Текст книги "Тихая сатана"

Матвеев ссутулился и замер. От этого он казался еще ниже, чем был на самом деле.

– Дней десять назад, а если точно – двадцать второго февраля, заявился к нам мужчина. – Матвеев вытянул шею и оглянулся на дверь, словно опасаясь, что его рассказ станет достоянием других.

Арсентьев сдержал улыбку.

– «Здравствуйте, – говорит, – граждане». Хоть и одет прилично, а я сразу понял: из колонии. Сказал – от сына нашего. Жена, конечно, за стол приглашать стала. Только не сел – сказал, что за билетами на поезд торопится. Я понял из его слов, что вроде бы в командировке он: за станком для колонии приезжал. О сыне разговор зашел. Сказал, что болеет. На сердце жалуется и на ревматизм. Просил лекарства к завтрашнему дню, если успеем, приготовить. Поверили мы. У Юрки и правда с детства сердце слабое. Договорились, что к вечеру заедет. – Матвеев, словно вспомнив что-то важное, потер большим пальцем лоб. – Забегали мы с хозяйкой. Лекарство нужное, конечно, достали. Чесноку, лимонов купили. Свояк где-то икры красной раздобыл и коробку шоколадного ассорти.

Арсентьев кивками подтверждал, что слушает внимательно.

– Конечно, стриженый явился. На этот раз поужинал с нами. – Голос у Матвеева слегка дрожал. – Выложили мы наши покупки. Стриженый посмотрел на них и говорит: «Правильно! Все лучшее теперь – детям. Но неплохо было бы копченой колбасы и денег послать». А где ее достанешь? Посоветовался я с хозяйкой, и из того, что есть, решили дослать сто рублей. Взял он их, конечно, только вроде бы нехотя, как одолжение сделал, посмотрел на нас осуждающе. Я еще спросил: «Разве мало денег дали?» Он ответил, что это ему безразлично. Чем меньше, тем легче передать. Но добавил: «На эти деньги Юрка в ларьке ничего дельного не купит. Ларек – не гастроном. Ему для поправки здоровья через людей продукты доставать придется и лекарства тоже». Насчет лекарства я засомневался. Я летом ездил к Юрке в колонию. Интересовался. Там в санчасти все необходимое есть. Сказал об этом стриженому. Он запросто так ответил: «Без хороших таблеток Юрку быстро скрутит. Ему нужно особое лекарство». Жена, конечно, в слезы. – Матвеев достал из кармана блокнот, выудил из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Арсентьеву. – Интеркордин называется.

– Это стриженый написал?

– Нет, я, – Матвеев помолчал и тихо добавил: – Пристыдил он нас, и получилось вроде, мы на сына больного денег жалеем. Жена плачет. Вторую сотню достала. А он настырный такой: давай, мать, еще полсотни, я ему теплое куплю от ревматизма. – Теперь-то я понимаю – он просто деньги выманивал.

Матвеев рассказывал так темпераментно, что и без его быстрых и широких жестов было ясно, что и как происходило во время прихода стриженого.

– Ну и что, дали?

– Предложили взять кальсоны шерстяные и свитер теплый. Только отказался. Сказал, что старые. Забрал полсотни и пообещал купить белье сыну. Должно быть, мы сошли с ума в тот вечер. Ахнуть не успели, как окрутил он нас. Прямо наваждение какое-то нашло. Еще упрашивали его деньги взять. Но вечером у меня сомнения появились. На следующий день я сыну телеграмму отбил о деньгах и о стриженом. Позавчера ответ получил. Пишет, что здоров он и никого не просил к нам заходить. Вот тут и понял я, что маху дал.

– Вы бы сразу к нам…

– Тогда были сомнения. Теперь вот доказательства…

– Вы же десять дней упустили…

– Выходит, ограбил нас стриженый? – Матвеев помотал головой, словно приходя в себя. – Он хуже бандита оказался. Родительским чувством воспользовался. Разве можно так бить? Видел же, что мы и так горе мыкали. Еще больше удар нанес, когда сказал, что Юрка тяжко заболел. Сын все же…

– Похоже, обманул ваше доверие стриженый, – сдержанно сказал Арсентьев. – Сколько он пробыл у вас?

