Текст книги "Смерть отбрасывает тень"

Глава пятая

На этот раз Голиков оказался в подъезде своего дома намного позже обычного. Шел первый час ночи. Стараясь поменьше шуметь, он осторожно вставил ключ в замочную скважину и был очень удивлен, открыв дверь, – в прихожей горел свет, а сквозь неплотно прикрытые двери спальни доносился незнакомый детский голос.

Голиков на цыпочках подошел к двери и заглянул в комнату. Миша спал на диване, раскинув ручонки, а возле него на стуле с ногами сидела смутно знакомая девочка лет семи. Она повернула голову, сонно сквозь слипшиеся ресницы посмотрела на вошедшего Голикова и сказала:

– Доброй ночи, дядя Саша… Мою маму отвезли в больницу, и тетя Марина поехала вместе с ней.

– Все понятно, но ты почему не спишь? – склонившись к ней, шепнул ей на ухо Голиков.

– Я подожду, пока вернется тетя Марина, – так же тихо ответила девочка.

– Ясненько, – Голиков прищурился, вспоминая, как же зовут неожиданную гостью, а когда ее имя всплыло в памяти, весело предложил.

– Ложись, Катенька, спать, а я вместо тебя подежурю. Тебе завтра с утра в школу, вставать надо рано, да и Миша при свете, плохо спит.

Девочка неохотно поднялась и направилась к кровати, которую Марина, видимо, успела уходя постелить для. нее, и, быстро раздевшись, юркнула под одеяло.

– Я рассказывала Мише сказку, – сказала Катя, – а он взял и уснул.

– Ты умница, Катенька, – похвалил Голиков, – даже тете Марине это не всегда удается…

Катя вряд ли поняла Голикова, но на всякий случай кивнула, натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.

Голиков полюбовался спящими детьми, потом выключил свет, бесшумно прикрыл дверь и прошел в кухню.

Минут через двадцать Марина не вошла, а буквально ворвалась в прихожую.

– Слава богу, ты дома! – она прислонилась к стене, тяжело дыша. – Просто душа была не на месте…

– Это что-то новенькое… Что так тебя растревожило?

– Ты себе и представить не можешь, сколько горя кругом… В больнице это как-то особенно чувствуешь.

– Ах, вот что, – улыбнулся Голиков и невольно восхитился женой. Белый, тонкой вязки пуховый платок оттенял горящие от волнения щеки. Черные глаза возбужденно блестели.

– Что ты уставился?… Я что, перепачкалась? – деловито спросила Марина и, отвернувшись, заглянула в висящее на стене зеркало. – Да нет, все вроде нормально. Я было подумала, что тушь потекла, – но, увидев в зеркале смущенное лицо мужа, лукаво улыбнулась и укоризненно покачала головой. – Ох, ясны мне, товарищ начальник, ваши намерения. По всему видно, не скоро ты сегодня отдыхать собираешься. Пойдем-ка я тебя чем-нибудь покормлю.

– Спасибо, Мариночка, я уже благополучно поужинал в столовой… Не вели казнить… – начал оправдываться Голиков. – Вот чайку бы покрепче.

– Ну и ладно. Хлопот меньше, да и я тебе составлю компанию, – сказала Марина, – а потому, пока я переоденусь, пойди и поставь чайник.

Голиков подчинился. На душе было неспокойно. Причин для этого было достаточно. Сегодня на работе он с утренней корреспонденцией получил адресованное ему лично письмо, и весь день был отравлен. Пожалуй, впервые в жизни перед ним так отчетливо встал вопрос: чему отдать предпочтение – морали или закону. Неясные Догадки и смутные сомнения, которые преследовали его во время следствия, так и остались догадками. Но теперь, после этого неожиданного письма, он наконец сумел отчетливо представить, как разворачивались события в квартире Ольги Петровой в день ее смерти..

