Текст книги "Бюджет на всю жизнь (сборник)"

Экспонат

Желания бывают обычные и тайные.

Обычные и высказывают обычно – вслух. Тайные – мысленно, тихо. А если вслух, то в закрытой комнате. Как правило, стоя на коленях и с обращением к кому-то таинственному, непонятному.

Исполнения обычных желаний редко кто ждет, а вот тайных – жаждут все: ну когда же, ну скоро ли?

Маленькие, на первый взгляд обыкновенные, случайности происходили со мной с самого раннего возраста.

Еще нетвердо переступая своими пухленькими детскими ножками, я что-то себе пожелал, еще очень не определенно, и меня тут же поставили в ясельках старшим по распределению ночных горшочков в так называемые часы пик. И я почувствовал, пока еще интуитивно, что это как раз то, чего желал.

Мой детский мозг это накрепко запомнил.

А дальше пошло-поехало: в детском садике я уже руководил парком игрушечных автомобилей, в школе был старшим открывальщиком дверей в школьную столовую, в институте дирижировал циркуляцией шпаргалок.

С возрастом я осознал эту закономерность между тайными своими пожеланиями и легкостью, с какой достигались вожделенные цели.

Справедливости ради надо сказать, что я желал себе очень многого, подбрасывая судьбе целый букет тайных желаний. Но фортуна чудила и исполняла только одно, зато, как выяснилось, жизненно важное желание.

Так, при распределении в институте меня единственного направили в номерной НИИ, что в одном закрытом городе, а там поставили маленьким начальником. И первое, что я увидел на своем рабочем месте, был стул, точнее, табурет. Все остальные работали у станков и конвейеров стоя, а я сидел, пусть на плохоньком табурете, но сидел.

Год шел за годом; из маленького начальника, сидевшего на простом табурете, я постепенно стал вырастать в руководителя покрупнее. Соответственно становились комфортабельнее и мое начальственные седалища.

Самодельный табурет сменился фабричным стулом, затем стулом с мягким сиденьем. И очень мне запомнилось в моей карьере, когда я пересел в свое первое кресло.

Вместе с сиденьем менялась и вся остальная чиновничья атрибутика. Появились персональные машины, угодливые секретарши, съедобные продукты, спецбольницы, импортные одежды, и все в соответствии с рангом кресла.

Чем лучше кресло, тем чернее машина и симпатичнее секретарша. Чем оно мягче, тем съедобнее продукты и безопаснее медицинское обслуживание.

Сам я, конечно, давно заметил эту закономерность и давно уже желал себе не что-то абстрактное, а именно кресло: побольше, помягче, поантикварнее, посолиднее.

Желал и получал такие кресла.

Традиционно, как и все его коллеги, я на всякий случай крепко держался за него руками. Вокруг слишком часты и наглядны были примеры, когда кто-либо из его собратьев по счастью, вздумав почесаться или, хуже того, поработать, отмыкал руки от подлокотников и моментально выбивался из кресла, а освободившееся место занимал другой, более цепкий.

Но наступили дни смутные и малоприятные.

Один за одним стали вылетать из кресел такие цепкие, что, казалось, никакой ураган не в силах вырвать их оттуда. Исчезали даже такие «артисты», которые умудрялись держаться за кресло не только руками, но даже ногами и зубами.

Вот и под моим задом вздрогнуло – раз, другой. Я перепугался, но неведомая сила хоть и с трудом, но все же удержала меня в кресле.

И тогда я начал с жаром молиться той неведомой силе, желая себе уже не нового кресла, а хотя бы удержаться в нынешнем. Губы его все шептали: «…ну сделай, ну помоги, я на все согласен». Так я вымаливал, выпрашивал, выплакивал свое кресло. У кого? У бога, у черта, у судьбы? Да у кого угодно.

Лишь бы помогло. И вот я вдруг стал замечать некие физиологические изменения в своем теле, а точнее, в средней его части, на своем, извиняюсь, заду.

Там появились шишки в виде плотных почек.

