Текст книги "Лягушка на стене"

Шельма недоуменно оглянулась на сидевших в лодке людей. Те, не обращая внимания на собаку, напряженно всматривались в горизонт. Неожиданно все трое вскочили, а один схватил фотоаппарат. Впереди и чуть справа по борту из воды плавно вырос огромный серый холм, над морем поплыло облако тумана. Спина кита скрылась, зато на секунду появился огромный серп его хвостового плавника.

Лодка еще немного покружилась вокруг того места, где исчез кит, но тот больше не показывался. И экспедиция отправилась дальше. И катер снова пошел вдоль берега – к далекому пока еще устью Амура. Шельма забралась в лодку и снова задремала.

Была еще одна остановка. Люди в лодке не тянулись ни к ружьям, ни к фотоаппаратам, а спокойно смотрели на море. Шельма лениво подняла голову над бортом. Совсем рядом из воды медленно всплыл огромный, черный и длинный, как крыло буревестника, плавник, пронесся несколько метров над волнами исчез в глубине.

Шельма с воем заметалась по катеру. Люди с удивлением посмотрели на нее. Сначала ее пытались успокоить словами, потом Коля перетянул ее по спине веревкой. Но собака все бегала по катеру, лая туда, где скрылся плавник касатки. Володя с Пашей перебросились несколькими словами, и водитель дал полный газ.

Катер давно миновал страшное место, а Шельма все никак не могла успокоиться: беспрестанно вскакивала на корму и отчаянно лаяла на растворяющийся за судном пенный след.

Через час катер приблизился к берегу и ткнулся носом у ствола большой лиственницы, на вершине которой чернело огромное гнездо. В гнезде снизу был виден большущий птенец, а взрослые орланы, сверкая белыми «погонами», кружили высоко в небе. Шельма, увидев громадных птиц, испуганно прижалась к ногам Коли, вспомнив, как они однажды едва не догнали ее, обессиленную, на берегу моря.

Шельма со злорадством ожидала, что люди убьют орланов и разорят их гнездо. Но Паша остался в лодке, а Коля с ружьем куда-то побрел по берегу. Володя, надев на сапоги стальные когти, неуклюже заковылял к лиственнице и быстро стал карабкаться вверх. Из гнезда раздался хриплый клекот, и вниз спланировал громадный, оперившийся, но еще плохо летающий птенец.

Шельма с лаем бросилась к нему. Птенчик размером с индюка при ее приближении упал на спину, раскинул крылья, выставил в сторону Шельмы когтистые лапы и угрожающе раскрыл клюв. Шельма отскочила и попыталась атаковать с другой стороны. Но птенец успел повернуться, и перед собачьей мордой вновь оказались огромные лапы, вооруженные мощными когтями.

– Паша, отгони Шельму, а то она орлана сожрет, – закричал сверху мотористу Володя.

– Это вряд ли, – сказал Паша. – Скорее он ее, – но из лодки вылез и посадил собаку на поводок.

– Подожди, не уходи, – раздался голос с дерева. – Я веревку с мешком спущу, а ты туда птенца запихай. Надо его снова в гнездо посадить.

Паша ловко накинул на голову птенца свою куртку, схватил его за ноги и крылья и затолкал орлана в спущенный мешок.

– Майна, – сказал он невидимому, скрытому лиственничной кроной Володе, отвязал Шельму и пошел к катеру. Но Шельма просидела под деревом полчаса, дожидаясь, пока Володя промерит гнездо и птенца, окольцует его, возьмет у него пробы крови и спустится вниз.

* * *

Прошла неделя. Гнезда орланов на берегу попадались довольно часто, и все это повторялось с регулярным однообразием.

Шельма сначала терпеливо дожидалась Володю, сидя под деревом, но вскоре ей это надоело, и она стала ходить с Колей, но только до того момента, пока ему не понадобились зачем-то совершенно крошечные кулички, обитающие только на грязевой отмели. Она прошла с ним около двух километров по хлюпающей жиже, Коля застрелил своего куличка, и они возвратились назад. Хотя Шельма уже несколько отъелась на харчах путешественников, но так вымоталась, что больше на куличиную охоту никогда не ходила.