«Безумие!.. Сущее безумие!.. – Голиков зажег газ и долго, не сознавая, что делает, искал, куда бы ему пристроить сгоревшую спичку, когда же обнаружил на подоконнике пепельницу, почему-то облегченно вздохнул. – Как бы там ни было, а смерть Петровой на совести Борисова… Да, здесь – Борисов… Там – Карый, а Петрову и Никулина уже не вернуть… И сколько еще жертв окажется – никто не в силах предугадать… Просто руки опускаются… Само собой, любое зло имеет корни. Но что их питает? Что дает им эту поразительную жизнестойкость?… Где же наш всепобеждающий разум?… Неужели мы бессильны изменить положение?… Заколдованный круг. В верхах – тупое безразличие, борьба за портфели и комфорт, в низах – недоверие к власть имущим, апатия».

Эти мысли в последнее время преследовали майора, вызывая у него непроходящее раздражение. Не находя ответов, он впадал в хандру. И над всей этой неразберихой рыхлой, паралично шамкающей массой грузно возвышалась фигура самодовольного государственного старца, развращенного властью до потери человеческого облика.

Погруженный в свои мысли, Голиков не услышал, как в кухню вошла Марина.

– Это ты так чайник поставил? – со смешком спросила она, заметив, что чайник стоит на одной конфорке, а горит другая. – И что с тобой после этого делать?

– Придумай что-нибудь, – виновато развел руками Голиков, – а я пока на балкончике перекурю.

– Не пушу! – Марина плотно прикрыла кухонную дверь. – Открой форточку и кури здесь. Мне с тобой поговорить хочется, – она переставила чайник на огонь. – Я только что отвезла в больницу соседку… Такую молоденькую, рыженькую. Ты ее должен помнить – она забегала пару раз.

Голиков утвердительно кивнул.

– Оказалось – сердце никуда не годится, – Марина вздохнула. – Она все время держала меня за руку и говорила: «Только бы не умереть! Катеньку жалко, у нее кроме меня никого нет. Детдомовская я… Не дай ей бог туда попасть…» Представляешь, ужас!.. Сколько времени прошло! У самой уже ребенок, а детдомовские обиды и огорчения никак не забудет… Ох, я бы этих мамаш-кукушек… Да что там… И при матери иной ребенок – круглый сирота!.. Нет, надо привлекать к ответственности. По самому строгому указу.

– Знаешь, Мариночка, не могу с тобой согласиться. Одними указами материнскую любовь не пробудить… Неизвестно – лучше или _f хуже будет ребенку, которого насильно навязывают матери. Дело тонкое. Общество лечить необходимо. Ну, а указы и законы новые нужны, конечно. Много еще чего нужно, – Голиков открыл кран и сунул окурок под струю.

– Саша, скажи мне, о чем ты в последнее время так напряженно думаешь? Кажется иной раз, что и меня ты только краем уха слушаешь, а все время где-то в себе.

– Ну, не совсем так, Марина, хотя в чем-то ты и права. Мне трудно объяснить. Пожалуй, я лучше расскажу тебе об одном случае, и ты почувствуешь сложность ситуации, в которую я попал.

– Ты только не забывай, что уже почти два.

– Постараюсь покороче… Не так давно остановила меня на улице незнакомая женщина… «Здравствуйте, Александр Яковлевич, – говорит и смотрит на меня с улыбочкой. – Не узнаете? Меньшова я, Настя…» Услышал фамилию и действительно вспомнил историю, которая, хотя и давняя, но до сих пор не выходит у меня из головы. Уж очень она в своей сути похожа на мое последнее дело.

– Сейчас, – перебила его Марина, – чайник вскипел, – она разлила густую заварку в чашки и плеснула понемногу кипятку. – Ну, дальше, – она поудобней устроилась у стены, на стуле.