– В общей сложности часа полтора.

– Кто его видел?

Матвеев прищурил глаза, словно припоминая что-то.

– Никто. Мы были одни.

– Как он назвал себя?

– Никак, хоть я и спрашивал. Сказал, что береженого Бог бережет. А он рискует…

– Какие его приметы? Говорите! Это очень важно.

– Это я могу! Запомнил хорошо, – переводя дыхание, проговорил Матвеев. – Худой, долговязый, руки длинные, жилистые. А вот здесь у него шрам, – он ткнул пальцем чуть выше брови. – Сантиметра два, никак не меньше. В общем, бандитская рожа.

Поняв, что сказал все, что требовалось, Матвеев деловито обратился к Арсентьеву:

– У меня к вам просьба, товарищ начальник. Разыщите этого проходимца, помогите вернуть деньги. Они для сына предназначены…

– Постараемся!

– Только не рассказывайте стриженому о моем заявлении, когда поймаете. Наслушались мы насчет преступников. Говорят, они мстят потом. – Матвеев побледнел. Он так разволновался, что даже на какое-то время закрыл глаза.

Арсентьев готов был вспылить.

– Частным розыском мы не занимаемся, – сказал он сдержанно. – И не пугайте себя слухами. Вы взрослый человек. Таких случаев с потерпевшими не бывает. Матвеев неуверенно взглянул на него.

– А с сыном ничего не случится?

– С ним ничего не случится, – успокоил Арсентьев.

– Спасибо! Очень обязан… – В глазах вновь светилась потухшая было бойкость.

– Ответьте на один вопрос. Когда сговаривались со стриженым, вы понимали, что действовали в обход правил?.. Что тоже хитрили?

Матвеев простодушно улыбнулся и уставился глазами-бусинками на угол стола. Он долго молчал. Наконец смущенно проговорил:

– Стриженый на родительских чувствах сыграл. – Он часто заморгал глазами, пробормотал что-то невнятное и, передернув плечами, приподнялся со стула.

Арсентьев проводил его в кабинет к Таранцу.

– Примите от потерпевшего заявление, – распорядился он. – Потом получите указания.

Возвращаясь, Арсентьев отметил, что у его кабинета стояло четверо. Он почувствовал чей-то пристальный взгляд и повернулся. К нему навстречу сделал едва заметный шаг представительного вида мужчина.

– Здравствуйте, Николай Иванович. – Мягкий баритон прозвучал сдержанно. От ратинового пальто мужчины слегка пахло нафталином и какой-то травой.

Арсентьев узнал в нем врача-гинеколога Усача.

– Здравствуйте, Александр Михайлович, проходите. – Арсентьев посторонился, пропуская его вперед.

Усач смущенно посмотрел на ожидавших своей очереди людей и, слегка поколебавшись, нерешительно шагнул в кабинет.

– Давно мы не виделись, Александр Михайлович. Года полтора, наверное? – попытался уточнить Арсентьев.

– Два года и еще четыре месяца, – тихо проговорил Усач. Арсентьев вопросительно посмотрел на него.

– Я отбывал наказание, Николай Иванович. Меня осудили…

– За что? – на лице Арсентьева было недоумение.

– За использование служебного положения…

– Я бы никогда не подумал…

– Я тоже не предполагал, – горько усмехнулся Усач. Арсентьев понимал, что расспрашивать Усача было неудобно – походило бы на допрос. Тактичнее было бы выслушать то, что он сочтет нужным рассказать сам. И все же спросил:

– Как это случилось?

– Длинная история, – сдержанно ответил Усач и нервно повел носом.

Арсентьев решил, что правильно поступит сейчас, если прервет разговор и даст возможность Усачу успокоиться, прийти в себя. Он посмотрел на часы и сказал:

– Я полагаю, разговор у нас будет долгий. Подождите! Я отпущу остальных…

Трое посетителей, ожидавших приема, вошли вместе. У них был один вопрос – жаловались на дебошира из соседней квартиры. Выяснение не заняло много времени.

Усач продолжал свой рассказ с той фразы, которую произнес последней:

– История моя длинная, но вся она – в двух словах. Это тогда я ничего не понимал, хотя друзья и говорили, что я идиот, теперь я понял, что они были правы…

– Мне нравятся самокритичные формулировки, но ваши непонятны.

