Текст книги "Бюджет на всю жизнь (сборник)"

Уши

Меня считают большим шутником и мастером на розыгрыши.

И когда я прихожу в компанию, все, заранее улыбаясь, ждут, что я расскажу какую-нибудь смешную и интересную байку.

А после всех моих баек и шуток обязательно просят рассказать, как и куда пропало мое левое ухо и что у меня вместо него. Остаток от уха или нечто другое?

Иногда я уступаю просьбам и, поглаживая то место, где у меня когда-то росло мое замечательное ухо с тремя волосками и веснушками, рассказываю леденящую кровь историю.

Люди, как правило, надолго замирают после моего рассказа, но потом, видя, что я улыбаюсь в усы, вздыхают облегченно и, подмигивая друг другу, перешептываются: «Сочинил, придумал. Ну и разыграл же он нас! И все-таки куда у него делось ухо?»

А в последнее время встречаются такие, которые божатся, будто сами видели, как я его – свое-то ухо! – сам себе откусил, хоть и не до конца.

И даже пытаются показать, как я это сделал.

Правда, только теоретически.

Но беда в том, что некоторые из близких моих знакомых начинают верить этим бредням и даже восхищаются: «Ну, ты артист!» И когда я, уступив в очередной раз настойчивым просьбам, начинаю рассказывать трагическую правду про расставание с родным ухом, люди начинают перешептываться и подмигивать – мол, рассказывай, знаем, мол…

Мне эти намеки вконец надоели.

Вот поэтому я и решил рассказать эту жуткую историю вам, своим читателям.

Вы же знаете – вам я не совру ни на йоту.

Сколько уже историй я вам поведал, и все они были исключительно правдивы. Прочитав ее, вы ответите этим Фомам неверующим, что ухо свое я не сам себе откусил во время развеселой встречи друзей-соратников, а расстался с ним по решению коллектива…

Впрочем, я забегаю вперед.

Своего левого уха я лишился при весьма причудливых обстоятельствах.

Было, мне в ту пору двадцать лет, и я заканчивал службу в армии.

Дослужился я до старшины роты.

До отъезда домой оставалось меньше месяца, и вся моя служба сводилась к усиленной подготовке на дембель.

Я сам и два моих каптерщика трудились денно и нощно над моей парадной формой и дембельским фотоальбомом.

Вот и в этот роковой день мы с младшим каптерщиком гладили мои яловые сапоги.

Технология этого процесса очень проста.

Берутся новые яловые сапоги. Набиваются портянками, чтобы придать надлежащий объем.

Обильно смазываются черной ваксой.

Потом берешь обыкновенный утюг, нагреваешь и осторожненько, с любовью начинаешь прохаживаться – снизу вверх – по нафабренным сапогам.

После этой процедуры сапоги становятся мягкими, нежными и блестящими, словно лайковые.

Так вот, гладим это мы с моим младшим каптерщиком по фамилии Халтус мои дембельские сапоги, нюхаем гуталиновую вонь из-под утюга, как вдруг вбегает старший каптерщик, ефрейтор Вася Войтенко, и физиономия у него сияет, как бляха на моем парадном ремне.

Естественно, увидев своего товарища в таком возбужденном состоянии, мы оторвались от нашего важного дела и замерли с утюгом и сапогами в руках, вопросительно глядя на него.

А ефрейтор Войтенко обращается ко мне, дрожа от энтузиазма:

– Товарищ старшина, я поросенка поймал, розового, жирненького. Тут в лесу, недалеко. Какой-то бесхозный. Болтался около ракетной зоны, я его и накрыл бушлатом. – И он показал нам свой бушлат.

Мы с рядовым Халтусом заглянули в бушлат, но никакого поросенка не обнаружили.

Заметив наше недоумение, ефрейтор даже засучил от нетерпения ногами в огромных кирзовых сапогах.

– Да я ж его спрятал, – объяснил он шепотом, пряча за спину свой никому не интересный бушлат. – Я его в шахту ракетную засунул, у нее люк был открыт.

Видя, что мы по-прежнему не въезжаем в ситуацию и молчим, он совсем разволновался.

