раз для тепла. Я остался снаружи и взялся за весла, намереваясь одновременно и согреться, и по мере сил приблизить дом. Сначала я сделал несколько пробных гребков, и массивная лодка медленно пришла в движение. Струи зажурчали у ее носа, а после хода весел крохотные черные водоворотики отбежали в стороны. Капли падали с алюминиевых лопаток, прошивая поверхность реки все удлиняющимися стежками.

Я взял такой темп, чтобы не мерзнуть, но и не уставать.

Все берега и сопки стали чисто белыми от снега, лишь мокрым асфальтовым шоссе чернела река. Влажный снег лип к моей суконной куртке, собирался на сгибах рукавов, таял и чернел. Низко над рекой, бесшумно и медленно взмахивая крыльями, пролетела огромная белая птица, почти не видимая в густом снегопаде, и, покрутив большой круглой головой, внимательно посмотрела на меня желтыми глазами. Через мгновенье полярная сова неслышно растворилась за кормой.

Птицу видел и Витя.

– Явилась, – пробурчал он из-под брезента, – зиму почуяла. Пощупает она теперь моих куропаток.

Медленно, вместе с падающим снегом, опускались сумерки. Река уже не выдерживала льющегося сверху мягкого потока, не могла больше растворять его холодные хлопья. По воде поплыли русалочьими призраками сероватые складчатые покрывала нетающего снега.

Далекая сопка за кормой – мой ориентир – скрылась за белой пеленой, я сбился с курса, и лодка царапнула бортом прибрежный ивовый куст. Рядом приглушенно стучал ручей. Значит, до станции еще шесть километров.

Посредине реки чернел одинокий кол.

– Греби к нему, сетку снимем, – раздался изнутри лодки голос Вити. – А то река станет, и останусь я без сетки.

Я подгреб и взялся за верхнюю подбору. Три огромных, страшных, все в темно-зеленых и малиновых разводах, последних в этом году самца кеты, запутавшиеся кривыми зубами в капроновых ячеях, медленно всплыли, пробив ватный слой намокшего снега. Рыбы не бились и не нарушали в свой предсмертный час покоя сумерек, безветренного снегопада и успокоенно-бесшумного течения реки.

Когда мы, наконец, добрались до метеостанции, была глубокая ночь. Облака расходились, и месяц сверкающей елочной игрушкой повис на крутом склоне темной сопки. Фиолетовое небо соприкасалось с освещенными лунным светом голубыми марями. Среди осевших от снега елей теплились огоньки метеостанции. Нас ждали.

Лодка, бесшумно раздвинув прибрежный слой намокшей травы, плавно коснулась берега. Я взял ружье, рюкзак, Витя – сетку и трех кетин, и мы пошли вверх по склону, прокладывая себе дорогу в первых в этом году сугробах.

Новогодняя ночь царствовала не долго. Когда мы через час, отогревшись печкой и чаем, спускались вниз к лодке за заметенными снегом и лиственничными хвоинками, словно завернутыми в белые с золотым шитьем пелены тополевыми досками, в звездной темноте совсем по-мартовски гремела капель, с шумом прошивая проседающий снег.

Яблоки

Петя, тридцатилетний молодой человек, выйдя на улицу из барака, взглянул на термометр и впервые в жизни увидел, что малиновая полоска окрашенного спирта сползла ниже отметки 50 градусов. Вспомнив рассказы Джека Лондона, он начал экспериментировать: плюнул и прислушался. Певец Заполярья писал, что при такой температуре слюна замерзает на лету. Но сейчас плевки в исходной консистенции долетали до земли, вернее, до заледенелой дорожки. Петя не мог поверить, чтобы Джек Лондон ошибался, и решил, что эффект мгновенного замерзания слюны обнаруживается только при попадании ее на камень или металл. Все валуны были под снегом, зато рядом стоял огромный японский бульдозер. Петя старательно заплевал импортную технику, но желаемого результата все равно не добился и, расстроившись из-за недобросовестности великого американца, вернулся в барак. В теплом помещении толстенные стекла его очков тут же запотели. Он расстегнул овчинный полушубок, оттянул на животе свитер и протер им очки.