– Попытаюсь разъяснить. Надеюсь, вы знали меня человеком уравновешенным, пунктуальным? – полюбопытствовал Усач.

Арсентьев утвердительно кивнул, но счел необходимым добавить:

– Больше понаслышке. Усач понимающе взглянул.

– Все началось с моего отпуска. Четыре года назад в Железноводске я познакомился с курсовочницей. Она терапевт. Приехала в Сочи. Это был не курортный роман. Я это понял сразу. – Усач отвернулся, словно обдумывая что-то и решая: сказать или не сказать? – Я… убедился в искренности ее чувств.

– Ничего удивительного. Вы были друг другу симпатичны!

– Несомненно. Мы уже строили планы на будущий год. Решили ехать в Крым или Прибалтику. – Усач говорил взволнованно, видимо вновь переживая случившееся.

Арсентьев невольно спросил:

– Поехали?

– Нет! Осенью она уже была у меня. Мы расписались.

– Ну и правильно сделали.

– Я тоже так думал. Ее забота обо мне была поистине трогательной. Весной пришла заманчивая мысль – купить полдачи на Пахре. Вы знаете эти места?

– Отличные! Препятствие было одно – далековато от станции. Без машины дачей пользоваться невозможно. Жену это не смутило. Сказала, что ее родственники помогут. Правда, помогли. Прислали две с половиной тысячи. Остальные у меня были. Купили в комиссионном «Москвич». И стал я мужем на колесах… А через месяц пошли разговоры, что надо прописать в квартире ее мать. «Почему?» – спросил я. Обидевшись, сказала: «Забота о родителях – долг детей. Неужели не понимаешь?» – «Но у меня тоже мать», – ответил я. «В тридцати минутах ходьбы», – отпарировала она. Под ее напором мне трудно было устоять.

– И что же?

– Тещу прописали, – сказал Усач с досадой. – Правда, временно. У нее в Сочи сад, фрукты и рядом рынок. Ей трудно было лишиться всего этого, – произнес он с иронией.

– Как это увязывается с судимостью? – спросил Арсентьев.

После небольшой паузы Усач ответил:

– Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице-студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.

Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.

– И что же? – спросил озабоченно.

– С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.

– Сожалею…

– Мне отступать было некуда…

– Так ли?

– Она любила меня…

– Но от преступления не остерегла…

– …Она с отчаянием встретила арест и суд. – Усач сдержал невольный вздох. – Писала часто. Прощения просила. Арсентьев пожал плечами.

– По-другому, наверное, и не могло быть.

– Потом на свидание приезжала. – И непонятно было, что звучало в голосе Усача – горечь досады или тепло. – В первый раз я дарственную на автомашину написал. Через год она добилась семейного свидания. От радости я боялся проспать следующий день. – После долгого молчания он продолжил: – Утром заметил – смотрит на меня странно. Как на чужого. Я ее спрашивать не стал. Ждал, что сама скажет. И дождался. Перед самым отъездом проговорила: «Я для тебя сделала все, что смогла сделать, даже тогда, когда любовь моя прошла. Долг свой последний выполнила. А теперь забудь, пожалуйста, обо мне. И навсегда…» – Усач, нервничая, говорил, то ли всхлипывая, то ли слегка заикаясь. – Я пытался объясниться, но ничего путного не получилось. Она была тверда в своем решении. Всего ожидал, только не этого. Расстались без крика и шума, как говорят теперь, интеллигентно. Только у меня от всего этого горький осадок остался… Почувствовал, что в жизни моей уже ничего хорошего не будет. Даже после освобождения… Я сам себя тогда толком не понимал. Прошел мучительный год, прежде чем разобрался. И знаете… во мне и сейчас живет одно прошлое…

Арсентьев догадывался, что Усач в эти минуты заново переживал такие близкие и такие уже далекие годы своей жизни. Он не сдержался:

– Своеобразно отблагодарила она вас, Александр Михайлович. Поймите, я не вмешиваюсь в чужую жизнь, но, на мой характер, я бы от такой жены ушел первым. Для нее всех дороже на свете она сама. Чего теперь мучаетесь?