– Товарищ старшина, поросенок-то маленький, только на нас троих и хватит. Возьмем котелок, соли, картошки, цибулю – и в шахту… Как я его приготовлю!

Он мечтательно закатил глаза и сглотнул от нетерпения.

Тут и мы поняли, что к чему.

Быстро свернули нашу гладильню, нашли котелок, лук, хлеб, пять картошин, щепотку соли. Закрыли каптерку и – бегом из части.

А часть наша стояла в глухих литовских лесах, рядом с какой-то ракетной точкой. Что это за точка и какие там в земле ракеты, мы не знали. Вокруг их было много.

Огорожены они были колючкой в несколько рядов и оборудованы охранными системами.

Очень редко, раз в два-три месяца, приезжали туда военные специалисты, проверяли что-то там, ставили новые охранные датчики взамен сломанных и растащенных нами и местными жителями.

Над землей в этих зонах возвышались, как правило, лишь бетонные купола с вечно задраенными люками.

Но, видимо, в тот момент, когда Вася Войтенко нашел поросенка, каким-то чудом очутившегося в лесу, один из люков оказался открытым. То ли его забыла задраить очередная команда проверяльщиков, то ли они вообще все были открыты по причине плановой проверки.

Вот туда и сховал бедного поросенка догадливый ефрейтор.

Наша секретная миссия не задалась с самого начала: буквально на выходе из КПП нас перехватил старший лейтенант Пищемуха – безобидный малый, хоть и службист, каких свет не видывал. Мы же прозвали его за редкую фамилию Пищикамар.

Так вот, увидел он нас, спешащих с котелком приличных размеров в неизвестном направлении, удивился и поинтересовался:

– Куда направляемся, старшина? – Это он ко мне так официально, поскольку рядом присутствуют мои подчиненные.

Второпях, почти не задумываясь, я сочинил ответ:

– За березовым соком собрались, товарищ старший лейтенант. Хотим кваску организовать из березового сока.

– Как за березовым соком? Осень же на дворе! – И он повел рукой, приглашая взглянуть и нас на природу.

Мне пришлось задержаться и объяснить ему, что есть березовый сок весенний, который течет снизу вверх, а бывает еще березовый сок осенний, он течет сверху вниз, так вот мы за этим соком, осенним.

– Осенним?.. – Обескураженный офицер задумался на секунду, что дало нам возможность успешно пройти КПП, а потом, прикинув что к чему, он бросился за нами с криком: – Постойте! Я тоже хочу осеннего сока!

Мы снова остановились. И мне пришлось объяснять, что дело это опасное: если весенний сок добывается с низу березы, то осенний берут на самой вершине дерева, так что при добыче сока воинских званий не бывает и если уж идти всем, то придется и ему лезть на самый верх, а оттуда можно и упасть… и кости поломать, и даже убиться.

Но моя пламенная с траурным призвуком речь нисколько не поколебала старшего лейтенанта в его намерении.

Он уже твердо решил не оставлять нас одних и в ультимативной форме объявил нам:

– Иду с вами. – И, оглядев нашу компанию просветленным взглядом, поправился: – То есть вы идете со мной. Как старший по званию я не могу бросить вас в таком трудном промысле.

Мы сразу же представили маленького нашего поросеночка и затосковали; жаль стало и его, и нас самих.

Нас самих, естественно, больше. Но делать было нечего; подчиняясь старшему по званию, мы побрели в лес уже вчетвером.

По дороге прикидывали, глядя на весело посвистывающего офицера, сколько он способен потребить в один присест нежно-розовой, притушенной с картошечкой и лучком молочной свининки.

С такими вот мыслями мы вошли в лес и по грунтовой дороге углубились в чащу.

Нам пришлось-таки рассказать старшему лейтенанту и про поросенка, и про ракетную шахту, и про наши планы уничтожить визгуна с подручными приправами и гарнирами. Правда, горевали мы недолго – молодым в те времена свойственны были легкомыслие, щедрость и сугубая порядочность.

Итак, Пищемуха, Халтус, Войтенко и я, носитель простой русской фамилии Вертибутылкин, обнявшись, весело шли к вожделенной цели.