– Эта Меньшова проходила у нас свидетелем по делу об убийстве одного парня по фамилии Крюков. Убийство произошло во время драки. После опроса немногочисленных очевидцев картина происшедшего получилась такая… Крюков с тремя друзьями подошел к некоему Степанову, проживающему на этой же улице буквально через несколько домов, ни с того ни с сего схватил за отвороты пиджака и с криком: «Ах ты, гад!» или что-то в этом роде попытался его приподнять, но Степанов легко вывернулся и неожиданно сильно ударил Крюкова, и тот, как ветром сдутый, отлетел к деревянному забору. Двое друзей Крюкова бросились было ему на помощь, но тот остановил их истошным криком: «Я сам!» Затем Крюков, не сводя со Степанова глаз, видимо, собираясь с силами, начал медленно подниматься… и вдруг ринулся на обидчика, но крепко стоявший на ногах Степанов хладнокровно опередил его, вывернул нападающему руку, отбросив носком ботинка какой-то блеснувший на солнце предмет, и в следующий момент резким и точным ударом снова сбил Крюкова с ног. Тот ничком упал на проезжую часть улицы и ударился головой о бордюр… Эксперты определили, что смерть наступила от кровоизлияния в мозг… Но это потом, а в тот момент события продолжали разворачиваться. Один из друзей Крюкова склонился над ним, всмотрелся и с воплем: «Убили!» оросился на растерявшегося Степанова. Не заставил себя ждать и другой парень из злополучной компании. В это время из калитки дома, напротив которого завязалась драка, на инвалидной коляске выехала женщина. Она громко предупреждающе закричала и спустила с поводка немецкую овчарку. Собака грудью сбила с ног одного из друзей Крюкова и, ощетинившись, грозно зарычала. – Голиков умолк и отхлебнул полуостывшего чая.

– Прямо мороз по коже, – сказала Марина. – А дальше?

– Дальше все очень просто. Через несколько минут с включенной сиреной подскочила патрульная машина. Степанова отправили в больницу в тяжелом состоянии. Друзья Крюкова разбежались в разные стороны, их тогда не удалось задержать. Ну, а Крюков – тут пришлось вызвать судмедэкспертизу… Вот в таком виде мне и передали это дело, – Голиков снова потянулся за чашкой.

– Устал? – Марина с грустной нежностью посмотрела на мужа. – Может, горяченького? Или все-таки перекусишь?

– Нет, спасибо. Я лучше, с твоего разрешения, еще папироску.

– А Минздрав о чем предупреждает?

– О том, что волноваться вредно, а курение успокаивает.

– Ладно уж. Тебя не переспоришь… Так чем там весь этот твой детектив закончился?

– До конца еще… Участковый инспектор, прибывший на место первым, провел меня к главному свидетелю – Меньшовой. Как ты уже поняла, драка произошла на тихой зеленой улочке, застроенной одноэтажными частными домами, большей частью окруженными высокими заборами,… На пороге дома, куда меня привел инспектор, дорогу нам преградила та самая немецкая овчарка, которая спасла жизнь Степанову. Мы негромко позвали хозяйку, тотчас послышался спокойный женский голос: «Рекс, пропусти гостей!» Пес с достоинством отвернул умную морду: «Мол, проходите, я и не собирался вас трогать!» Еще по дороге участковый рассказал мне кое-что о судьбе, Меньшовой. Ее отец после смерти матери женился вторично, и по настоянию новой жены устроил двенадцатилетнюю дочь в школу-интернат. Окончив школу, Меньшова, поступила на работу, вышла замуж и по странному совпадению поселилась вместе с мужем на той же улице, где прошло ее детство, рядом с домом отца. Мачеха почему-то была недовольна таким поворотом событий и начала распускать о падчерице самые нелепые слухи. Мол, девочка дома вела себя настолько дурно, что они вынуждены были отдать ее в специнтернат, ну, и всякое… В семье Меньшовых начались ссоры, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не случилось несчастье. Их трехлетняя дочь выбежала, несмотря на запрет матери, за ворота и оказалась на проезжей части. Мать, спохватившись, выскочила на улицу и с ужасом увидела мчавшийся на большой скорости грузовик. Девочка сидела на мостовой спиной к машине. Все произошло мгновенно. Машина буквально накрыла девочку и. не останавливаясь помчалась дальше. Меньшова, охнув, без чувств рухнула на землю. Однако ребенок чудом остался жив. Сильным ударом девочку отбросило в сторону, и, к счастью, упала она не на асфальт, а на траву на обочине и отделалась лишь основательными ушибами. Очевидцы происшествия, соседи Степанова, единодушно утверждали на суде, что девочка выскочила на дорогу внезапно, и водитель ничего не мог сделать, чтобы предотвратить наезд.

– Так-так, – протянула Марина. – Здесь, Сашенька, уже что-то вырисовывается. Очень похоже, что в дальнейшем у Меньшовой не будет особого желания свидетельствовать в пользу Степанова. Ведь неспроста же мелькнул в твоем рассказе блестящий предмет. Это же для Степанова – крупный козырь!