Усач был подавлен.

Сказала, что развод оформила, что мне, судимому, теперь все равно. А ей не безразлично. Просила не быть щепетильным и понять это. У нее теперь свои заботы. Ей муж судимый не нужен. Из-за меня карьеру на работе портить не хочет. Все получилось как удар в спину. Такие ситуации вам, наверное, известны?

– Встречались, – коротко ответил Арсентьев.

Усач разволновался еще больше, говорил отрывисто, испарину со лба уже не вытирал. Его лицо казалось усталым, болезненным.

– Зачем мое прошлое растревожила? Неужели не понимала, что так поступать нельзя?

– Скажите, Александр Михайлович, а как дома встретила?

Усач усмехнулся.

– Встретила… По-прежнему красивая… Стоит на кухне, ужин готовит. Накормила меня, поговорили друг с другом через стол, а потом сказала, чтобы я в ее квартиру больше не ходил. Понимаете, в ее квартиру… Милицией пригрозила. Разве я потерял право на площадь?

Арсентьев уже в середине рассказа понял, что финал будет гнусным. Истории, подобные этой, ему были известны. Они смахивали на мошенничество. Люди от них страдали душой очень долго.

– Надо смотреть на вещи реально, – с сочувствием проговорил он. – Если жена не дает согласия на прописку, то мы тут бессильны. А здесь – развод.

Усач переменился в лице и посмотрел недоверчиво.

– Но ведь квартира-то моя. Я в ней восемь лет прожил, а она три. Моя судьба зависит от вас. Мне жить надо! Понимаете – жить!

Арсентьев видел смятение Усача.

– В данном случае я бессилен. Пропишитесь к матери. Тонкие пальцы Усача нервно сжали шапку.

– Обидно, – проговорил он. – Обидно вдвойне. Дело прошлое, но скажу. То заявление на меня написала их родственница. В суде сказала, что я деньги взял. А это ложь! Не брал я ни копейки. Неужели они все заранее обдумали, чтобы в Москве обосноваться? До сих пор не пойму, как я не разглядел эту кукушку. Жизнь веками делала человека мудрым, а я… Обидно. Теперь словно в тупике.

– В вашей жизни не будет тупика, – ободрил его Арсентьев. – Вы еще дадите полный вперед! Плохое забудется, начнете новую жизнь, и все изменится к лучшему.

– До этого далеко, – сдержанно ответил Усач. – Моя жизнь пошла под откос. Без работы и крыши над головой она недорого стоит. Да и судимость ничем не соскоблишь. Прежняя профессия теперь уже не для меня. Придется все начинать заново. – Он заставил себя улыбнуться. – А может, прав был один уголовник, который сказал, что переживания мои гроша не стоят. Плюнуть и забыть. Жизнь и без них сложна. «Не тащи на себе прошлого, не тоскуй. Отводи от него душу, а то и радости свободы не заметишь. О нем да о будущем помнить надо, когда замки камеры бряцают». Так и сказал…

Арсентьев поинтересовался:

– Кто же вас так просвещал?

– Валетов. Сокамерник по следственному изолятору. Слова о Валетове прозвучали неожиданно. Арсентьев помедлил и задал другой, обычный вопрос:

– Когда это было? – спросил просто. Это был лучший способ, не раскрывая своих карт, заставить Усача продолжить рассказ.

– На той неделе, когда обедал в столовой. Валетов не я. Он не из тех, что теряется в жизни. Не шарил по своим карманам в поисках рубля. Даже похвалился мне часами японскими «Сейко». Красивые, с полоской серебристой на циферблате. Сказал, последняя модель.

Фраза о японских часах была любопытной. Такие же были похищены у Школьникова. Арсентьев развивать эту тему не стал, решил учесть новые сведения в ходе проводимых розыскных мероприятий.

Высокий, представительный Усач поднялся.

– Разрешите откланяться, – не надевая шапки, он медленно направился к двери. У самого порога остановился: – Знаете, чем вы меня утешили? Тем, что руку на прощание подали. Кое-кто из знакомых даже этого не сделал. Дружно отвернулись. Стали не замечать.

