Текст книги "Лягушка на стене"

Скрипка смолкла, и через некоторое время дверь открылась. На пороге стоял невысокий худощавый дедок с коротко стриженной серебристой бородкой и седыми зачесанными назад волосами.

– Здравствуйте, Алексей Алексеевич, – произнес Коля имя, которое ему назвал старовер из Ольховки. – Вы, говорят, хорошо знаете, какие птицы на этом острове живут. Орнитологи мы, по птицам, то есть, из Москвы, это Володя, а я Коля, – наконец представился мой товарищ.

– Ну что ж, заходите, орнитологи, – сказал хозяин домика.

Мы прошли в прихожую, где у стены почему-то стоял меч с метровым, широким выщербленным лезвием и грубой деревянной рукояткой.

– А говорили, что у него никакого оружия нет, – шепнул мне Коля, ставя рядом с мечом свой бокфлинт. – Зачем он ему? От волков отбиваться, что ли?

Вид зазубренного, но не ржавого клинка, до блеска затертой рукоятки свидетельствовали о том, что инструмент часто бывает в деле. Мне на ум пришла мысль, что хозяин аккуратного домика, кроме игры на скрипке, имеет и еще одно хобби. Например, рубит головы случайным гостям.

Мы прошли в небольшую чистую комнату с недавно беленными стенами и потолком. На старом комоде лежал закрытый футляр скрипки, в углу стояла заправленная шерстяным одеялом кровать. От массивной, кубически располагавшейся на полу маячной батареи тянулись проводки к висевшей под потолком автомобильной лампочке. На столе лежала Библия, на подставке стояла фотография. Я пригляделся – это был портрет Брусилова.

– Садитесь, господа орнитологи, – сказал Алексей Алексеевич. – Так чем могу служить?

Мы присели.

– Говорят, у вас на озере сухоносы живут, – сразу начал разговор Коля о своих любимых гусях.

Пепельно-серая кошка неторопливо подошла к отшельнику и стала тереться о его ноги.

– Не знаю, кого вы имеете в виду, – отвечал Алексей Алексеевич. – Орланы здесь гнездятся. А на Глухой протоке гуси селятся.

– Так это, наверно, и есть сухоносы, – заволновался Коля.

– Не знаю, не знаю, как они называются, видел только, что клюв у них черный и шея сзади темная, а спереди светлая.

– Сухоносы, – обрадовался Коля. – А где эта протока, мы бы хотели сами на них посмотреть. Нет, нет, мы их стрелять не будем, ведь они краснокнижные.

– Одну минуточку, – Хозяин достал школьную тетрадь. – Я сейчас вам все подробно изображу.

Коля протянул ему свою шариковую ручку.

– Благодарствую, не пользуюсь, – вежливо отказался Алексей Алексеевич и достал из стола чернильницу и ручку со стальным пером.

– Это озеро, – начал отшельник, и перо плавной линией очертило контуры водоема. – Это мое жилище. – На берегу он несколькими точными движениями обозначил свой домик. – Вот так вы добирались до озера. – И извилистая протока зазмеилась от реки. – Тут старый лагерь. – Появилась наклоненная вышка. – А вот это Глухая протока, где я видел гусей. – На линии возникли силуэты птиц.

Алексей Алексеевич закончил рисунок и под каждым изображением сделал для большей ясности надписи.

Мы с Колей зачарованно смотрели на прекрасно выполненный чертеж, а особенно на почерк отшельника. Каждую деталь своего рисунка он сопроводил такой красивой скорописью, которой не стыдно было бы писать челобитную царю.

Коля сказал ему об этом.

– Гимназия, знаете ли, многое дает, – произнес каллиграфист. – Нет, не прав был Антон Павлович, когда в своих рассказах ругал гимназию. Вот ваши гуси здесь и живут, – возвратился Алексей Алексеевич к началу разговора. – Как, вы сказали, они называются?

– Сухоносы, – повторил Коля, любуясь чудесным почерком. – Цигнопсис цигноидес.

– Странное название, – сказал Алексей Алексеевич. – По-моему, они совсем на лебедей не похожи. Ведь «цигнус» в переводе с латинского означает «лебедь». Ну да ладно. В конечном счете, это право первоописателя, какое имя этому виду присвоить.

– Мы пойдем, – сказал Коля. Академичность обстановки его явно угнетала. – Посмотрим гусей.