Наконец показалась и ракетная шахта, обнесенная в три ряда колючей проволокой.

Но у нас везде были свои тайные проходы.

Мы окружили купол шахты со все еще открытым люком, но приветственного радостного хрюканья почему-то не услышали.

Склонившись над люком, мы сперва недоуменно переглянулись, а потом серьезно так посмотрели на ефрейтора Войтенко.

Он понял наш немой вопрос, покраснел и жарко заговорил:

– Он там, там! – замолчал и, подумав, добавил: – Был там.

И первым спустился в широченный зев ракетной шахты.

И пропал там.

Мы немного подождали. Но не успел я и глазом моргнуть, как в тот же люк с невероятной быстротой нырнул старший лейтенант.

Спрыгнув на площадку под люком, он потоптался немного и вдруг решительно вошел в один из проходов за открытой внутренней дверью.

Послышались его шаги, пыхтенье, и снова все затихло.

Мертвая тишина. Ни ефрейтора, ни офицера, ни поросенка.

Мы, уже вдвоем, подождали еще немного. Наконец, посовещавшись сам с собой, я решил, что и нам негоже оставаться не у дел, надо как можно быстрее спускаться к боевым товарищам.

Зная прожорливость ефрейтора и напористость старшего по званию, я всерьез опасался за судьбу отчего-то затихшего поросенка: как бы он не канул в желудки наших товарищей прямо в сыром виде – котелок-то, картошка, лук и соль остались, как оказалось, у нас.

Пропустив вперед рядового Халтуса и окинув прощальным взглядом печальный лес вперемежку с колючей проволокой, я медленно спустился в преисподнюю.

Помещение внизу было приличных размеров – метра три в диаметре.

Я оставил рядового на площадке, а сам решил пройтись по одному из тоннелей за одной из распахнутых металлических дверей. Не успел я сделать и трех шагов, как меня позвал мой каптерщик Халтус, почему-то шепотом:

– Товарищ старшина, там, наверху, кто-то разговаривает.

Я моментально вдернул его за рукав к себе в тоннель и прижал палец к губам, пояснив, что поросенок не безразмерный. А сам встал осторожненько в промежуток между стальной дверью и бетонной стеной – посмотреть и послушать, что творится наверху? Снаружи в люк заглянула голова в военной фуражке, пошарила вокруг взглядом и, сказав кому-то: «Порядок, можно закрывать», исчезла.

И в ту же секунду многотонная крышка люка стала медленно, но неотвратимо задвигаться.

И не успел я ничего сообразить, как мы оказались в абсолютной темноте и тишине, наглухо закупоренные, отрезанные от внешнего мира несокрушимой железобетонной крышкой.

Первое, что я сделал в новой ситуации, так это шагнул и тут же треснулся лбом о бетонную стену. Было очень больно, но это заставило меня забыть на какое-то время о судьбе розового поросенка и подумать наконец о собственной судьбе.

А судьба наша в этот момент была темна и загадочна в самом прямом смысле слова.

Впрочем, пришел я в себя довольно быстро, нашарил в карманах спички и зажег одну.

С помощью этого мерцающего огонька я без новых шишек вышел на площадку, куда черт дернул меня спуститься несколько минут назад.

К счастью, на глаза мне попался электрический рубильник, и я, повинуясь врожденной любознательности, поднял его ручку вверх.

Тут же под самым потолком зажегся не шибко яркий плафон.

Тоннели тоже озарились тусклым светом.

Послышался шум, и из тоннелей с двух сторон выскочили пропавшие было первопроходцы – ефрейтор и старший лейтенант.

Ничего еще не понимая, они по очереди начали рассказывать, что и как. Один безуспешно искал поросенка, другой – того, кто искал поросенка. И оба потерялись. Говоря коротко, там, где они побывали, поросенка не было. Его вообще нигде не было. Он исчез.

Впрочем, для подтверждения того, что он все-таки когда-то был, Вася Войтенко принес в ладонях какие-то сильно пахучие штучки и с жаром уверял нас, будто это осталось от поросенка. Мы морщились и отворачивались от подтверждений.