– Ты молодец, Мариночка… Где-то рядом ходишь. Но почему ты так решила?

– Ей-богу, не знаю. Просто слушала тебя внимательно. Учусь пользоваться логическим мышлением, – рассмеялась Марина. – И, пожалуйста, не хмурься. Я же знаю твой принцип… Выводы нужно делать не только на основании очевидных фактов, а побольше думать головой, если она, конечно, имеется, – как бы процитировала Марина и снова засмеялась.

– Представь себе, Меньшова действительно практически ничего не добавила к тому, что нам было известно. Правда, она дала детальное описание внешности друзей Крюкова, и вскоре их всех удалось задержать. Один из них, некий Брошевич, давно значился в розыске, – Голиков стряхнул пепел и задумался.

– И это все? – удивилась Марина.

– Нет, – Александр Яковлевич провел ладонью по лицу, как бы смывая усталость. – Но почти все. Степанова осудили за превышение пределов необходимой обороны. Ты же помнишь, что в момент «несения удара Степанову не угрожала непосредственна опасность для жизни. Кстати, Брошевич вообще не принимал участия в драке. Наоборот, успокаивал Крюкова. Ему ведь ох как не хотелось привлекать к себе внимание.

– Ну, разумеется, – согласилась Марина.

– Но больше всего меня поразило лицо Меньшовой, когда мы с участковым вошли в дом… Бледное, тревожное, улыбка какая-то неестественная, как приклеенная. Мелко дрожащими пальцами она теребила бахрому пледа, укрывающего ноги… Да, я не упомянул – ее ведь парализовало после несчастья с дочерью, а после случая с дракой она начала понемногу вставать и передвигаться.

– Очевидно, новое потрясение произвело воздействие, противоположное первому. Как говорится, клин – клином. Такие случаи не так уж редки, – вставила Марина.

– Именно так она и говорила при встрече. Она уже довольно сносно ходила по дому. Но главное состояло в том, что она сообщила: «А нож-то в руках у Крюкова действительно был, и вы, Александр Яковлевич, вправе меня сейчас осуждать. Но я не могла поступить иначе. Ведь за рулем грузовика был пьяный родственник Степанова, и Степанов несколько раз приходил ко мне после. Угрожал, упрашивал, обещал… Куда мне было деваться. Муж ушел от меня, хотя я его и не осуждаю – кому нужна калека!.. А деньги мне были просто необходимы для дочери… Вот и подтвердила на суде то, о чем просил Степанов. Эх, жизнь проклятая!.. Но совесть все равно гложет!.. Несколько раз хотела пойти к вам, да боялась… А сейчас – как камень с души…» Вот такие-то дела, Мариночка. Все-таки бог шельму метит, – Голиков опять сунул окурок под кран.

– Что ты имеешь в виду?

– За случай с Крюковым Степанов осужден незаконно – на него шли с ножом. А вот в случае с дочерью Меньшовой он остался безнаказанным за шантаж и подкуп свидетелей… Так что одно на первый взгляд компенсируется другим, но на сердце неспокойно. С точки зрения морали, вроде, все сходится, а по закону – нет!.. Не знаю… А ты как бы поступила на моем месте?

Жена пожала плечами, на минуту задумалась, а потом ответила:

– Я бы, Саша, приобщила показания Меньшовой к делу Степанова. Надо же учитывать, что он был зверски избит… Да что там, уверена, ты так и поступил.

– Тут ты снова права. Я действительно это сделал. Но вот с недавнего времени, в связи с последним делом, меня снова грызут сомнения: собственно, почему мы должны спасать человека, определенно зная, что он заслуживает наказания? Некоторые товарищи, между прочим, вполне серьезно считают, что если человек – преступник, то его – место в тюрьме, а как его туда отправить – это неважно… Вот и ответь мне, пожалуйста, почему я должен его уводить от наказания?

– По долгу службы, мой дорогой, – сказала Марина. – А если уж чисто по-человечески, то признать невиновного преступником и незаконно, и аморально. Да и в сто раз хуже, чем наоборот.