Дальше – больше: от почек пошли отросточки.

Инстинктивно я почувствовал – это спасение.

И вот однажды, когда вопрос о снятии меня с кресла был фактически решен, брюки с треском лопнули, тело моментально и намертво срослось с креслом.

Вначале я даже испугался, но вскоре до меня дошел тонкий смысл такого необычного положения: раз теперь я един со своим креслом и его невозможно отлучить от меня, значит, я так в нем и останусь, а раз я в нем останусь, значит, снять меня с этой должности будет невозможно.

О таком повороте я и не мечтал.

Радости не было границ.

Наверху же, когда узнали, что я врос в кресло, очень удивились. Слышали, что люди горят на работе, но что-бы врастали – такого еще не бывало.

Пригласили врачей, собрали президиум… Что делать?

Загадка природы. Подумали, посовещались и пока оставили меня на прежнем месте.

А я, отдышавшись и первый раз за долгие годы вытерев пот со лба, покрепче ухватился еще дрожащими руками за кресло.

Так, на всякий случай.

Это Дедушка Мороз – Красный нос

Новый год – самый замечательный праздник для ребенка. Потому что в Новый год приходит Дедушка Мороз и исполняет все детские желания.

Ребенком я всегда волновался перед Новым годом.

И часто представлял: 31 декабря. Звонок в дверь. Я подбегаю и спрашиваю: «Кто там?» И – чудо!

Мне отвечают: «Это я. Дедушка Мороз – Красный нос». Я открою дверь, войдет Дед Мороз с мешком подарков. А нос у него красный от холода. Я его угощаю чаем.

Он отогреется, и нос у него станет не красный.

Так я мечтал. Но Дед Мороз не приходил. Я рос.

Проходил год за годом. Мои родители, музыканты симфонического оркестра (мама играла на виолончели, папа – на фаготе), на Новый год всегда были заняты на праздничных концертах, и я, как правило, сидел дома один.

Наконец к семилетнему возрасту, когда я уже начал потихоньку разочаровываться в чудесах, родители сжалились надо мной и сказали, что на этот раз, в этот Новый год, нас посетит Дед Мороз.

Наступило 31 декабря. Я волновался. Родители меня уверяли, что Он придет. Наконец раздался звонок в дверь, я подпрыгнул от счастья и бросился к двери. Схватившись за ручку, крикнул, заикаясь от волнения: «Кто там?»

Из-за двери раздалось какое-то мычание. Я подумал, что Дед Мороз замерз и поэтому не может говорить. Гордо распахнул дверь. На пороге стояли люди в костюмах Снегурки и Карлсона, а под руки держали мужчину в костюме Деда Мороза. Борода у него болталась на шее, и он все время пытался упасть на пол. Я отошел в сторону. Деда Мороза проволокли мимо меня в комнату, где всю эту компанию радостно встретили мои родители, почему-то называя их «коллегами». Папа с Карлсоном стали трясти Деда Мороза, пытаясь привести его в чувство. Мне же в руки по ходу дела «коллеги» сунули пакет. Как я понял, мой новогодний подарок.

Дрожащими руками я взял пакет. Сел на калошницу и раскрыл его. В нем были сломанная пачка сигарет, надкусанное яблоко, вилка и заткнутая газетной пробкой, недопитая бутылка портвейна. Все это, вместе взятое и даже по отдельности, на подарок для меня явно не тянуло. Отложив пакет, я заглянул в комнату. Там мои родители весело плясали вместе со Снегуркой и Карлсоном, а очнувшийся Дед Мороз держал свою голову под краном с водой. Но даже после этого нос у Деда Мороза оставался почему-то красным. Я прошмыгнул мимо веселой компании к себе в комнату и залез под койку.

Потом я слышал, как по телевизору бьют куранты, хлопают пробки шампанского. Взрослые смеялись и обсуждали проблемы в их оркестре. А я уснул прямо под кроватью.

И мне приснился Дед Мороз.

Но не тот, с красным носом.

А настоящий.

С бородой и шикарной заводной машинкой для меня в подарок.