* * *

Катер после месяца автономного плавания вдоль совершенно безлюдных побережий Охотского моря приближался к первому лежащему на ее пути поселку – временному жилищу рыбаков.

Катер причалил к этому форпосту цивилизации. Шельма впервые в своей жизни видела большие жилища, сделанные из бревен. По берегу ползла железная коробка, рыча так же, как лодка. Урал подъехал к самой воде, зацепили катер тросами и вытащил его на берег – за линию прилива.

Поселок, на взгляд Шельмы, мало отличался от знакомого ей стойбища. Такая же грязь и масса разбросанных бесхозных вещей. Как и в стойбище, где она родилась, здесь повсюду валялись сухие, изгрызенные собаками кета и горбуша, а также кухтыли и обрывки сетей. На самом берегу моря лежала огромная рыбья голова с длинным носом и маленькими усиками. Там, где жила Шельма, такую рыбу не ловили. Однако в поселке, кроме этих, привычных для Шельмы предметов, повсюду были разбросаны какие-то ржавые механизмы и машины, тросы, якоря и пустые бочки.

Шельме было страшновато в этом поселке, полном огромных домов, механических коробок и незнакомых собак. Сучка жалась к резиновым сапогам Володи, который что-то рассказывал водителю Урала. Разговор, вероятно, шел о Шельме, так как водитель с интересом посмотрел на нее и погладил лайку.

Вечером палатку не ставили. Экспедиция пошла в дом. Хотела пойти туда и Шельма. Но ко всем собакам в поселке относились одинаково, и какой-то незнакомый мужик, торопясь в тепло с мелкого, холодного, сеющего приморского дождика, отпихнул сидевшую под дверью Шельму сапогом.

Лайка побрела к катеру. Она не смогла забраться внутрь – борта были очень высокими, к тому же судно сверху было прикрыто брезентом. И Шельма второй раз за это лето выкопала яму под своим плавучим домом, забралась туда и заснула.

В полночь из дома вывалилась толпа людей, среди которых Шельма узнала и членов экспедиции. От всех них пахло также, как однажды пахло от Хозяина, когда к нему в гости приезжал сосед. Тогда Хозяин особенно сильно побил ее. Шельма вспомнила об этом и поглубже забилась под лодку.

Люди шумно разделись, забрались в Охотское море и с криками стали там купаться. Легкий ветер гнал с моря слабый туман. Берег еле освещался желтым светом единственного, стоящего у одного из домов фонаря. В море белели тела купальщиков. Шельма подняла голову, посмотрела на них, поежилась и плотнее свернулась калачиком.

* * *

Мы довезли собаку до самого Николаевска-на-Амуре. Что с ней случилось впоследствии, я точно не знаю. Одни рассказывали, что Шельма, не привычная к городской жизни, попала под машину. Другие утверждали, что лайку подобрала одна пожилая одинокая женщина, и Шельма стала настоящей избалованной горожанкой, раскормленной, толстой сукой. Наконец, знакомый промысловик говорил, что Шельма живет именно у него, и каждый сезон он с нею охотится. Охотник не мог нахвалиться лайкой, повествуя, как собака прекрасно находит и облаивает и соболей, и белок, и сохатых, а из самой холодной воды приносит подранков уток. У лайки было только два недостатка – она побаивалась медведей, а кроме того, настолько азартно ловила пищух, что охотник был вынужден не промышлять в тех местах, где сеноставки водились в изобилии.

Регата

Первую, еще сухопутную ночь, орнитологическая экспедиция в составе двух человек, собиравшихся сплавляться по одному из притоков Амура, коротала на очень жестких скамейках железнодорожного вокзала г. Молодежный. Рядом с нами на полу расположилось целое семейство, вернее, женская часть большого цыганского рода. Мы с завистью наблюдали, как солидные матроны положили на не очень чистый кафельный пол тюфяки, а сверху, как и заведено в добропорядочных домах, постелили простыни и одеяла. Цыганки, поголовно страдающие хронической беременностью, степенно улеглись. Стали засыпать и мы. Неожиданно спокойной ночи нам пожелала женщина-милиционер. Она обходила дозором свои вокзальные владения и обнаружила двух сонных орнитологов. Страж подошла к самому солидному из нас – к Коле. Солидных в нашей полуазиатской стране традиционно принимают за начальников (поэтому на всей территории Союза меня всегда считали «шестеркой»).