– Ничего, Александр Мийлович, все наладится, – сказал Арсентьев, а сам подумал: «Хищная особа ему попалась».

Прием окончился. Минуты две он сидел с закрытыми глазами. Потом достал тезисы своего доклада и снова начал просматривать их. «Понимая требования жизни… Мы сосредоточили внимание… Однако в профилактической деятельности у нас еще немало существенных недостатков… Мы принимаем дополнительные меры к укреплению взаимодействия с общественностью, улучшению оперативно-розыскной работы…»

И вдруг подумал, что это, в сущности, точные, емкие формулы. Без них не обойдешься. Конечно, они кажутся скуповатыми в сопоставлении со всеми сложностями подлинной жизни. Но ведь его будут слушать люди, которым, как и ему, и его сотрудникам, приходится каждодневно участвовать в жизнеустройстве таких вот сложных, непохожих человеческих судеб. И его поймут.

ГЛАВА 15

Под вечер Арсентьев поручил Таранцу просмотреть рапорта участковых инспекторов и выбрать из них нужную информацию по краже. Задание показалось оперативнику несправедливым и вызвало чувство глухой обиды. «Выходит, по Сеньке шапка», – решил Таранец, усаживаясь за стол и раскрывая папку. Четыре года работы в уголовном розыске, как он полагал, давали ему право рассчитывать на более важное занятие, а не на второстепенное, как это. Однако анализ рапортов был делом любопытным и совсем не ерундовым, как представлялось поначалу. Уже через полчаса кропотливой работы, забыв о досаде, Таранец старательно выуживал из лавины фраз нужные сведения.

Увлекшись работой, он не заметил, как приоткрылась дверь и показался Гусаров.

– Разрешите?

Таранец оторвал взгляд от бумаг на столе и поднял голову.

– Свидетель по краже у Школьникова нашелся. Говорит, что видел преступника…

– Толковый свидетель? Гусаров уверенно кивнул.

– Тогда вези…

Гусаров довольно улыбнулся:

– Зачем везти? Он в коридоре ждет. Это Шунин. Мужик в одном доме со Школьниковым живет.

Таранец удивленно хмыкнул.

– Сам пришел?

– Сам.

Шунин вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.

– Желаю здравствовать, товарищ начальник!

– Здравствуйте, Шунин. Проходите…

Он неторопливо прошагал по кабинету, распахнув полы пальто, опустился на стул.

– Я закурю? – сказал так, словно решил, а не просил согласия.

– Что ж. Губите здоровье себе и работнику угрозыска, – усмехнулся Таранец, пододвигая к краю стола пачку «Явы». – Угощайтесь… – И приоткрыл форточку.

Шунин достал из кармана свою смятую «Приму», размял туго набитую сигарету и, стряхнув с брюк крошки табака, бросил взгляд на Гусарова.

– Как поживаете, Шунин? – с благожелательностью в голосе спросил Таранец.

– Нормально! Живем-покашливаем, газеты читаем… В целом жизнью доволен. Погулял по просторам Родины, теперь успокоился, – он покрутил пальцами спичечный коробок.

– Это хорошо, что успокоились, – одобрительно проговорил Таранец и с нескрываемым любопытством осведомился: – С чем пожаловали?

– Говорят, домушников ищете?

– Откуда знаете?

– Знаю, – ответил невозмутимо. – Разговоры идут. Около пивной тоже толки пошли. Ребят наших таскают. Только не их эта кража.

– Почему решили? Одна бабушка сказала? Шунин снисходительно улыбнулся.

– Нюх у меня есть по таким делам. Кто свой, кто чужой…

– Учтем на будущее, – засмеялся Таранец. – А теперь к делу. Что хотите сказать-то?

Шунин слегка привалился к столу, словно выражая желание вести неторопливый разговор. Рассказ его был любопытен.

В день кражи, часов в двенадцать, он встретил у подъезда Школьникова подозрительного мужчину. Тот вел себя странно. Шунин пояснил: под мышкой нес незапертый чемодан. Вид встревоженный, настороженный, словно вспугнул его кто. Из дома так не выходят, если не гонят, конечно… Разумеется, у меня прямых доказательств нет, но попомните мои слова – тут прямая связь. Даю вам зацепку!