– Извольте, – не удерживал нас хозяин, беря кошку на руки.

Мы встали, я взял со стола план озера, а Коля, когда проходил через прихожую – свое ружье.

– Нет, это не мое оружие, я здесь никого не боюсь, – сказал Алексей Алексеевич, заметив, что мой взгляд задержался на стальном клинке, прислоненном к стене. – Это смотрители водомерного поста забыли, когда мне в последний раз продукты привозили. Они вот такими штуками, в мое время они в Новом Свете назывались, по-моему, «мачете», просеки под телефонными линиями поддерживают, кусты вырубают.

Мы вышли на крыльцо. Озеро, все в желтых и белых цветах, лежало перед нами. Над водой, сверкая огромным желтым клювом, проплыл орлан. На темных крыльях птицы виднелись широкие белые «погоны». От этих полос возникала иллюзия, что крылья этого хищника неестественно вывернуты вперед. Сзади нас, от леса, раздались конский топот и металлическое бряканье. Мы с Колей оглянулись. Прямо к домику с лихим ямщицким перезвоном мчалась знакомая лосиха. Я заметил, как рука моего товарища, вероятно, вспомнившего рыбинспектора, заскользила по полупистолетной рукоятке ружья.

– Сиротка! – ласково улыбнулся Алексей Алексеевич затормозившему возле нас зверю. Лосиха подошла вплотную и обнюхала протянутую отшельником руку. На шее животного был широкий брезентовый ошейник, на котором болтался колокольчик, изготовленный из поршня автомобильного мотора.

– Я ее в лесу нашел, – пояснил Алексей Алексеевич, – Малышкой. Ее мать кто-то убил. Поэтому и имя у нее такое – Сиротка. Пришлось мне ее приютить. А чтобы Сиротку никто не застрелил, я ей вот такой колокольчик сделал. – И он тронул поршень, – но здесь никого постороннего не бывает, – улыбнувшись, продолжил старик, – только знакомые. И они, кстати, напрямик через озеро не плавают, а на оморочках вдоль самого берега пробираются. И вы так попробуйте, там водорослей нет. Прощайте!

Мы с Колей, согласуясь с каллиграфическим планом, добрались до Глухой протоки. Гуси заметили яркий «Мистраль» раньше, чем мы их. Нам лишь издали удалось рассмотреть в бинокли, как два выводка сухоносов быстро подплыли к берегу и, пробежав с десяток метров по отмели, скрылись в прибрежной траве. Но Коля все равно был доволен: озеро отшельника было новым, ранее не известным местом, где встречались эти исчезающие птицы.

Специалист по пластинчатоклювым завел мотор, и «Мистраль» медленно, на малом газу двинулся вдоль берега к далекой вышке, туда, где был выход из озера.

Через два часа мы снова заскользили вниз по реке. Мы приближались к устью, и признаков цивилизации становилось все больше. По берегам реки попадались не только зимовья, поселения староверов или водомерные посты, но даже поселки с магазинами, в которых мы покупали продукты.

Наше прибытие в очередной центр цивилизации – в заказник – сопровождался небывалой жарой. Кордон заказника был небольшим: всего три дома покинутой деревни, в которой теперь и обитали егеря. После недолгих переговоров, сопровождающихся демонстрацией командировок, нам показали место коновязи для лодки и пустой дом, где мы могли бы поселиться. Изба для гостей была хотя и чистым, но довольно безликим жилищем. Ее обыденность несколько скрашивал вход через окно (дверь почему-то была намертво заколочена), росший у входа огромный куст сладкой с обертоном хинной горечи жимолости и полиэтиленовая пленка, заменяющая стекла, отчего внутри дома даже в яркий солнечный день казалось, что на улице пасмурно.

Досуг наш скрашивал резвый бычок-трехлеток, который периодически выскакивал из кустов с нешуточными намерениями забодать кого-нибудь из небольшой московской экспедиции. Скотина никак не реагировала на бросаемые в нее камни. Но при удачном попадании утроба быка глухо гудела.

Стояла страшная жара, и весь день мы отлеживались в пасмурной избе, изредка выползая наружу набрать жимолости и добрести до колодца настолько глубокого, что в его недрах голубела не растаявшая с зимы наледь. Мы доставали ведро воды, в которой вместе со щепочками плавали невидимые, звенящие о жесть льдинки. Из сока ягод и ледяной воды мы делали зуболомный напиток и вновь забирались в прохладное жилище.