Делать было нечего – поросенок пропал, значит, нам пора домой. Грустно, конечно.

Но совсем нам плохо стало, когда мы, осмотрев свод нашего подземелья, поняли, что в прекрасный мир наверху нам не попасть. Мы по очереди поскребли бетонную плиту и призадумались.

Что нам теперь делать? Как выбраться наверх?

Командование принял на себя старший лейтенант Пищемуха.

Распределив между нами тоннели, он послал нас на разведку. За полчаса мы облазили все тоннели и только тогда поняли, куда попали.

Оказывается, никакая это была не шахта, а один из законсервированных пультов управления целым ракетным комплексом.

Глубоко под землей мы нашли консоли управления, а еще – множество всяких комнат и комнатушек, люков и лестниц.

Мы все перебрались в помещение управления комплексом и по очереди стали высказывать предположения.

Как старший по званию, а значит, и самый умный, Пищемуха четко обрисовал ситуацию:

– Мы угодили сюда в период плановой проверки комплекса. Ракетчики, надо думать, осмотрели командный комплекс и отправились осматривать другие свои объекты, а люки не закрыли. Когда ефрейтор сбросил в открытый люк поросенка и побежал звать честную компанию на пиршество, поросенка наверняка ракетчики же и прибрали. А когда мы по очереди занырнули в люк, они, закончив проверку своего трехомудия, закрыли все и уехали к себе в часть. А следующая проверка, – сообщил он торжественно, – будет через два месяца, – и показал нам на планшет, прикрепленный к стене, где был отмечен галочкой тот злосчастный день, а также дата следующей проверки… ровнехонько через шестьдесят дней.

Мы выслушали эту занятную информацию, и рядовой Халтус, нарушив субординацию, задал вполне резонный вопрос:

– Товарищ старший лейтенант, а когда мы пойдем домой, в часть?

На это наш веселый командир ответил:

– Через два месяца, очевидно.

– Как через два месяца? А как же обед? – удивился ефрейтор Войтенко.

Я тоже выразил несогласие по поводу двухмесячного заточения, напомнив всем, что я дембель и меня дома невеста ждет.

Наш командир снова неопределенно пожал плечами. Мы посмотрели друг другу в глаза, и тут-то до нас всех дошло, как мы влипли…

Поверить в то, что в этом бетонном склепе нам придется просидеть два месяца, никто из нас не мог, и мы начали по новой исследовать все закоулки, трещинки и дырки.

Разве что не разобрали пультовую. Перенажимали все нажимающиеся кнопки. Переговорили во все возможные микрофоны и телефоны.

И только тогда поняли, что все это бесполезно.

Мы были заперты наглухо. Поняв это и подумав о ближайшем будущем, мы вдруг сильно захотели есть и с вожделением обратились к рюкзаку. Там было несколько картофелин, три луковицы, буханка черного хлеба и спичечный коробок с солью.

У всех сразу заурчало в животах.

Воды в баках, стоявших по углам, оказалось преогромное количество. Но съедобного – ни крошки. Мы выложили все наши припасы на пульт.

Картина была неутешительная.

Если все это разделить на шестьдесят частей, то один маленький мышонок, может, и протянет два месяца, но уж никак не четыре здоровенных мужика.

Поскольку я был старшиной, а в армии за питание личного состава отвечают именно старшины, все взоры обратились ко мне: «Что дальше?»

Я же, глядя в голодные глаза своих сослуживцев, понял, что самое ужасное еще впереди.

Тут я произнес речь, долгую и непонятную не только для моей аудитории, но под конец даже для меня самого. Сводилась она к следующему: без воды человек не проживет больше трех дней, а именно воды у нас хоть залейся, значит, ничего страшного нет. Но глянув на наши скудные припасы, я почему-то добавил: «Может быть».

На всякий случай я попросил всех тщательно обыскать карманы. Обыскали, но кроме табачных крошек ничего не обнаружили. В наличии по-прежнему оставались пять небольших картошин, три луковицы, буханка ржаного хлеба и немного соли.

И это все.

И это – на все шестьдесят дней.