– Интересные детали, – проговорил Таранец, – но их не густо. Для основательных выводов маловато. У вас есть еще другие факты?

Шунин, не заметив вошедшего в кабинет Арсентьева, ткнул в пепельницу недокуренную сигарету, давая понять, что недоволен таким поворотом разговора. С приливом досады сказал:

– Я думал помочь, а вижу – напрасно. Пойду я, – нахлобучив на голову шапку, он порывисто встал.

– Уходить не надо, – Арсентьев присел против него. – Поспешность – плохой помощник в деле. Здравствуйте, Шунин, – вежливо сказал он. – Повторите свой рассказ. Я начала не слышал, а вот концовка меня заинтересовала. Расскажите все как было.

Шунин оттаял и даже широко заулыбался. Он слово в слово повторил, что им было уже сказано, и добавил:

– Не знал этот тип нашего двора. Вот что! Выбежал из подъезда и сразу налево, а там хода нет. Видать, первый раз в нашем доме.

– Да? Любопытно!

– Дело не только в этом, – продолжал оживленно Шунин. К нему вновь вернулся доверительный тон.

– В чем же?

– Трафаретка у него воровская. Я таких рож в колонии навидался… – интонация голоса была убежденной.

Арсентьев слушал внимательно.

– В наблюдательности вам не откажешь, – ответил он. – Память отличная!

– Не жалуюсь. Пока еще при своей!

– Его приметы? Одежда?

– Он был в пальто.

– Цвет?

Арсентьев почувствовал замешательство Шунина. Похоже, его вопрос оказался неожиданным.

– Кажется, синий.

– Точнее, пожалуйста! Зрение у вас хорошее.

– Затрудняюсь сказать. В тот день я после ночной был, усталый, – голос Шунина дрогнул. Он склонил голову к плечу, словно защищаясь. – Я, понимаете ли, смотрел не на одежду, а на руки и лицо.

Арсентьев дал знак Таранцу: тот понял – надо проверить слова Шунина о ночной работе – и покинул кабинет.

– Чем же запомнилось лицо?

– Взгляд!.. Знаете, взгляд настороженный! – и запнулся.

– Взгляд – не лицо. По взгляду искать трудно… Шунин сощурил глаза, и это можно было расценить как легкую улыбку, хотя причин для нее особых не было.

– Ничего, ничего, – успокоил его Арсентьев. – Скажите, когда он шел по двору, там были люди? Вспомните, это очень важно.

Шунин о чем-то подумал и произнес:

– Были две мадамочки какие-то. Одна в дубленке и шапочке спортивной. Другая – с собачкой. Собачку Зюзей кличут. Они в проходной двор вслед за ним пошли…

Вопрос за вопросом, ответ за ответом. Опытный Арсентьев чувствовал, что Шунин был не совсем логичен. Что-то в его рассказе было не так.

– Не обижайтесь, но странно… Тех, на кого мельком смотрели, – запомнили хорошо, а к кому приглядывались – ни одной приметы. Не вяжется, – вмешался Таранец.

– Чему удивляться? Мужчина – не женщина. Чего разглядывать? – сказал мрачным голосом Шунин.

Разговор прервал телефонный звонок. «Совсем некстати», – подумал Арсентьев и взял трубку.

Докладывал предельно аккуратный Филиппов.

– Мы на хвосте у Тарголадзе. Он с тем, кто в ювелирном бриллиантами интересовался. Задерживать?

– Нет!

– Если поедет за город?

– Прокатись тоже…

– Ясно! Продолжаю работу.

Арсентьев положил трубку и обратился к Шунину:

– После того как встретили неизвестного, вы что делали?

– Пошел домой.

– Сразу?

– Сразу! А что я должен был делать?

Шунин и сам понял, что в его рассказе не все было гладко. Но успокоил себя тем, что за это претензий к нему не будет. И все же заметно сник.

Арсентьев слушал его уже без прежней заинтересованности. Его больше сейчас занимала причина сбоя настроения Шунина, который хмуро посмотрел на участкового. Арсентьев понял значение этого взгляда. Было ясно, что при нем Шунин не станет говорить открыто и искренне. Он попросил Гусарова спуститься в дежурную часть и ждать его звонка.

