Текст книги "Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов"

В одном номере с «Письмом из Петербурга» в «Московских ведомостях» появилось и «Письмо к друзьям Гоголя» С.Т. Аксакова. Со статьей Сергея Тимофеевича Иван, безусловно, знаком был значительно раньше. Что же касается статьи Тургенева, вряд ли она могла повлиять на публикацию И. Аксакова, так как «Сборник» уже находился в цензуре. С.Т. Аксаков призывал прислушаться к просьбам самого Гоголя и не устраивать публичных споров над его могилой. Вместе с тем он признал, что был не всегда справедлив в своих отзывах об искренности «Выбранных мест», о творческом бессилии Гоголя. Возвращаясь к оценке этой книги, Сергей Тимофеевич писал: «…Гоголя не могли знать хорошо, и потому могли усомниться в задушевности, в правде многих слов его последней книги. Но теперь, когда он смертью запечатлел искренность своих нравственных и религиозных убеждений, кажется, наступило время дать полную веру его христианской любви к людям». Меняется нравственная оценка книги, акценты расставляются иначе. Пришло, хотя и поздно, доверие к человеку, к личности. Однако прежнее мнение о содержании «Выбранных мест» пересмотру С.Т. Аксаков не подвергает. «Речь идет не о том, ошибочны были или нет некоторые мысли и воззрения Гоголя, речь идет о правде его смирения, чистоте намерений, сердечности чувствований и стремления к добру»[257]257
  Аксаков С. Т. Соч. Т. 3. С. 380.


[Закрыть].

Черновик статьи К. С. Аксакова, также посвященной смерти Гоголя, сохранился в его архиве и недавно опубликован. Автор сосредоточен на дне сегодняшнем, он не в состоянии преодолеть острое чувство потери. «С именем Гоголя, с его великим трудом связаны все надежды, все будущее нашей литературы. Теперь исчезли ее надежды, может быть, и все ее будущее, вместе с потерею <…> последнего русского художника»[258]258
  Аксаков К. С. [На смерть Н.В. Гоголя] // Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика / Сост., вступ. ст., коммент. В.А. Кошелева. М.: Искусство, 1995. С. 228.


[Закрыть].

Несмотря на близость (подчас даже дословное совпадение) многих суждений Константина и Ивана Аксаковых, они не повторяют, а дополняют друг друга. Совпадения обусловлены и влиянием С.Т. Аксакова, и общим обсуждением в кругу семьи кончины Гоголя. Статья Ивана Аксакова воссоздает психологический портрет Гоголя. Напомним, что, в отличие от других членов семьи, Иван Сергеевич всегда доверял Гоголю и как личности, и как художнику. Автор обращается не только к почитателям Гоголя, но и к тем, кто сомневается в нем, он старается показать истинное лицо Гоголя, его образ, отраженный в вечности.

Мысль о попытках Гоголя примириться с обществом, с действительностью была, по-видимому, общей для многих. Но каждый из откликавшихся на смерть Гоголя отмечал свои особенности этого примирения. Так, Ю.Ф. Самарин в письме к Н.Ф. Самарину рассуждал о том, что «Гоголь искал примирения с тою действительностью, для беспощадного обличения которой он был рожден. Он искал идеалов там, где их нет, оправдывал то, что внутренне осуждал <…> ложность этих уступок смутно им сознавалась, и, может быть, в этом сознании заключался источник его внутреннего неудовлетворения». Суждение Самарина не слишком отличается от приведенных выше мнений. Но все-таки кое-что он увидел иначе, точнее. Он убежден, что Гоголь «стоял во главе стремления всей России к самосознанию», был ближе всех к разгадке судьбы»[259]259
  Самарин Ю.Ф. Соч: В 12 т. М., 1911 Т.ХП. С. 356–357.


[Закрыть]. Но и сам Самарин ближе других к суждению И. Аксакова, еще в 1847 г. увидевшего задачу второго тома «Мертвых душ» в разрешении провиденциальных задач, поставленных христианским учением.