– Не хочу даже и спорить. Но вот Степанова я бы с наслаждением взял за шиворот да тряхнул, как грушу… Ух! – Голиков гневно сжал кулаки.

– Ох, Сашенька, а я-то при чем? – Марина, смеясь, отшатнулась, а потом, посерьезнев, добавила: – По-моему, Саша, подменять закон или подгонять его под готовую схему нельзя даже из гуманных побуждений. О какой справедливости тогда вообще можно говорить?

– Спасибо… просветила… – улыбнулся Голиков. – Но как бы там ни было, а закон должен соблюдаться, иначе вся наша работа потеряет смысл… Ну что ж, будем считать, что ты меня благословила на трудное дело.

Глава шестая

Наступил заключительный день судебного разбирательства. Выступая темпераментно, но малоубедительно, адвокат пытался любой ценой доказать отсутствие логики в действиях Борисова, и наконец вновь потребовал направить своего подзащитного на судебно-психиатрическую экспертизу.

Борисову было предоставлено последнее слово. Нервы словно взбунтовались. Бессонная, изнуряющая ночь начисто вытравила из души Валентина и малую толику веры в благоприятный для него исход дела. Однако он все-таки заставил себя подняться со скамьи, никого и ничего не замечая перед собой. Зал притих. Борисов негромко откашлялся и начал:

– Обращаясь к суду, я еще раз хочу подчеркнуть, что предъявленное мне обвинение шито белыми нитками и является компиляцией случайных фактов и неблагоприятных стечений обстоятельств. И если мне пришлось отрицать даже те из них, которые казались неопровержимыми, то я делал это ради объективности расследования. И все же оно оказалось односторонним. Поэтому сейчас мое признание или непризнание будет тем более ложно истолковано. Сложилась парадоксальная ситуация: вроде бы мне и не за что просить о смягчении приговора. И все же я прошу суд по имя высшей справедливости предоставить мне возможность в дальнейшем доказать свою невиновность, – голос у Борисова предательски дрогнул, речь его осеклась и, едва сдерживая внезапно нахлынувшее страдание, подавив страстное желание разрыдаться, он сел и прикрыл лицо ладонями.

Коротко посоветовавшись с психиатром, специально приглашенным на судебное заседание, председатель суда отклонила ходатайство защитника о направлений Борисова на судебно-психиатрическую экспертизу. Затем слово было вновь предоставлено защитнику, который из кожи лез в поисках хоть самых мизерных смягчающих вину обстоятельств, но все его старания выглядели обреченно. Как на грех, Борисову не только не удалось получить от жены передачу – опять вмешался начальник конвоя, – но и переговорить с ней о планах дальнейшей защиты.

Суд удалился на совещание. Борисов продолжал сидеть, прикрыв лицо руками, словно в трансе. До вынесения приговора оставались считанные секунды.

Через некоторое время зал снова затаил дыхание – из совещательной комнаты появились судьи. Прозвучало традиционное:

– Встать! Суд идет!

Председатель суда, раскрыв солидную, с тиснением, вероятно, изготовленную на заказ папку, взяла в руки несколько листков, содержавших решение суда, и приготовилась читать.

В это мгновение в зал суда быстро вошел майор Голиков и направился к судейскому столу. Председатель строго, поверх бумаг, посмотрела в зал.

Дальнейшее для Борисова было подобно грому с ясного неба.

Ввиду вновь открывшихся обстоятельств суд после длительного совещания предоставил слово майору Голикову.

– Уважаемые судьи, – начал он, слегка волнуясь, – хочу вас заверить, что не испытываю никаких личных симпатий к подсудимому Борисову Валентину Владимировичу. Дело обстоит скорее наоборот… Но долг работника правоохранительных органов, долг гражданина обязывает меня дать суду следующие разъяснения… Вчера я получил письмо от главного свидетеля, проходящего по делу Петровой. Как это ни прискорбно, самого свидетеля уже нет в живых, однако подлинность содержания письма у меня не вызывает сомнений. Кроме того, нашими сотрудниками была произведена соответствующая проверка. Прошу суд заслушать это письмо и приобщить к делу. – Голиков неторопливо вынул из внутреннего кармана пиджака измятый почтовый конверт, достал из него несколько тетрадных листов, сложенных пополам, развернул и начал читать при полнейшем молчании зала. Он уже успокоился и каждое слово произносил весомо и отчетливо, сознавая важность момента.