– Деньги есть? – прошептала милый лейтенант хорошо поставленным голосом суфлера, ночного грабителя или сводницы.

– Есть, – таким же тоном отвечал мой коллега, специалист по водоплавающим птицам.

– Где? – интимно поинтересовалась сотрудница МВД.

– Здесь. – Коля коснулся бокового кармана куртки.

– Переложи во внутренний!

Коля повиновался. Она внимательно проследила за перемещением экспедиционной наличности и, поблескивая звездочками, скрылась в вокзальном полумраке. Мы поглядели вслед ладному сотруднику МВД и, поерзав на жестких скамейках и найдя приемлемые позиции, задремали.

Проснулись мы среди ночи от негромкого пыхтения и повизгивания. Первая версия посторонних звуков сразу же отпала: все цыганки спали в буквальном смысле этого слова. Жгучие брюнетки томно ворочались под одеялами в объятиях одного лишь Морфея. Зато рядом со спящим женским батальоном возились их отпрыски – полуголые дети полка. Два черноглазых пацаненка на кафельном полу увлеченно разламывали пластмассовую куклу. Кукла была пребольшая – почти с них ростом – и совершенно голая. Цыганята, вереща как обезьянки, успели оторвать у нее одну руку и отчленяли оставшиеся конечности. Кукла смотрела на юных палачей грустными голубыми глазами святой мученицы. Коля цыкнул на цыганят, и они продолжали играть в застенок молча. Спал я плохо. Снился мне китайский сад пыток.

* * *

Ольховка, куда мы прибыли на следующий день, была наполовину заселена староверами и располагалась на берегу реки. По ней мы и хотели сплавиться до самого устья, по пути делая остановки и изучая птиц.

Для этого путешествия мы из Москвы захватили большую надувную лодку иностранного производства с морским именем «Мистраль». Все остальное: мотор, бачок и бочку бензина – мы рассчитывали приобрести в этом поселке с древесным названием. Коля говорил, что у него там был знакомый, который с удовольствием продал бы нам мотор. Но я сомневался. И не напрасно.

Очень скоро выяснилось, что Колин знакомый уехал, обещанного лодочного мотора у него все равно не было, а достать его в Ольховке, кажется, нет никакой возможности. Зато мы познакомились с вертолетчиками и лесными пожарными, и они отдали нам хороший крепкий сарай, куда мы перетащили свои вещи и где стали жить. Погода стояла прекрасная, в поселковой столовой кормили очень вкусно и дешево, к тому же там была очень симпатичная раздатчица. Душевные пожарные ежедневно топили баню, в комнатушке у сторожа никогда не выключался телевизор, и если бы не досадная необходимость сплавляться вниз по реке, а заодно, по мере движения исследовать орнитофауну, можно было бы считать, что экспедиция проходит успешно. Но в наших дневниках пока еще не было ни одной записи, посвященной птицам. Зато страницы пестрели названиями улиц, номерами домов и именами проживающих там владельцев моторов, бочек и бачков.

Однажды я в отчаянии ходил по порядком надоевшему населенному пункту и уже отработанным бегающим взглядом сельского вора или гастролирующего казановы заглядывал за все заборы в надежде увидеть стоящий у стены сарая лодочный мотор, а рядом – хозяина, желающего его продать. У дверей одного из домов я обнаружил, вероятно, никому не нужный, слегка помятый, но вполне целый бензобак, взял его с собой и пошел дальше. И незаметно для себя оказался на берегу реки. Там на перевернутой вверх дном дырявой «Казанке»

сидел Коля в компании с бородатым мужиком, на котором были старинного покроя длинная косоворотка, подпоясанная тонким кушачком, галифе и сапоги с голенищами гармошкой. Между ними лежали хорошая горка черемши и краюха серого хлеба, и стояла наполовину пустая трехлитровая банка с мутно-фиолетовой брагой, так как староверы обычно пытаются облагородить эту гадость (тщетно, замечу) голубикой. И вообще, они пьют только с членами своей общины. Но до определенной дозы. Видимо, эта доза и была уже введена в организмы обоих собутыльников. Я в душе рассердился на Колю: мне приходилось весь день бродить по жаркому поселку и клянчить мотор, а он в это время отдыхает в холодке, на берегу реки. Я подошел и поздоровался.