С резкой критикой не только статьи Аксакова, но и самого Гоголя выступил Ф.В. Булгарин, стремившийся в своем фельетоне показать «истинное» место Гоголя, по его мнению, весьма среднего и слишком разрекламированного писателя, далекого от красоты и совершенства, не брезгующего грязными словами и сценами. «Г. Гоголь не отыскал светлой стороны в России!!! Вольно же носить очки с черными стеклами и искать натуры на задних дворах!»[260]260
  Северная Пчела. 1852. 3 мая. С. 393. Подпись Ф.Б.


[Закрыть].

В подробной рецензии «Современника» публикации И. Аксакова уделено всего две фразы. Рецензент назвал статью «весьма бедной фактами, которые всего важнее в статьях подобного рода»[261]261
  Современник. 1852. T. XXXIII. № 5. Библиография. С. 8.


[Закрыть].

Почти одновременно со статьей И. Аксакова в Петербурге была опубликована анонимная брошюра «Несколько слов о Гоголе (отрывок из литературного письма)» (ценз. разр. 4 апреля). Не соглашаясь ни с фельетонистами, обливавшими Гоголя грязью, ни с друзьями, называвшими его гением, автор брошюры считает, что и «Ревизор», и «Мертвые души» – только наброски, «подмалевки», а не сами картины. Поэтому смерть Гоголя произвела такое «печальное» впечатление на автора.

На этом фоне статья И. Аксакова выделяется попыткой вслед за С.Т. Аксаковым разобраться в противоречиях Гоголя. Автор как бы раскрывает тезис Тургенева о внутренних переживаниях, даже о внутренней борьбе Гоголя, отражавшей борьбу внутри души народа. Называя Гоголя «мучеником возвышенной мысли и неразрешимой задачи», Аксаков утверждает: «Нельзя было художнику в одно время вместить в себя, выстрадать, высказать вопрос и самому предложить на него ответ и разрешение!»[262]262
  Московский сборник. М… 1852. T. 1. С. VII.


[Закрыть]. Вопрос о нравственном и художественном подвиге Гоголя волновал Аксакова и позднее. Так, спустя год он упрекал Г. П. Данилевского (в письме 23 февраля 1853 г.): «Как Вам не совестно <…> говорить о внутреннем подвиге Гоголя с неприятною фельетонною легкостью»[263]263
  Материалы для биографий южно-русских научно-литературных деятелей… С. 58.


[Закрыть].

Экземпляр «Московского сборника» со своим некрологом Гоголя И. Аксаков собирался послать матери писателя, М.И. Гоголь-Яновской. В 1853 г., во время поездки в Малороссию, И. Аксаков навестил ее и прожил в имении Гоголя несколько дней.

Эпоха Гоголя не кончилась с его смертью. Поэтому Иван Сергеевич не подводит итоги. Он показывает единство Гоголя художника, общественного деятеля, страдающего от несовершенства России, и просто человека, христианина. Гоголь страдает от неразрешимости поставленной им перед собой задачи. Задача же этап имеет две стороны: понять направление развития, движения России («Русь, куда же несешься ты, дай ответ! Не дает ответа!») и найти «светлую сторону» в человеке, примириться не с действительностью, а с неспособностью общества быстро измениться, совершенствоваться.

Заслуга Гоголя, с точки зрения И. Аксакова, в попытке передать всю полноту национального духа, поставить перед человеком и обществом громадные задачи. Не случайно, касаясь второго тома «Мертвых душ», он рассказывает о том чувстве «подавленности» от «громадного испытанного впечатления», которое сам пережил, слушая чтение писателя. Он подчеркивает «глубину и полноту» содержания второго тома.

Спустя десять лет критику пришлось признать окончание гоголевского периода. Эпоха комического сменяется эпохой трагического. Изменились и общественные условия, и общественные типы, так что Гоголь «не нашел бы теперь установившихся, сложившихся типов для своего творческого юмора»[264]264
  Аксаков И.С. Поли. собр. соч.: В 7 т. М., 1887. Т. 7. С. 423.


[Закрыть]. Это замечание сделано И. Аксаковым в 1862 г.