Я сижу на вишенке…

В детском садике, когда меня наказывали, то обязательно ставили в угол. А чтобы там не было скучно, заставляли учить стихи.

Я так привык к такому своему детскому времяпрепровождению, что стояние в углу стало мне даже нравиться.

В углу я как бы был отделен от всего мира. Там меня уже никто не трогал, не беспокоил. Можно было спокойно стоять и пониматься своими делами. Например, обследовать трещинку в стене или погонять таракана туда-сюда. Но больше всего там, в углу, мне нравилось повторять и повторять одно и то же стихотворение.

Я его выучил, стоя в детсадовском углу. Единственное в своей жизни, но зато какое емкое!!!

Всю жизнь оно было моей путеводной звездой. И я бесконечно благодарен вредной тёте-воспитательнице за то, что она, загоняя меня в угол, заставляла учить это литературное сокровище, это гениально» произведение словесности.

Помню как сейчас, стою я в углу и повторяю себе потихоньку за вредной тётей-воспитательницей:

 
Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Дядя Ленин говорил:
«Надо маму слушаться».
 

Правда, если я заменял слово «маму» на «тетю», то тётя-воспитательница при всей своей вредности тут же выпускала меня ив угла. И я уже тогда четко усвоил полезность и силу воздействия этого стихотворного слога на поступки и действия людей.

Но настоящий триумф я испытал, когда пошел в школу.

1 сентября на торжественной школьной линейке моя первая учительница спросила нас, первоклассников, кто хочет что-нибудь сказать.

Я поднял руку. Вышел вперед и громко спросил: «А можно я прочитаю стихотворение?» Все удивились. А учительница, не растерявшись, ответила:

– Говори, мальчик, говори. Ты теперь ученик!

Я сделал еще шаг вперед и громко, на сколько хватило сил, прокричал:

 
Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Дядя Ленин говорил:
«Надо школу слушаться».
 

И поклонился.

Несколько секунд была тишина, а затем грянул гром оваций.

Так я стал героем, а затем и любимцем моего нового государственного учреждения.

Все годы моего обучения в начальной школе учителя, помня, что я герой, почти совсем не спрашивали меня на уроках, просто ставили пятерки и все. Но за это я теперь был обязан на всех утренниках линейках рассказывать свое эпохальное знаменитое стихотворение. В итоге начальную школу я закончил отличником.

Когда перешел в среднее звено школьного обучения, то мне по инерции еще где-то года два ставили отличные оценки как круглому отличнику начального звена школы.

Но где-то к классу седьмому мои прежние заслуги по громким и патетически выступлениям перестали давать положительные результаты. Отметки становились всё хуже и хуже, мой имидж хорошего мальчика быстро испарялся.

Восстановил его совершенно банальный, на первый взгляд, случай.

В нашу школу пришла проверка в виде солидной комиссии.

Слухами о строгости этой комиссии была напугана вся школа: от директора до уборщицы.

Комиссия, состоявшая из трех бабушек и одного дедушки, посетила и наш класс. Классная руководительница – учитель литературы и русского языка, – увидев комиссию, впала в полуобморочное состояние.

Впрочем, в таком состоянии находились и все сопровождающие строгую комиссию официальные лица школы.

Для комиссии принесли стулья, и она чинно расселась у окна, слева от учительского стола.

Наша классная руководительница Мария Ивановна, то впадая в обморок, то выходя из него, начала урок.

– Дети, – пропищала она, – кто нам расскажет стихотворение о природе, о природе, о природе, о природе, о природе… – заклинило ее.

И она, наверное, еще долго бы повторяла эти последние слова своей вступительной речи, но тут я, вспомнив свой сентябрьский триумф первоклассника, смело поднял руку.

– Я хочу рассказать стихотворение о природе.

Класс и педагогический коллектив школы удивленно уставились на меня. Все уже давно забыли славу моего школьного детства.

Мария Ивановна, сказав еще два раза «о природе», замолчала.