Сегодня Петя отпросился у начальства – бригадира геологоразведочного отряда – и утром попутным лесовозом прибыл в поселок. Ему крайне необходимо было встретиться с заведующим продовольственного магазина. Под угрозой был его, Петин, авторитет. Неделю назад случился конфуз. В очередной раз в отряд пришел вездеход с продуктами. Ребята, как всегда, но уже без прежнего интереса, попросили Петю показать свой беспроигрышный трюк: назвать, не заглядывая в накладные, какой сорт сыра привезли на этот раз. Петя, работавший раньше в Минске сыроделом высшего класса, а теперь – сезонным рабочим геологической партии, сначала понюхал бледно-желтый кусочек, пожевал его и безапелляционным тоном объявил наименование продукта, сорт и процент жирности.

– Только не дозрел немного, местная промышленность халтурит, – сказал он, дожевывая ломтик. – Ну, вы-то не заметите и так съедите.

И впервые за полгода ребята, уже привыкшие к этому всегда удачному фокусу, дружно и даже злорадно закричали, что продукт не того сорта, который назвал Петя. Тот страшно расстроился.

В Якутию, к геологам Петя попал случайно. В разговорах с товарищами он часто упоминал слова Толстого о том, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Из этого умудренный жизнью геологический народ сделал верный вывод, что Петю в Минске заела жена. И действительно, он, не выдержав вечных ссор, истерик, обид, бежал сюда, в Якутию, которую считал краем света, бежал от любимой дочки, работы, на которой его ценили, и двухкомнатной квартиры. Он часто говорил, что ему надо потеряться здесь, в глухомани.

Хотя в партии собрался пестрый народ, и господствовали грубые нравы, его из-за совершенной неприспособленности к жизни в таежных условиях не обижали. Здесь были жестоки к людям хитрым, подлым или отъявленным эгоистам. Петя же был застрахован от всех конфликтов еще не выветрившейся романтичностью, полной наивностью и потрясающей близорукостью.

Петино существование в партии началось просто и незаметно: его определили в «помогайлы» – подсобные рабочие, так как нужной здесь квалификации у него не было, а сыроваренный завод среди болот, сопок и таежных дебрей строить пока не собирались. И стал Петя таскать на участки, расположенные в нескольких километрах от лагеря, инструменты: ломы, кайлы и лопаты.

На пятый день службы ему доверили перенести с базы в тайгу более сложный инструмент – ручной бур. Петя задерживался. Бригадир послал парнишку порасторопней сбегать на базу (до нее было около полукилометра), найти бывшего сыродела, поторопить его, а заодно сделать внушение за медлительность. Запыхавшийся рабочий вернулся через пятнадцать минут и доложил, что «новенький» вышел к ним, в бригаду, полтора часа назад. Без бура народ простаивал, и все двинулись на поиски Пети. Инструмент, лежащий в тайге недалеко от тропы, нашли сразу. А Петю искали весь день, и только к вечеру заметили дымок, тянувшийся из-за мари. Трое пошли туда и через два часа привели бывшего минчанина. Он, близоруко щурясь, осторожно нес в руках, как бесценное сокровище, свои очки. Лицо его было в крови, оба глаза совсем заплыли.

Петя рассказал, что с ним приключилось. Когда он нес свой бур, через тропу перелетела пара серых птиц с рыжими хвостами, размером чуть крупнее дрозда. Ребята, слушая его рассказ, без труда узнали кукш. Сыродел у себя в Минске никогда не видел таких милых созданий и завороженно смотрел, как они с томным кошачьим мяуканьем плавно кружили среди деревьев. И тут он сделал единственную ошибку, которая стоила рабочего дня целой бригады, – сошел с тропы, чтобы получше разглядеть забавных птичек, так как очки со стеклами плюс десять позволяли ему изучать орнитофауну Якутии только с близкого расстояния. Когда кукши улетели, он хотел вернуться туда, где его ждал бур, но не смог найти ни дороги, ни транспортируемого инструмента. Блуждал по тайге он долго, но все время ходил по кругу и удалился от лагеря лишь километра на три.