Критик подчеркивает, что прежнее отрицательное направление сменилось «спешным, торопливым, не художественным обличением». В чем же разница между отрицанием и обличением? В нехудожественности последнего, игнорирующего, по мнению Аксакова, эстетические законы. Вообще, обличение ставит иные, совсем не художественные цели. Аксаков подчеркивает различие новой словесности и Гоголя. Однако он не учитывает, что Гоголь-то, вероятно, как раз и не ограничивался чисто художественными задачами. Но этот вопрос встанет перед исследователями только в двадцатом веке.

В 1863 г. Аксаков отказывается от прежней уверенности в исправляющей силе смеха. «Был великий художник, – писал он в статье «История одного госпиталя», – который, болея за общество, смягчал свое отрицательное отношение к общественной жизни юмором своих обличительных художественных произведений, и думал исправить общество смехом, – смехом самого общества над пошлостью и пороком, представленными ему как в зеркале. Но и смех не помог <…> Да, довольно смеяться. Время смеха прошло. Теперь становится не до смеха»[265]265
  Там же. Т. 6. М., 1887.С. 246.


[Закрыть]. Это означало признание того, что нс тупила другая эпоха, более грубая и более сложная, не благоприятствующая смеху. Русское общество не вняло художнику, не прислушалось к нему. Но от этого сам путь, сами действия гоголя не теряют своего значения. Изменилось общество, но изменился и смех.

Поясним нашу мысль. Прежде всего, уточним: о каком именно смехе идет речь. Вспомним, что сам Гоголь дифференцирует смех. Он различает юмор желчный, смех, идущий от раздражения и легкий, которым забавляются праздные люди. Он же ценит только тот, что «весь излетает из светлой природы человека». Такой смех спасителен, ибо «углубляет предмет», заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы». Причем дело вовсе не в очищающей силе смеха. Он должен быть по-своему страшен, должен представить «мелочь и пустоту жизни» так, чтобы человек испугался. Теперь же, как указывает критик, время смеха прошло.

Что же приходит ему (смеху) на смену? Можно ли питать надежды на будущее и какие? Трагической эпохе более соответствует не смех, не анализ, а синтез. Аксаков напоминает слова Хомякова о том, что «от Аристофана до наших времен никакая литература не представила образцов таких великих комедий общественного значения и содержания, как русская». Продолжая эту мысль, он обращается к современности: «Вызванные силы духа если и не способны были к положительному творчеству, зато… обратились на критику., на изучения русских начал»[266]266
  Аксаков И.С. Поли. собр. соч.: В 7 т. М., 1887. Т. 7.


[Закрыть]. От критики русская литература должна обратиться к изображению положительных начал, положительных сторон народной жизни, т. е. выполнить задачу, которой не выполнил Гоголь.

Проблема отношения к эпосу, так же, как и проблема полифонического начала в литературе, как мы уже убедились, связана с представлением славянофилов о синтезе, о цельности литературного произведения, объединяющего этические и эстетические начала. Однако жесткая привязка этического к эстетическому, требование их переплетения, непременной соотнесенности напоминают скорее нормативную, классицистическую эстетику, чем эстетику романтизма. Это объясняет и определенный отход Аксаковых от первоначального «синтеза», намеченного Киреевским. Такой отход заметен в концепции «положительного направления литературы», развивавшейся всеми славянофилами, кроме И. Киреевского.

Вспомним, что о положительном отношении к жизни писал Гоголь, находя его в переводе «Одиссеи», сделанном В. А. Жуковским. Гоголь считал, что даже простой народ способен задуматься над примером, подаваемым древними язычниками, примерами доверия к высшей, Божественной силе, уважением к законам и друг другу: «…человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, – для того и жизнь дана человеку, – что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу, которую в минуты бедствий совершает всякой человек, даже не имеющий никакого понятия о Боге. Вот то общее, тот живой дух ее содержания, которым произведет на всех впечатление Одиссея[267]267
  Гоголь Н.В. Поли. собр. соч.: В 14 т. М., 1952. T. VIII. С. 239.