– Здоровы были, – солидно отозвался мужик.

– Как дела? – спросил Коля.

– Да вот, Бог бачок послал, – ответил я.

– Не упоминай имя Господа всуе, – строго заметил, погрозив мне пальцем, бородатый мужик и разлил фиолетовую жидкость по кружкам, которых неожиданным образом оказалось три.

Я присел на «Казанку», получив свою порцию черемши, хлеба и браги, и стал смотреть на реку и слушать беседующих. Потом, чтобы как-то перевести разговор от тонкостей древлеправославной веры к мирскому, то есть к мотору, бочке и бензину, я для затравки разговора похвалил фиолетовую брагу.

– Это что! – охотно переменил тему разговора старовер. – Вот ниже по течению дежурный водомерного поста живет. Громыко. Нет, это у него не кличка, а фамилия такая. А жена у него Росомаха. А это как раз кличка. Так вот, они отличную бражку ставят. Вкусная, как мускат, не чета этой. – И он с отвращением допил свою кружку. – Будете у него в гостях (я засомневался, что мы когда-нибудь доберемся до него, мотора-то у нас не было!), передавайте ему привет из Ольховки, – старовер оттер тыльной стороной ладони рот и снова обратился к Коле. – Двуперстие же означает, – и он сложил пальцы, – двуединство божественной и человеческой природы Бога нашего Иисуса Христа, распятого на кресте. – И он перекрестился. – А вы креститесь троицей – трехперстием. А ведь святого духа-то не распинали, распинали только Богочеловека! И выходит, что ваше – это греческая ересь, кукиш, печать антихриста!

Не надо быть философом, чтобы придти к известному заключению: почти все в природе имеет свой конец. Имела конец и наша беседа с ортодоксом. Когда к концу банки мне показалось, что нам придется сплавляться на «Мистрале» без мотора, выяснилось, что старовер и есть тот самый, давно искомый продавец «Вихря».

Купленный нами мотор среди массы недостатков имел одно неоспоримое достоинство: толкать лодку вниз по течению реки. Кроме того, у вертолетчиков нам удалось купить и двухсотлитровую бочку бензина.

И вот я стою в «Восьмерке», прижатый к стене нашей бочкой, и, нарушая все инструкции, фотографирую сквозь открытый иллюминатор гибкое тело реки, оплывающей серые гравийные косы.

Вертолетчики, как и обещали, высадили нас недалеко, километрах в 60-ти от поселка, перебросив через грандиозную природную плотину – циклопический завал из принесенных паводком стволов деревьев. Вертолет улетел, оставив нас на косе с кучей тюков, рюкзаков, каких-то ящиков и досок, предусмотрительно набранных Колей в поселке. На месте нашего десантирования мы разбили лагерь, в котором для акклиматизации к таежным дебрям и норову реки прожили несколько дней, вспоминая блага цивилизации: баню, брагу старовера, телевизор, дешевую столовую и очаровательную раздатчицу.

Однако лето шло, птички пели, работа и река торопили. Поэтому прежде всего с орнитологическими целями мы исследовали окрестности, а в свободное время занимались отладкой мотора.

В один из таких испытательных заплывов Коля доверил мотор мне. Плавание проходило успешно. Но вдруг наше оранжевое судно сбавило скорость. Коля обернулся ко мне, зачем-то протянул отвертку на текстолитовой ручке и крикнул:

– Искры нет! А может, у верхней свечи контакт отошел! Попробуй, поправь его!