Он перебрался через лесное болото, устал, промок и остановился отдохнуть и посушиться. Эта задержка его и спасла. У него оказались спички, хотя Петя не курил. Ребята из партии засунули ему в карман штормовки коробок. Спички, правда, отсырели при форсировании болота, и их пришлось сушить. Вот тут-то Петю и заели комары. Репеллент, которым он намазался в лагере, был смыт болотной водой. Накомарник он снял еще на тропе – сетка мешала рассматривать кукш. Петя сложил большую кучу хвороста и через каждую минуту пробовал зажечь спичку. Но они сохли медленно, а комары, казалось, подлетали со всей Якутии. Петя сидел, натянув штормовку на голову, спрятав ладони в рукава, и часто вздрагивал от укусов. Зеленый цвет куртки и брюк превратился в блестяще-серый от сидящих впритык друг к другу алчущих крови насекомых. Петя не мог долго скрывать голову, так как, защищая ее, он оголял живот и поясницу, которые сразу же превращались в общественную столовую на тысячи посадочных мест. Его руки и лицо стали красно-бурыми от крови и раздавленных комариных тел.

Спички сохли около часа. У обессиленного этой инквизиторской пыткой Пети возникли галлюцинации. На ближайшей лиственнице появился огромный, с глухаря, комар. Он стал скалить на Петю страшные зубы, жутко хохотать и приговаривать басом, почему-то похожим на голос Петиной жены, хотя у нее было визгливое сопрано: «Вот погоди, – бубнило страшное насекомое, – вечер придет, тут я тебя и съем!» Испуганный Петя протирал кровавыми руками стекла очков, но комар не исчезал.

Наконец просохшая спичка зажглась. Кровососы остались с подветренной стороны, на свежем воздухе, а Петя укрылся в едком дыму костра. Комары терпеливо ждали, когда он задохнется и вынырнет из серых клубов дыма, чтобы глотнуть кислорода. Но Петя терпел, и слезы промывали на его окровавленных щеках дорожки. Через четверть часа Петя огляделся. Комар ростом с глухаря исчез, зато метрах в двадцати от костра стоял, опустив рогатую голову, северный олень и печально смотрел на друга по несчастью. Он тоже искал в дыму спасение от комаров. То, что олень действительно существовал, а не привиделся Пете, подтвердила спасательная группа, которая его обнаружила. Ребята потом жалели, что подошли слишком шумно и спугнули зверя. Всем давно надоела тушенка.

Хотя Петя чуть не погиб, свое приключение он воспринял без лишнего драматизма. Но новые товарищи хорошо усвоили, что за ним надо присматривать. Два дня он отлеживался в лагере. Опухлость на его физиономии прошла, настроение улучшилось, и сыродела продолжали эксплуатировать, ограничиваясь пределами лагеря.

Прошел месяц, и комариное происшествие забылось. Петя постепенно освоился в отряде, больше не терялся, его безбоязненно стали отпускать за несколько километров от базы, правда, взяв с него обещание, что он будет передвигаться только по дороге.

И, наконец, однажды осенью наконец взяли в многодневный маршрут.

Пять человек должны были пройти около сорока километров по таежной тропе, чтобы в намеченной начальством точке взять геологические пробы. Петю разбудили еще затемно, велели сходить в столовую и собрать продукты. Он, старавшийся впредь не попадать впросак, быстро и грамотно сложил рюкзак так, чтобы вся тяжесть равномерно распределялась на спине. Он проявил инициативу, положив немного хлеба, чая и сахара в боковой карман, чтобы подкрепиться в дороге. Туда же он сунул и сливочное масло, упакованное в железную банку из-под зеленого горошка.

* * *

Через час ходьбы начальник остановился, долго изучал карту, а потом, свернув с тропы, пошел прямо сквозь тайгу вверх по склону.

– Через сопку перевалим, а там уже рядом, – пояснил он. – Это лучше, чем пятнадцатикилометровый крюк по тропе делать.

Чистым редким лиственничком идти было легко, ребята взбирались по склону без остановок, и начальник устроил привал только перед тугой стеной кедрового стланика. Пете показалось, что дальше идти будет легче. Но когда, перекурив, они полезли сквозь упругие темно-зеленые заросли, он понял, что ошибался. Распластанные по камням, прижатые к земле сосны настолько переплелись стволами, что представляли собой почти непреодолимое препятствие.

– «Линия Маннергейма» пошла, – сказал один пожилой работяга, еще помнивший войну с финнами. Кусты росли настолько плотно, что приходилось все время шагать не по земле, а по стволам и ветвям, поминутно рискуя сломать ноги. Через час они преодолели пятьсот метров хвойной зоны. Петя последним выбрался из этого ада и застал всю группу лежащей на рюкзаках. Геологи тяжело дышали и жадно курили. Дальше путь был свободен: выше стланик не рос, и до самой вершины шла каменистая осыпь.