[Закрыть]. По мнению Гоголя, «Одиссея» показывает человеку все самое лучшее, что заключено в его натуре, и это объясняет ее действие. Восхищаясь патриархальностью, естественностью описания в переводе Жуковского, Гоголь убеждает в адекватности перевода оригиналу, хотя и подчеркивает «русские одежды», в которые облек древнее творение переводчик. Он уверен в сильном влиянии перевода Жуковского на русскую жизнь и даже, возможно, на жизнь всей европейской цивилизации. «Именно в нынешнее время, когда таинственною волей провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда <…> слышно какое-то всеобщее стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон действий, как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время «Одиссея» поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческою ясностью человека»[268]268
  Там же. С. 243.


[Закрыть]. Гоголь, по существу, описывает борьбу хаоса и синтеза, разрушения и созидания. Созидательное, положительное начало «Одиссеи» должно преодолеть и исправить все недостатки и несчастья, проистекающие от неполноты и недостатков современной цивилизации. Действительно, что же такое «стремление к какой-то желанной середине», «настоящему закону действий», как не поиски синтеза? Причем синтез рассматривается в двух планах: в плане самого содержания поэмы и в плане перевода Жуковского, понявшего «метод» Гомера и передавшего не только смысл, но и форму эпоса средствами, понятными русскому языку Синтез оказывается и синтезом языковым, и синтезом культурным, и синтезом психологическим.

Казалось бы, мысль Гоголя во многом совпадала с поисками славянофилов и должна была им быть близкой. На деле же, прочитав статью, славянофилы от нее резко отмежевались. Так, И. Аксаков считал, что «Одиссея» не пересоздала и не пересоздаст русского общества, что она будет ему чужда и непонятна, да и вообще, влияние ее – скорее мечта, иллюзия Гоголя, чем реальность. Вот что писал И. Аксаков 30 июля 1846 г.: «…появление ее («Одиссеи». – В. Г.) в России не может иметь влияния на современное общество, на европейское. «Одиссея не вылечит Запада, не уничтожит его истории, а нас, русских, не примирит с порядком вещей, а влияние ее на русский народ есть мечта». Признавая благотворное влияние «Одиссеи» на отдельных людей, притом – многих, общественное влияние он отвергал в принципе. Гоголь не учел, что русский народ не прочитает этот перевод, что он вообще не читает, так как читать ему просто некогда. И, словно бы противореча себе, он заканчивает свое рассуждение поразительным признанием: «Но как хороши эти незыблемые, величавые творения искусства между нашей мелкой действительности как немеет перед ними наша кропотливая талантливость!»[269]269
  Аксаков И.С. Письма к родным. 1844–1849. С. 282–283.


[Закрыть]. Итак, «Одиссея», по сравнению с современными созданиями, произведение великое и грандиозное. Тем не менее оно не может иметь влияния на современность как по своему характеру и содержанию, так и по неспособности большинства читателей его понять. В таком случае эпическое созерцание представляется необходимым, но еще недостаточным условием для правильного, положительного восприятия жизни и возникновения положительного направления в литературе. Одного идеала и героя-носителя идеала мало. «Положительное направление» вовсе не должно украшать действительность. От автора требуется увидеть и передать «полноту жизни».

Таким образом, критик требует прежде всего художественности и правды жизни. А это означает, между прочим, изображение также и негативных, отрицательных сторон жизни. Таким образом, дело не в одном содержании произведения. Дело в отношении автора к происходящему. Он может страдать, негодовать, но он должен любить изображаемый им мир. И вот это-то и было порой самым трудным. Концепция «положительного направления не сформулирована как особая теория в одной или нескольких статьях. Эта концепция разбросана в разных статьях и письмах. Попробуем восстановить ее целостность.