Я взял отвертку в правую руку, перевалился над кормой и пальцами левой свободной руки покрутил отсыревший лейкопластырь, которым проводок был примотан к свече. И в тот же миг мотор заревел сильнее, а мир вокруг меня разительно переменился: все покрылось мелкой дрожью, как на экране испорченного телевизора, – и река, и прибрежные кусты, и лодка, и недоуменное лицо Коли. Я слышал, как из моей ладони выпала и стукнулась о деревянный пол «Мистраля» отвертка. Я, наконец, разжал пальцы на свече. Окружающие предметы вновь обрели свои четкие контуры.

– Поправил, – сказал я Коле. – Искра есть.

Мой товарищ впервые видел такой способ индикации тока напряжением в несколько тысяч вольт (честно говоря, и я это делал впервые). После этого случая Коля доверял мне только весла. Сам же специалист по водоплавающим был заправским механиком с большим экспедиционным опытом. Он начинал общение с нашим мотором с ругательств по поводу отсутствия каких-то важных деталей.

Потом он протирал мотор тряпочкой, выжигал свечи на костре и оказывал ему другие знаки внимания. Но когда мотор капризничал, объявлял каникулы и не заводился, Коля бил его ногами.

Однажды Коля в спокойной речной заводи в последний раз решил проверить готовность лодки и мотора к регате. Он оттолкнул Мистраль от берега; я в качестве зрителя остался в лагере. Коля проделал все предварительные операции: неторопливо накачал бензин, намотал на маховик стартерную веревку, привстал, как метатель молота, и, разворачиваясь всем корпусом, дернул конец. Все дальнейшее произошло очень быстро. Мотор заревел, и лодка рванулась, как бычок на родео, выпущенный из загона (это Коля случайно поставил мотор на «скорость»). Мой товарищ протянул руку – сбросить обороты, но почему-то резко отдернул ее назад, потерял равновесие и как-то буднично, без суеты свалился за борт.

Лодка без седока показала удивительную резвость. Мотор заложило в сторону, и посудина вместо того, чтобы двигаться по прямой, развернулась и пошла прямо на незадачливого механика. Тот едва успел нырнуть, а надувное корыто пронеслось над ним и снова повторило боевой заход.

Я беспомощно бегал по берегу. «Мистраль» еще раз попытался задавить ныряющего Колю, но не рассчитал и на крутом вираже врезался в прибрежный ивовый куст. Коля вплавь добрался до лодки, влез в нее, заглушил мотор и несколько раз ударил его ногой.

Потом он объяснил мне свое неожиданное желание искупаться: в разогревшемся от солнца «Вихре» приползшая с берега гадюка принимала воздушные ванны. Она-то и встретилась с Колиной рукой, когда тот протянул руку – сбросить обороты.

На следующий день мы упаковали в лодку все вещи, закатили туда и бочку с бензином. Я выстрогал из ствола ивы тонкое длинное древко и прибил к нему деревянные дощечки, добытые из Колиного ящика – получилось отличное весло.

И вот груженое резиновое изделие целостной тогда Югославии отчалило. Я, оттолкнувшись от берега, навалился коленом на приятно-упругий оранжевый баллон лодки, тщательно ополоснул сапог, а течение уже подхватило «Мистраль», стало медленно удаляться наше кострище, показался невидимый раньше мыс. Открывалось отверстие клепсидры, и обернувшееся водой время потекло, убыстряясь на стрежнях и замедляясь на плесах.

Коля дернул серый от стертого алюминия конец стартера, воспитанный мотор сразу же оглушительно заревел, и «Мистраль», оставляя за собой выгнутый петушиный хвост белой пены, понесся вниз по реке.

Однако Коля даже при помощи мата и ударов ногами не смог отрегулировать карбюратор «Вихря», и из него веселым фонтанчиком все время изливался бензин в количествах гораздо больших, чем исчезало в камере сгорания. Поэтому капитан привязал к карбюратору тонкую резиновую трубочку, другой конец которой был опущен в горлышко бутылки. И теперь, когда мотор работал, из него в предусмотрительно подставленную тару веселой самогонной струйкой текло сэкономленное горючее.

Нарядный «Мистраль» резво шел по реке. Иногда он сбивался с плавного галопа и переходил на дробную рысь на перекатах там, где торчали вверх стоячие волны. Вперед, как копье с широким наконечником, выдавалось мое самодельное весло.