Иногда я ходил к реке купаться. При такой жаре термонаводка мошек не работала. Они лишь случайно садились на теплокровный организм и растерянно ползали по нему, не причиняя вреда. Зато, когда я, поплавав, вылезал на берег, насекомые, обладающие дублирующей химической системой наведения, сразу же облепляли меня в таком количестве, что розовая пена, оставшаяся за курсирующим по телу куском мыла, постепенно становилась серой от тонущих в ней мошек.

Однажды, когда я вот так умывался, используя двукрылых в качестве абразивного материала, неподалеку, на песчаном берегу появились купальщики: девочка-подросток, дочка одного из егерей, и уже знакомый мне бык. Странно, но девочку абсолютно не кусали мошки, а, кроме того, скотина вела себя с дамой совсем иначе, чем с нами.

Бычок, явно играя, делал вид, что идет в атаку, наклонял рогатую голову, прыгал по мелководью и подбегал к девчонке. Та, смеясь, визжала, брызгала на него. Бычок фыркал, и, бороздя подгрудком поверхность реки, отскакивал в сторону, и снова притворно нападал.

Наконец, животное присмирело и подошло к подружке. Воистину в то лето мне везло на мифологию: бычок подогнул передние ноги и лег на дно, высоко подняв голову, чтобы вода не заливала ноздри. Отроковица села на его широкую спину, и он, неожиданно гордо и величаво понес наездницу на берег.

К вечеру посвежело, подошла грозовая туча, дождем которой прибило пламя огромного костра, разведенного егерями на окраине поселка, навевающего дым с каким-то непонятным влекуще-сладкова-тым ароматом.

Ночью егеря несли службу, изгоняя из заповедной акватории браконьеров, промышляющих горбушу. Слышались выстрелы, крики, рев моторов и стук алюминиевых бортов лодок; темноту прорезали взлетающие ракеты.

К утру все стихло. Коля сходил к начальнику этого природоохранного острога и договорился, что нас, сирых и безмоторных («Вихрь», не выдержав очередной экзекуции, проведенной капитаном, окончательно развалился), прокатят по заказнику на казенном катере.

Мы погрузились на «Амур» (настоящий корабль после нашего «Мистраля»), и один из егерей помчал нас по протоке. Вскоре, за третьим поворотом, показалась уходящая от заказника «Казанка». В ней сидели, испуганно оглядываясь, двое молодых людей. Егерь, рассмотрев эту лодку, обернулся к нам и вежливо спросил:

– Ребята, вы не будете возражать, если мы задержимся с экскурсией на час – полтора?

Мы отвечали, что нет, ничего, нам не к спеху.

– Вот и славненько, – совсем по-ленински обрадовался егерь, – для вас эта задержка ничего не значит, а у меня неотложное дело появилось.

С этими словами он дал полный газ и с разгона носом катера вмазал в борт уползающей «Казанки». У нее заглох мотор, а ловкий егерь схватил носовой конец и быстро завязал его на кормовой утке Амура. После этого он развернул катер, и мы двинулись с буксируемым судном назад, к кордону. Самое удивительное, что два молодых человека не протестовали, но еще больше понурились. И, как выяснилось, было, от чего.

На берегу нас встречал весь штат кордона, и среди них – самый страшный главный егерь: высокий, пузатый, краснорожий мужик с таким огромным револьвером, которые можно увидеть лишь в фильмах про Дикий Запад.

Пленников выгрузили. Один из них при этом споткнулся и упал на берегу, а наш вежливый возница стал веслом очень неласково понужать его подняться, изображая из орудия гребли бильярдный кий и находя соответствующие аналоги на теле арестанта.

– Не хотели мирно разойтись, – сказал страшный егерь, – придется с вами по-другому разговаривать. И он поднял свой кольт. Коля побледнел. А начальник подошел к трофейной «Казанке» и, расходуя раритетные патроны, добытые, наверно, в историческом музее, несколько раз выстрелил в ее дно. Лодка стала медленно тонуть.

– Пошли в кутузку, – сказал он пленникам, – а ты, – обратился губернатор кордона к водителю Амура, – вызови по рации милицию. Пусть приезжают. Скажи – наркоманов поймали.