– Начальнику уголовного розыска города Верхнеозерска товарищу Голикову А. Я. от пенсионера Березина Василия Петровича, проживающего по адресу: г. Верхнеозерск, ул. Туманная, дом № 15, кв. 32.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Я, Березин Василий Петрович, хочу дополнить свои показания, которые я первоначально дал необъективно, руководствуясь эмоциями, чему несколько ниже последуют необходимые разъяснения. Прежде всего – о событиях, которые произошли восьмого сентября в квартире Петровой Ольги Степановны. Все утро того дня я провел на своем балконе, который примыкает к балкону Петровой, и слышал, что она пришла домой около десяти. Приблизительно в 10 часов 40 минут к ней зашел ее друг Валентин. Его голос мне приходилось неоднократно слышать и раньше, хотя с глазу на глаз с ним встречаться не приходилось. Тем не менее я утверждаю, что ошибка исключена, а разговор между Валентином и Ольгой, который я попробую передать как можно подробней, надеюсь, убедительно подтвердит это. Начался он так…

Борисов вначале слушал Голикова напряженно и сосредоточенно, стараясь не пропустить ни слова, но по мере чтения мысли его лихорадочно засуетились, сталкиваясь и пересекаясь. То, что произошло в злополучное сентябрьское утро между ним и Ольгой, он помнил и отчетливей и ярче, чем это описывал Березин. Но даже и его суховатое, педантичное изложение послужило импульсом для того, чтобы вернулось дремавшее в глубинах подсознания ощущение необратимости случившегося. Борисов вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Сердце захлебывалось, как при кислородной недостаточности, тупо стучало в висках. Тело наливалось горячей тяжестью. Ольга, его Ольга всплыла перед ним из небытия, как из черной, свинцово-тяжелой воды…

– Что случилось? – Валентин и припомнить не мог, чтобы Ольга была когда-нибудь так взволнована. Ее прозрачно-карие, «говорящие» глаза смотрели на него изучающе и тревожно. – Что случилось? Ну, что случилось? – нетерпеливо твердила она.

Борисов обнял взбудораженную девушку.

– Не беспокойся, моя дорогая. Просто мне почему-то очень захотелось тебя видеть… Ты знаешь, я заезжал в суд… Пообещали по возможности ускорить.

Ольга недоверчиво покачала головой и мягко положила ему на плечи руки.

– Ты определенно что-то скрываешь, – голос ее прозвучал почти спокойно, она даже попробовала улыбнуться, но улыбка получилась вовсе не веселой, – мне кажется, что у тебя неприятности. Прошу тебя… Ты должен знать, что к любым неожиданностям я отнесусь спокойно, даже если мне будет больно.

– Милая моя, – серьезно, но с большим нажимом, чем следовало бы, произнес Валентин. – Тебе вредно волноваться. Помни о своем положении. К тому же, уверяю тебя, причин для этого нет… Кстати, у меня идея! Давай-ка отложим на время решение всех вопросов и посвятим этот день… любви… Нашей с тобой любви. Пусть это будет наш день – целиком, от начала и до конца, – он опять попытался поймать Ольгу в объятия, но она ловко увернулась и отбежала вглубь комнаты.

Борисов невольно залюбовался девушкой, застывшей в проеме распахнутой балконной двери. Невысокая, с пушистыми распущенными волосами, она стояла, обведенная золотым солнечным ореолом на фоне темной зелени разросшихся виноградных лоз, как статуэтка из древней Танагры.

– Ты знаешь, я убедился, что самое важное в жизни, – серьезно и горячо говорил Валентин, размашисто шагая по комнате, – это твердо знать, что кому-то нужен, что тебя ждут и верят тебе, – внезапно он, словно споткнувшись, остановился, нагнулся к портфелю у ножки стола и вытащил бутылку шампанского.

– Я тебя совсем не ждала сегодня, – вздохнула Ольга, искоса поглядывая на Борисова, не трогаясь с места. – Но тебе я всегда рада, – добавила она.

Валентин благодарно улыбнулся. Он ощутил, как спадает напряжение, вызванное волнением от предстоящего разговора с девушкой.