Под ровной кожей речной поверхности играли невидимые водяные мускулы. Они то прижимали лодку к берегу, то цеплялись за винт, то выворачивали в сторону мотор. На одном из поворотов подводная струя ударила лодку в бок. Коля резко крутанул ручку газа, «Мистраль» сбавил ход, стал бортом к течению и попал под один из тянущихся за ним высоких водяных валов. Мотор, глотнув воздухозаборником живительной влаги, оглушительно чихнул и замолчал. Оказывается, удивительно уютно шумела река.

Коля оценил результат аварии, ласково похлопал по почти полной бутылке набежавшего бензина и сообщил мне, что сегодня мы плыть будем дальше на веслах до первого удобного и по возможности живописного места.

Через пару часов мы увидели то, что искали. Из-за поворота высокого берега медленно выплыл остов полуобгоревшего дома. Чуть поодаль огромным надгробным памятником стоял цельнометаллический железнодорожный контейнер. Других строений не наблюдалось.

– Здесь и остановимся, – бодро заявил Коля, указывая на мрачное пожарище.

Мы причалили и пошли к обугленным развалинам. Рядом с остовом дома зияли три глубокие ямы.

– Новый дом хотели заложить, или погреб рыли? Подозрительно все это, – задумчиво бормотал Коля, ходя по разоренному огнем и шанцевым инструментом хутору и прихватывая несколько обугленных досок для костра. – Что-то здесь не так, вот попомни мои слова, есть в этом что-то криминальное.

Не успел Коля втолкнуть округлую, прокопченную физиономию котелка в оранжевый частокол пламени, как из-за поворота реки вывернул «Крым». «Рыбинспекция» – было красиво написано белыми буквами на его синем борту. Лодка ткнулась в песок рядом с «Мистралем».

– Так, – строго сказал рыбинспектор, вылезший из «Крыма». – Туристы, что ли? А, экспедиция, – более уважительно произнес он, просматривая наши командировочные удостоверения. – Орнитологи. По птицам, значит. И рыбу, небось, ловите? Сетки есть?

Мы дружно солгали.

– Смотрите у меня, с сетками поймаю – штраф платить будете. Точно не ловите? А то горбуша уже на нерест пошла, все браконьеры на реке. Ухи хотят попробовать из первой рыбы в сезоне. Вот я их и гоняю. Так значит, вы не ловите?

– Нет, нет! – уже вполне искренне заверили мы его. (Мы не ловили, просто потому, что еще не успели.)

– Ну, раз рыбы у вас нет, тогда держите, – он поднял со дна своей лодки пару горбуш и бросил их нам на берег.

– Птичек своих стреляйте, – продолжал он, подкачивая бензин в мотор. – Можете и лося прихватить. Их знаете сколько по берегу ходит! Подстрелите его, мясо посолите, или тушенку сделайте, вам до самого устья и хватит. В общем, отдыхайте, ребята! Только рыбу ни-ни. Не могу, вечереет, самое время службу нести, – отклонил он наше предложение поужинать вместе и оттолкнулся веслом.

«Рыбинспекция» с воем исчезла.

Мы только надломили ложками рассыпчатые розово-кремовые куски сварившейся горбуши, как еще одна лодка причалила рядом с «Мистралем». Оранжевый цвет надувнушки действовал на речников как аттрактант. Вновь прибывший «Прогресс» был темно-зеленым. В нем сидели двое мужиков. На борту лодки не менее красивым шрифтом было написано «Охотинспекция». Природу на реке охраняли как следует.

– Что, орнитологи? – спросил вылезший из лодки охотинспектор. Он имел очень грозное лицо и был украшен пистолетом в кобуре.

– Птичек стрелять будете? – продолжал вопрошать он: беспроволочный телеграф на реке работал отменно. – А разрешение есть?

Разрешение у нас было. Охотинспектор стал его изучать. Тем временем подошел его напарник. Он был помоложе, не столь свирепого вида и в явном подчинении первого. Все эти недостатки он компенсировал своим нарядом: кроме пистолета и огромного ножа в ножнах, висевших у него на поясе, в руках у него был и карабин.