И вот я под строгим взглядом комиссии и удивленно-обреченными взглядами педагогов лихо вышел к доске и, по-солдатски развернувшись, громко, как и семь лет назад, продекламировал:

 
Я сижу на вишенке…
 

Сделал паузу, чтобы все могли насладиться картиной природы в этой строчке: сад, вишня, небо, воздух… Поняв, что все насладились, продолжил:

 
Не могу накушаться.
Дядя Ленин говорил:
«Надо старших слушаться».
 

Учителя и мои одноклассники ахнули. А пенсионная комиссия впала в восторг. Все три бабки и один дедка зааплодировали мне, причем стоя, и даже всплакнули, вспомнив свою бурную комсомольскую молодость.

В итоге школе была поставлена самая наивысшая оценка.

Директор был награжден орденом Мужества. Моей учительнице присвоили звание «Народный учитель». Ну а мне экстерном выдали свидетельство об окончании школы с золотой медалью.

Когда я покидал школу, весь педагогический и даже технический коллектив школы плакал – даже не плакал, а рыдал, прощаясь со мной.

После школы передо мной, золотым медалистом, развернулся огромный мир огромных возможностей – любой институт, любое высшее учебное заведение.

Я огляделся и без экзаменов поступил в институт экологии.

На новогоднем институтском вечере я как бы в шутку исполнил спитч:

 
Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Дядя Ельцин говорит:
«Всем декана слушаться».
 

Как бы отдав должное моей новогодней шутке, мне поулыбались, а декан, задумавшись, освободил меня от сессии и предложил помогать ему в очередной научной работе.

Работа моя заключалась в сопровождении профессора по командировкам, где я сначала составлял компанию по быстрому введению профессора в состояние алкогольного отравления, а затем исполнял роль лекаря по постепенному выводу оттуда.

Так через пять лет я с красным дипломом закончил институт экологии.

Профессор, заранее представляя, как ему будет тяжело «выходить» из очередной командировки, рыдая, кусал мне Плечо.

По протекции моего профессора я получил в Академии Мирового Климата место руководителя группы стратегического планирования перспективной экономики эвенского национального округа в условиях всемирного потепления.

В мою группу входило шестьдесят четыре человека, причем все женщины.

При нашем знакомстве, улыбнувшись своим сотрудницам, продекламировал:

 
Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Еще Гете говорил:
«Надо женщин слушаться».
 

Шестьдесят четыре человека моей группы устроили мне продолжительную овацию. И работа моя с тех пор потекла как по маслу. И через год меня, конечно, выдвинули на повышение.

Так неожиданно я стал самым молодым деканом академии. Группа аспирантов, которые стали работать под моим чутким руководством, быстро поняли, что шефу надо защищать диссертацию, и мое лозунговое изречение:

 
«Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Ректор правду говорит,
Климат мира рушится», —
 

развили до масштабов кандидатской диссертации.

Ректор нашей академии похвалил меня и любезно согласился стать моим научным руководителем, но уже докторской диссертации.

Карьера моя стремительно мчалась вверх. Я стал бывать в доме нашего ректора, с которым мы обсуждали мировые проблемы потепления климата. Во время этих посещений я пленил сердце его дочери своей очередной импровизацией в стихах. Я ей сказал:

 
«Милая, когда я сижу на вишенке,
И не могу накушаться твоей красотой,
То мое влюбленное сердце говорит:
«Мы должны быть вместе», —
А сердце надо слушаться.
 

И мы поженились.

И прожили долгую и счастливую жизнь.

У нас родились две девочки. Потом четыре внука.

Я стал академиком.

Дожил до счастливой старости.

И вот, лежа на смертном одре, позвал к себе своих благодарных потомков и попросил, чтобы на моей могильной плите высекли мои любимые стихи.

Благодарные потомки, рыдая, исполнили и эту мою последнюю просьбу.

Теперь я и в земле лежу под величайшими стихами, осветившими весь мой жизненный путь своим мудрым светом, давшим мне счастье, покой, уважение и сладкий миг познания смысла нашей земной жизни.