Соседний поселок, стоящий ниже по течению, с недавнего времени был поражен новомодным недугом: там завелись наркоманы. В заказнике, у самого кордона с незапамятных времен (то есть с той поры, когда здесь была настоящая деревня) располагался конопляник. Одичавшая «травка» и привлекла любителей зелья. Егеря скашивали ее, сжигали (теперь мы поняли, чем пах дым вчерашнего костра) и еще загодя заворачивали любителей марихуаны прочь от кордона, обращаясь с ними гораздо жестче, чем с «родными» браконьерами. У тех же, кто все же прорывался к чудом сохранившимся росткам, они отнимали лодки, и, накостыляв, отпускали на все четыре стороны (до поселка было тридцать километров таежного бездорожья).

Встретившиеся нам наркоманы были наглыми даже по дальневосточным понятиям: они не только не убрались восвояси, но, надрав конопли, ночью прокрались на свою арестованную «Казанку» и попытались скрыться с контрабандным грузом. Поэтому-то их и сдали милиции.

Через час после этих событий мы с Колей все-таки поехали осматривать заказник. А еще через два дня все тот же егерь к вечеру довез нас, все вещи и свернутый «Мистраль» до устьевого поселка, откуда в город ходили рейсовые теплоходы.

Мы с экспедиционным барахлом расположились на дебаркадере. Судно приходило поздно, и у нас было много времени. У самого берега чернело дощатое здание рыбоперерабатывающего цеха. Рабочий день закончился, и пестрые стайки студенток, пригнанных на летнюю трудовую практику, как работницы табачной фабрики в первом акте «Кармен», выходили из ворот. Их дожидались кавалеры, одетые, правда, не так нарядно, как их испанские двойники: в телогрейки, резиновые сапоги и почему-то в вязаные женские шапочки.

На берегу лежали сшитые из тонких досок лодочки, раскрашенные в яркие карнавальные цвета. Дверь двухэтажного, стоящего на набережной, дома открылась, и из нее вышел молодой человек, одетый иначе, чем другие кавалеры: он был в джинсах, легкой рубашке и модных полуботинках. Он спустился к берегу, закурил сигарету, одной рукой подхватил салатного цвета лодочку, другой взял шести, сделав несколько шагов до берега, аккуратно опустил игрушечное суденышко на воду. Молодой человек оттолкнулся шестом и поплыл стоя, как гондольер в Венеции. Плыл он недолго – метров двадцать, до ближайшей вешки. Гондольер подцепил привязанный к ней десятиметровый кусок рыболовной сетки, элегантно, не вынимая сигареты изо рта и держа сетку несколько на отлете, чтобы не забрызгать рубашку, перебрал снасть и, небрежно бросив улов – пару горбуш – на дно лодки, так же картинно направился к берегу. Дома его, вероятно, ждали невыключенный магнитофон, все та же бутылка брусничной наливки, студентка и стоящая на газовой плите сковородка, на которой уже было растоплено масло. А навстречу молодому человеку в желтой лодочке плыла к своей сетке пожилая домохозяйка в халате и шлепанцах. Ее дома ждало то же самое, за исключением магнитофона и студентки.

Рыбный колорит чувствовался в поселке повсюду. Запах свежей горбуши, не забитый даже мощной отечественной парфюмерией, исходил от гуляющих студенток; стиранные нитяные белые перчатки, в которых они обрабатывали рыбу, гирляндами висели на бельевых веревках. По улице явно в гости шел одинокий мужик. В одной руке у него была трехлитровая банка мутной браги, в другой – серо-розовое колесо – поперечный срез огромной калуги.

Вечерело. На широкой, взматеревшей к устью реке, медленно двигались темные силуэты катеров, уже высвеченные желтыми, красными и зелеными огнями. Выше по течению остались перекаты, косы, завалы, пороги, странные встречи, удивительные знакомства, туманные рассветы, звездные ночи и темные от ночных костров берега.

Далеко-далеко, у самого горизонта, синели сопки. Где-то там, за многими излучинами, находился наркотический кордон, еще дальше, на хуторе, наверное, уже допили свою бездонную канистру Громыко и Росомаха, в стороне, на озере, играла скрипка, гоготали гуси, и звенел колокольчик Сиротки, а еще дальше мечтательный тунгус все также смотрел в воду и кому-то салютовал затейник Вася.

А дальше, дальше просто струилась река, по которой целый месяц плыла наша небольшая экспедиция. Мы молча смотрели, как сумерки густеют над теми местами, куда мы больше никогда не вернемся.