Они остались вдвоем. Шунин улыбнулся. Ответно улыбнулся и Арсентьев, давая понять, что угадал его желание.

Вновь зазвонил телефон. На этот раз говорил Таранец. Он сообщил, что Шунин в день кражи работал в первую смену. С восьми утра. В двенадцать дня дома находиться не мог – был в цехе…

Арсентьев нажал на рычаг и сказал как бы в раздумье:

– У меня к вам довольно серьезный вопрос.

Глаза Шунина были по-прежнему улыбчивыми.

– Если насчет примет, то не смогу…

– Нет, не насчет примет. Хочу спросить. Зачем пытаетесь ввести нас в заблуждение? Вроде бы помочь пришли, а на деле…

Шунин опустил глаза. Слова Арсентьева застали его врасплох.

– С чего взяли?

– С другим бы я не стал терять время на разъяснение «с чего», но вам скажу. Рассказ ваш оказался слишком противоречив. Не считая, конечно, как вы выразились, двух мадамочек и собачки Зюзи, которую, судя по всему, каждый день в этот час прогуливают.

Немного погодя Шунин сказал:

– Хочешь как лучше, а получается… Обижаете, товарищ начальник, – и процедил сквозь зубы: – Я таких штучек не отмачиваю. – Он сидел, сильно ссутулившись. – Почему? Почему так решили? – нервно повторил свой вопрос. – А впрочем, ясно – привычная подозрительность…

Арсентьев покачал головой:

– Неправда. Нет у меня такого качества. Вас я знаю больше пяти лет. Не верю, что примет не помните. Запутались, а теперь не можете отказаться от того, что уже сказали. Вот и стоите на своем. Для чего вам это?

Шунин закурил, глубоко затянулся и помахал рукой, разгоняя в стороны дым.

– Это из области догадок, – сказал категорично. – Знаете, правдой, как шайбой, не играю, – он шумно сдвинул стул с места. – Я все сказал.

Арсентьев расценил его ответ как свидетельство завидной выдержки.

– До всего далеко. А вот правдивость – хорошее качество. Кстати, вы свой рассказ помните?

– Абсолютно! – сказал в ответ.

– Ну, ну… Значит, в подъезде с этим подозрительным типом столкнулись?

– Точнее, у самого подъезда. Метрах в десяти.

– И сразу пошли домой? – повторил свой вопрос Арсентьев.

– Да! – подтвердил Шунин.

– Стоп! Стоп! – Арсентьев склонился над столом. – Ну а теперь слушайте внимательно и думайте над ответом. От подъезда до проходного двора метров шестьдесят, никак не меньше. Я этот двор хорошо знаю. Когда неизвестный сворачивал туда, вы, судя по всему, уже в своей квартире должны были быть. Так? Так! Когда же успели оглянуться? Покопайтесь в памяти!

Вопрос сработал без осечки. Шунин, закусив губы, ошеломленно смотрел неотрывно на Арсентьева.

– Чего замолчали?

– Десять метров, двадцать метров – мелочь какая-то… Чего цепляться-то? – Он все больше уходил в себя.

– В нашей работе мелочей не бывает, – напомнил Арсентьев. – Скажу откровенно, у меня складывается впечатление, что вы ведете себя со мной некорректно. А я в таких вопросах человек не бескорыстный. Когда говорят правду, не обижаются, а вы сердитесь.

Хотя Шунин был напряжен до крайности, в глазах его сверкнуло любопытство.

– Не бескорыстный? – Он продолжал неотрывно смотреть на Арсентьева.

– В том плане, чтоб людям от неправды хуже не было. Разве это не естественно?..

Шунин встряхнул головой. Мелькнувшая было улыбка быстро погасла.

– Вы мне не верите!

– Хотелось бы верить. Мне ваша правда дорога.

– Это почему? – спросил Шунин.

– Хочется верить, что вы на правильный путь встали. Шунин перевел дыхание.

Арсентьев не спешил задавать вопросы. Решил: пусть поразмышляет. В конце концов его тоже надо понять. Душевная ломка – вещь непростая. А он, похоже, был сейчас в том состоянии, когда ему лучше молча поговорить с самим собой. Наконец Арсентьев сказал:

– Давайте внесем ясность. Зачем ходить вокруг да около. Несерьезно это. Подумайте о людях! У нас времени в обрез.