– Каждая встреча имеет быть отмечена! – неуклюже пошутил он и водрузил бутылку на стол. – Или будут другие пожелания и предложения?

– Принимается! – радостно воскликнула Ольга, спрыгивая с высокого порожка балконной двери. – Это просто подарок – целый день вместе!.. Правда, на работе неудобно… Ну да ладно, я сейчас.

Борисов слышал, как Ольга ходит по кухне, хлопнула дверца шкафа, затем все звуки заглушил шум воды, вероятно, в ванной.

Вскоре она вернулась с двумя бокалами, один протянула Валентину.

– Прошу вас, сударь!

Борисов наклонился, и расцеловал ее холодные от воды нежные руки.

– Обойдемся без пошлого шума, – Валентин умело, беззвучно открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы и шепнул Ольге на ухо: – Давай выпьем за нашего будущего сына!

Легонько звякнули бокалы, Борисов, имитируя процесс пития, забавно фыркнул и слегка помотал головой.

Ольга отпила несколько глотков и, поставив свой бокал, ласково провела рукой по тщательно выбритой щеке Борисова: – Какой ты забавный! Сам еще как дитя… Жаль, что ты за рулем…

– А ну их всех к монахам! – Валентин рывком пододвинул Ольге стул, и сам с решительным видом плюхнулся на другой рядом, с наслаждением вытянув свои длинные ноги. – Устал я чертовски, – он потянулся за бокалом.

– Не надо, милый… – Ольга помолчала. – Знаешь, иногда мне кажется, что я все про тебя знаю. А порой ты становишься чужим и далеким… Тогда я тебя боюсь… Какой же ты – настоящий?

– Ну, зачем так, Оленька, – рука Борисова, протянутая за бокалом, дрогнула.

– Нет, нет… Послушай, – заупрямилась Ольга. – Ты сейчас стараешься убедить себя, а заодно и меня, что ничего не произошло. Зачем этот самообман? Я же чувствую, что ты чем-то расстроен. Неужели ты забыл наш уговор – все радости и горести пополам?… У тебя нелады на работе?…

Борисов тяжело вздохнул. Перед его глазами, как при замедленной киносъемке, поплыла картина вчерашнего вечера. Сытое, трясущееся лицо Леонова, цепкий стеклистый взгляд незнакомца, представленного как Николай Иванович, суетливый Шульман с потными руками, бубнящий: «Пора прикрывать лавочку, иначе вылетим в трубу… Я, конечно, институтов не кончал, но дело свое знаю хорошо, потому и держат… И терять нажитое не хочется, да и свежий воздух пока еще никому не вредил». – «Не заводись, Сеня, – лениво ворчит Леонов. – Ознакомь-ка лучше нашего многоуважаемого гостя с теми нехитрыми расчетами, которые мы с тобой произвели накануне. Надеюсь, Валентин Владимирович легко определяет разницу между дебетом и кредитом, о чем нам, хозяйственникам, сам господь бог велел никогда не забывать, – он смеется нервным, сухим смешком, выдающим обеспокоенность. – Конечно, мы могли бы все списать на него», – толстым указательным пальцем Леонов тычет в сторону Борисова. «Я не гожусь на роль козла отпущения!» – вскидывается тот, задыхаясь от бессильной ярости. Он, наконец, понимает, что собравшиеся у Леонова без его ведома уже включили его в свой союз, и теперь обсуждают, какие обязанности он будет выполнять в дальнейшем. «Э, батенька, – Дмитрий Степанович нарочито соболезнующе качает головой, – хотите выбраться сухим из воды?… Не получится. По крайней мере, ни у кого еще не получалось. Пора вам, милейший Валентин Владимирович, трезво оценить ситуацию…»

Борисов с трудом отогнал воспоминание.

– Ох, как все непросто, Оленька, – едва не простонал он, сознавая, что от тягостного разговора, ради которого он собственно и явился сюда, все равно не уйти.

– Я хочу все знать, – нахмурилась Ольга.

– Хорошо, если ты настаиваешь, то я скажу… Видишь ли, вчера вечером я встретился с Леоновым, твоим шефом. Впрочем, не только с ним. Он созвал целый консилиум…! – Валентин запнулся.