– Ладно. Полагаю, сейчас нам надо как следует перекусить, а там видно будет, – заявил старший лейтенант.

Я и Вася Войтенко с ним согласились, но рядовой Халтус забастовал.

Он почему-то помрачнел и совсем не разделял нашей оптимистической уверенности, что скоро нас кто-нибудь освободит.

И вообще понес какую-то околесицу насчет того, что сам он из Читы и часто хаживал в тайгу на охоту. Они, мол, с охотниками попадали в полосы выжженного леса и недели по две были без еды. Таежники – люди бывалые, но и они с голодухи такое вытворяли, что ему до сих пор страшно вспоминать. А тут разговор идет о двух месяцах! Поэтому продукты лучше поберечь, а не съедать их разом.

Тут ему было замечено, что никто его не спрашивал, а если уж ему невтерпеж обратиться к старшим по званию, то прежде надо разрешения спросить.

Он посмотрел в наши голодные глаза и замолчал.

Войтенко почистил картошку и лук.

Рядовому Халтусу приказали разломать табуретку и развести в уголке небольшой костерок.

Я порезал хлеб толстыми кусками и посыпал их солью.

Запустили мы в котелок с водой мелко нарезанную картошку и лук, а когда варево поспело, в одну минуту съели его. Вернее, выхлебали, поскольку ложек у нас не было. Второпях забыли прихватить.

После горячей еды нас разморило и мы, умиротворенные и уверенные, что нас непременно скоро хватятся и найдут, улеглись спать.

Сон у меня был спокойный и глубокий.

Проспавшись после последнего сытного ужина, мы сели в кружок, не зная, что делать дальше. А дальше, как оказалось, оставалось только голодать.

Через неделю мы уже были совсем не те, что до нашего похода за розовым поросеночком.

Веселости, беззаботности и резвости не осталось и в помине.

Стали мы злыми и молчаливыми, раздражительными и обидчивыми.

Думали только о еде.

Если и говорили, то тоже о еде.

О пельменях, о колбасе, о сале и о многом-многом, что мы съели бы, если бы выбрались из нашего заточения.

Еще через неделю нам стало совсем уж плохо. Васю пришлось связать: он начал буйствовать, на нас кидаться. Старший лейтенант совсем сник и замолк, а в один из дней лег и все лежал и лежал, думая о чем-то своем. Я же шатался по этому бетонному склепу и жалел мои отглаженные яловые сапоги – непременно ведь сопрут!

Еще через неделю мы уже еле двигались.

Воды было полно. Но нас от нее уже тошнило.

Голод поглотил все наше время и, казалось, заполнил все пространство вокруг. Становилось страшно: перед глазами замаячила смерть. Вульгарная смерть от голода. А умирать в двадцать лет ох, как не хочется! И вот тогда ко мне подполз Халтус и рассказал, как его знакомые охотники однажды спаслись от неминуемой голодной смерти.

Мы, уже вконец ослабленные, собрались вместе – даже освобожденный от пут ефрейтор Войтенко – и стали тупо слушать, что придумали мудрые охотники, чтобы не стать покойниками.

Он нас заверил, что дней через десять мы начнем по очереди умирать, а перед этим, скорее всего, сойдем потихоньку с ума.

Очень он нас этим обрадовал, что и говорить.

Но если мы сварим бульон из собственных ушей и будем пить это варево по стакану в день, то нам, глядишь, и повезет протянуть еще месяц – как раз до очередной проверки ракетчиков. А другого выхода у нас, мол, нет.

Мы, конечно, тут же согласились, полагая, что он имеет в виду свои уши.

Но он нас разочаровал, сказав, что если принципиальных возражений нет, то варить надо сразу четыре уха, не меньше. Мы разом воззрились на его голову, но на ней было всего два уха. Тут он пояснил: чтобы никому не было обидно, у каждого из нас надо отрезать по одному уху.

Я тут же отказался, а за мной и остальные. Халтус пожал плечами и прилег отдохнуть.