– Чем я им помогу? И как? – пожал плечами Шунин. – Я не солнышко, всех не обогрею.

– Помочь правдой защитить тех, кого воры еще не обидели… Вот что, давайте-ка начистоту!

Шунин едва заметно покачал головой, словно сомневаясь в чем-то.

– А, была не была! – вдруг решительно проговорил он. – Правду так правду. Чего кота за хвост тянуть? Я тут три короба нагородил. Никого я не видел!..

– Зачем это было нужно? Объясните! Я понять хочу, зачем?.. Что сказали бы после проверки?

– Большое дело, – беззвучно рассмеялся Шунин. – Надумал бы, что сказать… – и невольно вздохнул.

– Ложные показания… Вы знаете, к чему это приводит, – напомнил Арсентьев.

– Не пугайте!

– Хочу, чтоб поняли…

– Уголовный кодекс мне известен. Может, и статью приписать желаете? – сердито встряхнул головой Шунин. – Считайте, что допустил ошибку. С кем не бывает?

– Надо по совести.

– Почему ваш Гусаров без совести управляется? – горячо воскликнул Шунин. – За что он меня по мелкому хулиганству сегодня оформил? – В вопросе прозвучала обида.

– Так вы же ругались. Притом нецензурно. Шунин не отвел взгляда.

– Он написал, что я публично. А я – один на один…

– При людях!

– Они отказались…

– Нет, подтвердили. Я материал читал. Как же это вы? – к явному неудовольствию Шунина, добавил Арсентьев.

На щеках Шунина легли жесткие складки.

– Гусарову охота была меня наказать.

– Не торопитесь со своими выводами. Гусаров справедливый человек!

Шунин будто не слышал этих слов.

– Мало мне одного позора, так он еще и на работу письмо хочет направить. А там оттирайся, доказывай…

– Вы где работаете?

– На комбинате, разнорабочим. Заготовки к станкам таскаю. Вот и вся моя работа.

– Я по поводу письма разберусь…

Шунин взглянул недоверчиво и отозвался сдержанно:

– Много мне чего обещали… – он вяло махнул рукой. – Знаете, почему я сказал правду? Чтоб не было новых потерпевших. Они между мной и Гусаровым не стоят. – Эту фразу он произнес почти шепотом. И так же тихо продолжил: – Насолил он мне. Сцепление отказало. Вот и решил в долгу не остаться. Пусть, думаю, побегает, поищет. На его участке ведь кража…

– А я здесь при чем? Почему меня решили погонять? – спросил Арсентьев.

Шунин отвел глаза.

– Чего теперь об этом? Глупость, конечно… Только если вас больно толкнуть, то и вы не удержитесь. Обидно мне стало… – он сжал губы.

– Я удержусь. Личное не перевесит, – ответил Арсентьев. – Обиду соизмерять надо.

Шунин достал новую сигарету и стал жадно курить.

– Не ладил я с Гусаровым. К примеру, в соседнем доме на прошлой неделе Лисовских обворовали. Поинтересовался я, а он в амбицию. В итоге – протокол сегодня составил. Это у него быстро получилось. Соизмерил!

Арсентьев смотрел озадаченно.

– У какого Лисовского? Не слышал о такой краже.

– Выходит, опять вру? – с тяжелой улыбкой спросил Шунин.

– Расскажите подробнее.

– Подробнее пусть Лисовские скажут…

Оставшись один, Арсентьев заходил по кабинету. С площадки против отделения доносился гул прогреваемого мотора патрульной машины. На подсохшем асфальте, под светом фонарей громко кричали девчонки. Они играли в классы. «Выходит, еще одна кража. И тоже не раскрыта, – огорчился Арсентьев. – А может, зря я расстраиваюсь? Может, Шунин и об этом наплел?» Но в глубине души чувствовал, что утешает себя напрасно. По делу, в котором не было своевременного осмотра, работа предстоит трудная. Мелькнула мысль выехать по адресу. Он взглянул на часы. Было начало десятого…

Гусаров вошел в кабинет без стука, довольно улыбаясь.