– Только на птиц? – спросил начальник, возвращая Коле красивую бумажку. – А на лосей?

На лосей у нас разрешения не было.

– Смотрите, – наставительно сказала охотинспекция. – Лосей не стреляйте! Поймаю – ружья отниму и уголовное дело заведу!

Мы, ожидая, что события будут развиваться по известному сценарию, наивно полагали, что охранники после этих слов, следуя русской пословице «Что охраняю, то и имею», вытащат из лодки лосиную ляжку и подарят ее нам. Но мы были несколько разочарованы, когда наши гости извлекли из «Прогресса» только полиэтиленовый пакет, полный редиски, огромную буханку круглого белого хлеба и две бутылки вина.

– Ну, орнитологи, налетай на амгуньские яблочки! – сказал старший и высыпал на расстеленную газету редиску, раскрашенную в цвет польского флага.

– Что же вы, ребята, сеток не захватили? – спросил он после пятиминутной паузы, заполненной звоном кружек с нежной брусничной настойкой, производства единственного на реке завода, жеванием упоительно вкусного хлеба, хрустом молодого редиса и смакованием нежного мяса сварившейся горбуши. Мы еще раз подивились скорости распространения информации по реке.

– Зря, зря вы сеток не взяли, – продолжал начальник. – Первая рыба как раз на нерест пошла. Я вам сетчонку оставлю. Ловит не очень хорошо: старая, уже дырявая. Но вам хватит. По ведерку икры домой привезете. Только лосей ни-ни!

Скоро разговор переключился с охраны животного мира на другие темы. Мы спросили, кто здесь жил раньше, в сгоревшем доме.

– А старик один. Его убили, а дом сожгли, – просто разрушил иллюзию царящей вокруг идиллии охотинспектор. – Сожгли, – повторил он. – Для отвода глаз, значит. Мол, несчастный случай. А у старика по слухам водилось аж три карабина. Вот за них и порешили. Ямы видели? Это милиция копала, все погреба перерыла. И под домом тоже копали. Черт-те откуда бульдозер на барже привозили. Искали, значит, но не нашли, карабины-то. Дело ясное, карабины взяли, старика кокнули, а дом сожгли – мол, сам сгорел. – Ну, ничего, – помолчав, продолжил охотинспектор. – У старика два сына да племянник остались. А карабины эти все равно здесь когда-нибудь «всплывут». Вот родственники и разберутся безо всякой милиции.

Мы, вспоминая о мгновенном распространении информации по реке, в то поверили и не позавидовали похитителям карабинов.

– Конечно, из-за этих карабинов этот дед лакомым кусочком был, – продолжал начальник природоохранительного патруля. – Во-первых, жил на отшибе, во-вторых, столько оружия имел. Это не отшельник, тот ниже по течению обитает. Если встретитесь с ним, привет передавайте. Мы его иногда навещаем, подкармливаем. Интересный дед, дореволюционный. Из дворян. Он до сих пор все слова с твердым знаком пишет. Ей-богу! Только к нему особенно не доберешься – он в стороне от реки, на озере живет. Сначала по протоке надо ехать, потом по озеру. А оно мелкое и все водорослями заросло. По нему не то, что на лодке – и на оморочке не протолкаешься. Хотя вы на своей надувнушке можете попытаться. Так вот, на этом озере и живет отшельник. Только брать у него нечего – одни скрипка да кошка. – А контейнер, – ответил на наш вопрос инспектор, – это один городской чудак на плашкоуте привез. Сейчас его нет, он только в отпуск приезжает. Там у него нары, можете переночевать. Только темно – окошка нет. Ну ладно, спасибо за угощение и за компанию. – И инспектора направились к своей лодке.

– Пора, темнеет, самая работа у нас. Вот вам, – и начальник бросил на берег холщовый мешок с сеткой. – По ведерку икры домой привезете. А то, как же в Москву без дальневосточного гостинца? Только лосей не стрелять – Боже упаси!

Охотинспекция уплыла по своим делам, а мы остались на берегу с подарками: сеткой, горбушей и нехорошими мыслями об убитом старике.