– Ну… Что же дальше? – заволновалась девушка.

– Словом, меня предупредили, что если ты не оставишь их в покое, то у меня будут неприятности.

От глухого, одеревеневшего голоса Борисова Ольге стало не по себе.

– У тебя?… Но ты-то здесь при чем?… Ничего не понимаю!

– Вce довольно просто. Только ты по своей наивности не видишь связи… Понимаешь, главное, чего я хочу – чтобы мы были счастливы.

– Ты не ответил на мой вопрос. Мне трудно сосредоточиться. Какое отношение имеет одно к другому? – она в полной растерянности смотрела на Борисова. – Разве от того, что я буду молчать, глядя, как эти люди проворачивают свои грязные делишки, мы будем счастливее? И это говоришь ты, Валентин Борисов? Чем они тебя взяли? – Ольга подозрительно прищурилась.

– Да пойми ты, наконец, дорогая моя! Нельзя бесконечно витать в мире иллюзий. Оглянись вокруг, открой, наконец, глаза… Неужели ты не понимаешь, что, пока есть возможность, каждый не прочь отхватить как можно больший кусок от общего пирога. Каждый хочет иметь в доме добротную мебель и другие удобства. Каждый мечтает, чтобы его дети были обуты, одеты, накормлены, и не кое-как, а красиво, сытно. Каждый завидует тем, кто не считает дни до получки… Разве это не так?… Откуда все это возьмется при одной зарплате? – единым духом обрушил Борисов на Ольгу все, что накопилось в нем за последнее время.

– Мне страшно, Валик! Ты говоришь чужое, и даже голос чужой. Тебя словно подменили… Что это значит? – запинаясь, проговорила Ольга.

– Ах, родная моя, что же нам делать?… Уходи ты с этой проклятой работы, и уедем куда глаза глядят. Я не хочу тебя терять, – Борисов встал и осторожно коснулся плеча девушки.

– Это просто невозможно, – прошептала Ольга, устало закрывая глаза. – Почему ты все время избегаешь прямого ответа? Что с тобой происходит?

– Ничего хорошего, – мрачно признался Борисов. – Просто не хочу быть белой вороной.

– И что же?… Решил перекраситься?

– Поверь, Оля, временами я и сам себе противен… Я мечтал о другой жизни. Чистой. Светлой. Радостной… Но действительность – у нее тяжелая лапа… Окончил я институт. И что же? Завод и оклад в сто рэ. Вот на них-то приходилось и жить, и радоваться.

– Ну-у, Борисов! – иронически протянула Ольга, – я и не предполагала, что ты такой глубокий философ. Материалист. Не Леонов ли основоположник твоего учения?

– Не годится путать божий дар с яичницей, – раздражился Борисов.

– А совесть? Или деньги дороже?

– А хотя бы и так! – отрезал Борисов. Он не сводил с Ольги взгляда, пытаясь прочесть в мгновенно меняющемся выражении ее лица, что сулит ему эта откровенность.

– Не верю! – Ольга вспыхнула. – Ты же лучше… Я знаю… Ты хороший. Может быть, я не права, чего-то не понимаю… Но в одном уверена твердо. – кто-то должен сопротивляться злу, сейчас, сегодня, а не в отдаленном будущем, иначе…

– Хочешь, я скажу, чем окончится эта борьба? – криво усмехнулся Валентин и полез было в карман за сигаретами. – Так вот, в лучшем случае тебя уволят с работы…

– А в худшем?

– В худшем – отдадут под суд. И я не смогу тебе ничем помочь.

– Ах, вот оно что!.. Наконец-то мы подошли к действительной цели твоего визита, – Ольга метнула странный диковатый взгляд в сторону Борисова, но тут же взяла себя в руки. – Ну, ясно… Обидно лишь одно… Если бы ты просто пришел и изложил мне свои «новые» взгляды на жизнь, я, наверное, сделала вид, что смирилась, чтобы потом, позже попытаться переубедить тебя. Но ты, оказывается, пришел объявить мне, что готов пожертвовать мною, чтобы не испортить себе карьеру, защитить свое дутое благополучие… Если, конечно, за этим не стоит что-то худшее…