– Армянское радио спрашивает, – сказал между двумя затяжками начальник, – может ли человек снова превратиться в обезьяну? Армянское радио отвечает, – продолжал он только что придуманный анекдот, – может, если его на неделю посадить в кедровый стланик.

Ребята устало засмеялись.

Лезть вверх дальше по огромным валунам было легче, чем пробираться среди сосновых кустов, но на перекур пришлось останавливаться еще раз. Народ отдыхал, распластавшись на камнях, лишь Петя, посидев несколько минут и чуть отдышавшись, подошел к огромному полутораметровому валуну, поросшему зеленоватым лишайником. Он заметил, что камень лежит неплотно, и стал раскачивать глыбу. Через минуту гранитный монолит сорвался и покатился вниз, глухо бухая, выбивая бледно-розовые искры и сдирая с камней лишайники. Валун, тяжело прыгая, медленно разогнался, вломился в стланик и утонул в зеленых зарослях приземистой ползучей сосны. Запахло жженым кремнем. Кто-то из наблюдавших за Петиными забавами лениво ругнулся. А он, зачарованный грандиозным рукотворным обвалом, смотрел сквозь свои фантастические диоптрии на еще колеблющиеся кусты.

Наконец дошли до перевала. По ту сторону сопки уже лежал снег. Начальник приказал вырубить крепкие палки, и люди, опираясь на них, стали медленно спускаться по плотному, прихваченному ночными заморозками насту. Кирзовые сапоги – не альпинистские ботинки с триконями, поэтому ребята шли по скользкому склону медленно, осторожно, след в след, выбирая путь поближе к одиночным кустам кедрового стланика или каменным березам. Идущий первым старательно выбивал пяткой в плотном снегу ступеньки. Каждый следующий углублял их.

Пете, плетущемуся в хвосте каравана, досталась хорошо утоптанная снежная лестница. Но и это не помогло. До конца снежника оставалось метров пятьдесят, когда он поскользнулся. В группе не страховались – не было веревок, да и потом, никто не знал, как это делается. Поэтому Петя беспрепятственно заскользил по склону, умело объезжая кусты, за которые еще можно было зацепиться, и своих товарищей, протягивающих ему руки. И хотя все кричали, чтобы он тормозил палкой, Петя бережно прижимал к груди корявый сук и с чуть виноватой улыбкой, поблескивая очками и набирая скорость, несся вниз. Весь в снежной пыли, он хорошо вписался в поворот, миновав последнюю березу, за которую еще можно было схватиться, и скрылся из глаз. Ребята заторопились вниз выручать товарища. Первым до поворота дошел начальник, и по выражению его лица остальные геологи поняли, что и на этот раз с Петей все обошлось.

Он копошился внизу, в зелени кедрового стланика, почесывая ушибленные бока и рассматривая самое ценное, что у него было – очки.

Ребята, пройдя по следу Пети, еще раз подивились его везению. Траншея, обозначавшая траекторию его спуска, ловко обходила два острых валуна и торчащий ствол сломанной камнепадом березы. У нее-то и развели костер. Петя сидел рядом с огнем, зализывая ободранные руки. За чаем все забыли о Петином спуске, но, тем не менее, продолжали его ругать. Дело в том, что из горы пустых консервных банок, лежащих в лагере, сыродел умудрился найти ту, из которой ленивый повар каждое утро плескал на поленья соляр, чтобы побыстрее разжечь костер. В нее-то Петя и запаковал масло. Выяснилось, что пищевой продукт хорошо впитывает горючее. Но после тяжелых переходов все зверски хотели есть и поэтому, ругая неудавшегося самоубийцу, жадно поглощали пахнущие соляром бутерброды.

Люди разбрелись поискать подходящее для лагеря место. Начальник тоже пошел в тайгу, взяв с собой Петю, – после сегодняшнего происшествия он боялся оставлять его одного. У ручья они набрели на небольшое заброшенное охотничье зимовье и зашли внутрь. Избушка, была старая, с просевшей крышей и рыжей от ржавчины печкой. Было ясно, что ее не удастся отремонтировать, и придется жить в палатке. Петя, затюканный ребятами, особенно следил за собой. В зимовье он сумел не свалить дырявую, красиво изъеденную ржавчиной железную печную трубу и не задеть грозивший обвалиться потолок.