Коля поставил палатку на берегу, у лодки, а я, взяв спальный мешок, пошел в контейнер. Тусклый огонек свечки обозначил тисненые железные стены моего ночлега, узкие нары и прошлогоднее сено на полу. Дверь закрылась со зловещим скрежетом засовов камеры Шлиссельбургского замка. Я разделся, забрался в спальник и потушил свечку. Тонкая фиолетовая полоска ночного неба светилась там, где створки смыкались неплотно. Оглушающая тишина стояла внутри этого металлического короба. Лишь капли вечерней росы, падающие с нависающей ивы, выводили по железной крыше четкий звуковой узор размером в три четверти, как будто легкая пара двигалась в медленном вальсе.

Сон у меня был такой же темный и глухой, как мой каземат. Утром я никак не мог сообразить, где нахожусь. В камере царил полумрак. Щель между створками, длинная и узкая, как ножевой разрез, ослепительно горела бело-голубым цветом. Падающие капли выстукивали по крыше моего бомбоубежища веселый фокстрот, постоянно сбиваясь с ритма. Я встал, толкнул дверь, и она, как бы жалея об ускользающей жертве, со скрежетом раскрылась.

Над невидимой рекой текла вторая, туманная, а на ее поверхности медленно скользил бледно-красный шар утреннего солнца. Внизу чернела палатка моего товарища. Все спало в этот благодатный час, кроме птичек, из-за которых я каждый день был обречен на ранние подъемы.

У самого берега на веточке ивы сидел, втянув голову в плечи, задумчивый зимородок. Иногда он что-то вспоминал (я думаю, что-нибудь из гастрономической сферы), приподнимал голову, как бы икая и сглатывая слюну, дергал крошечным хвостиком и снова впадал в созерцание реки. В тумане, рядом с плавающем солнцем, пролетели три белолобых гуся, явно не гнездящихся и потому вполне съедобных. Но ружье было в контейнере, и гуси благополучно скрылись.

На самом берегу, рядом с Колиной палаткой, истошно вопили, деля стратегически важный мысок, два кулика-перевозчика.

Соседняя вырубка была перевита, словно толстой медной проволокой, длинными изогнутыми стеблями свидины – кустарника, которым в Москве украшают парки. Из самой чащи этого проволочного заграждения пела птица. Голос у нее был такой четкий и ясный, что ему мог позавидовать любой диктор. Сибирский сверчок, уже, наверное, в тысячный раз за сегодняшнее утро, произносил неизменную фразу, в которой всем местным охотникам, рыбакам и прочим озабоченным любителям природы почему-то слышалось одно и то же: «Пропить, переспать!». Я послушал этого неугомонного пернатого жизнелюба, взял ружье и пошел на маршрут, продираясь сквозь свидину, густо обсевшую берега. Милое растение, используемое на западе в качестве прихотливого декоративного кустарника, здесь, на родной почве, настолько обнаглело и переплелось, что его заросли по своей непроходимости могли быть сравнимы лишь с кедровым стлаником.

Сибирский сверчок, ежесекундно напоминая мне жизнерадостной, четкой песней о своих алкогольных и сексуальных пристрастиях, ровно выдерживал расстояние между нами в десять метров, всегда оставаясь невидимым. Где-то здесь, в ужасных медно-красных дебрях свидины, находилось гнездо.

Мошки, которых этим летом было в избытке, не поспевали за мной и плелись в арьергарде, с трудом протискиваясь сквозь кустарник. Лишь когда я останавливался, усталые насекомые догоняли меня и сыпались на капюшон штормовки мелким дождем. На полянах к ним присоединились комары. Но через несколько секунд кровососущие твари оттеснялись мелкими лесными мухами, которые вились вокруг меня в токовом полете, спариваясь друг с другом, а заодно пытаясь копулировать с попадающими под горячую руку мошками и комарами. Те не были приверженцами межвидовых половых извращений, и я под защитой очень сексуальных насекомых, отчаявшись увидеть и застрелить такого же сибирского сверчка, продолжал брести сквозь заросли свидины.