Часа через три нас вывел из обычного уже полусонного состояния чей-то истошный вопль. Орал Халтус. Верхом на нем сидел ефрейтор и пытался отгрызть у него ухо. Мы со старшим лейтенантом еле оторвали этого любителя сырых ушей от его извивающейся жертвы.

Войтенко пришлось опять повязать. А голод с каждым часом становился все невыносимее. Наконец мы все пришли к единому решению: лучше пожертвовать одним ухом, чем всем тем, к чему оно прикреплено матерью-природой.

Процедура, надо сказать, была не из приятных.

Ампутацию каждый делал себе сам. Наши ушки мы сложили в котелок, залили водой, подсолили щепоткой соли, сохраненной припасливым бывшим таежником.

И стали ждать. Вы сейчас, наверное, тоже ждете, что я вам поведаю, вкусный получился бульон или нет.

Ан нет, не поведаю.

Потому что сам не знаю. Не успели мы попробовать. В тот самый момент, когда закипело наше каннибальское варево, люк нашей западни вдруг открылся.

Оказывается, дым от нашего костра через фильтровентиляционную систему выполз на волю. А мимо в это время ехали на свою очередную точку ракетчики. Заметив дым, вьющийся вокруг нашего холмика, они испугались, не случилось ли чего на точке, и срочно ее разблокировали.

И нашли там нас, больше похожих на худосочных марсиан, чем на вояк. Жаль, что ракетчики не ездили здесь чаще, тогда они могли бы нас вызволить во время луково-картофельного застолья, еще три недели назад. Головы наши были обмотаны тряпьем, крови тоже хватало – ведь разделку мы закончили буквально только что. Правда, у старшего лейтенанта тряпье торчало еще и из ширинки, но мы тогда не придали этому значения.

Итак, нас, обессилевших, но радостных, вывели под белы руки на волю и отправили прямехонько в госпиталь. Даже поесть не дали.

По пути обнаружилось, что кто-то заботливо прихватил и наш котелок.

Врач, веселый такой парень, как увидел котелок и узнал, что там, так сразу и сказал, что пришьет нам уши на прежние места, если, конечно, они не шибко разварились.

И стал пришивать по очереди. Двоим пришил, а мне и Пищемухе ушей не хватило. Наши куда-то исчезли.

Я тогда внес предложение пришивать по старшинству званий, а не по наличию родных ушей, но доктор к этому разумному предложению не прислушался.

А мне не давал покоя вопрос, куда запропастилось мое ухо. Как отрезал, помню. Как клал его в котелок, помню, а вот куда оно делось из котелка – ума не приложу.

Впрочем, сейчас я думаю, что кто-то из ракетчиков между делом, еще не зная, что это за варево, выловил и зажевал мое ухо.

Мне даже припоминается среди наших спасителей один такой, жующий. Вроде бы я тогда попросил у него дать немного пожевать. И он, помнится, дал мне что-то жесткое, соленое и на редкость невкусное.

Не думаю, однако, что это было мое ухо. На моем волоски росли, а та пожевотина была без волос и без веснушек.

И как только доктор измудрился определить, где чье ухо? Вареные, они все были одинаковые.

Вот таким образом я и остался без уха.

Но там, в котелке, оставалось еще что-то непонятное.

Когда нам со старшим лейтенантом представили это «что-то» на опознание, никто из нас не признал его за свое ухо.

Командир мой наотрез отказался от пришивания, а я, за неимением ничего лучшего, согласился.

Потом выяснилось, что старший лейтенант Пищемуха отрезал себе кое-что другое… ну, что режут мусульмане мальчикам при посвящении в мужчины, а голову замотал понарошку, чтобы мы ни о чем таком не догадались.

Впрочем, узнал я об этом слишком поздно – «что-то», не знаю даже, как и назвать-то, уже прижилось.

Если присмотреться повнимательнее, можно увидеть: что мне все-таки пришили.

Но это если присмотреться.

А так я всем говорю, будто просто не дорезал ухо – рука дрогнула.

Вот такая история произошла со мною в молодости.

И все здесь сущая правда.

Вы же знаете – вам я не совру. Клянусь своим неотрезанным ухом.

Ваш гвардии старшина, а нынче писатель Вертибутылкин.