Спор «положительного» и «отрицательного» направления И. Аксаков находил еще в XVIII веке, справедливо считая, что в них проявился «протест самой жизни» против насилия. Критик выстраивает целый ряд последователей Кантемира, также защищавших права русской народности и боровшихся с насилием. Он полагал, что такими чертами обладают сочинения Болтина, Фонвизина, Грибоедова и Гоголя. Протест против забвения народности, борьба за народность, начавшись отрицанием, в конце концов становится «осознанным положительным учением»[270]270
  Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России: М.: Росспэн, 2002. С. 270.


[Закрыть]. В этом рассуждении для нас важны два момента. Во-первых, Аксаков рассматривает всю литературу в целом, а не одну изящную. Вспомним, что также еще в 1845 г. подходил к литературе И. Киреевский в статье «Обозрение современного состояния литературы». Во-вторых, отрицание после Гоголя превращается в «положительное учение». Какой же смысл вкладывал в это И. Аксаков? Он писал, что эти авторы выразили запрос на народность. Дело в том, что русская литература XVIII века возникает, по мнению Аксакова, на почве официальной, государственной, как «штате-литература», выполняющая государственные задачи. «Государство не щадило расходов на воспитание общества в направлении и духе, соответствовавших государственным целям». Однако это не вполне удалось, и именно поэтому в основу русской культуры легло «отрицательное отношение к жизни, сатиру и юмор»[271]271
  Там же. С. 245.


[Закрыть].

Аксаков намечает периодизацию русской литературы и связывает ее с появлением национального сознания у писателей и в литературной жизни. Период отрицания сменился вскоре периодом искреннего «положительного» отношения к изображаемому миру. Поэты искренне воспевали силу и мощь государства, т. е. делали то, чего от них ожидало государство. Но Аксаков напомнит слова Хомякова о том, что одновременно рождались «великие комедии общественного содержания и значения». Ничего подобного не знала, по словам Хомякова, ни одна литература, от Аристофана до наших дней. Так в литературе русской (а вместе с тем и в общественной жизни) обозначился третий период – протеста против «всего того ложного и мишурного, чем заражена наша жизнь». Наконец, появляется запрос на народность, литература и общество тянутся к народности, интересуются народом. Ответом на запрос была не только напряженная работа самосознания, но и легкая, удобная, подменяющая общественную мысль «лженародность».

Представления Аксакова о начале литературного развития России совпадают с суждениями А.И. Герцена и Белинского. Например, Герцен утверждал, что русская литература с самого начала своего возникновения надела «академический мундир», стала «государственной литературой»[272]272
  Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 18. С. 173–174.


[Закрыть]. Белинский шел еще дальше. Он вообще отрицал самобытность русской литературы и даже ее связь с «почвой народной жизни». Народ не создавал словесность, он только наблюдал за ее возникновением со стороны, потому что она появилась как результат «крутой общественной реформы», «искусственной пересадки»[273]273
  Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т.6. С. 521


[Закрыть]. Вместе с тем точка зрения И. Аксакова противостояла взгляду Константина Сергеевича. Ведь К. Аксаков, чрезвычайно ценивший древнерусскую литературу, полагал, что послепетровская способна заинтересовать лишь как наблюдение «борьбы личного таланта… с отвлеченностью и ложью сферы»[274]274
  Аксаков К.С. Взгляд на русскую литературу с Петра Первого // Русская литература, 1979. № 2. С. 104.


[Закрыть].

Впервые о положительном отношении к русскому крестьянину и о его положительном изображении написал Самарин в статье «О мнениях “Современника”…». И. Аксаков в своих письмах после смерти Гоголя связывает его трагедию с невозможностью для писателя положительно отнестись к русской жизни. Конечно, критик не отказался от идеи положительного направления, однако понимал, что это требование пока еще не к кому применить. Свои критерии современного искусства К. Аксаков изложил еще в 1846 г. Константин Сергеевич пишет об общих законах искусства, о его «тайне». Отметим, что критика традиционно упоминает о «тайне» (или загадке) искусства, о мастерстве художника, но очень редко раскрывает это понятие. В данном случае К. Аксаков посчитал нужным остановиться на этом подробно. Подобный шаг имел смысл только в том случае, если он имел в виду задачи новые или, по крайней мере, такие, которых критика не замечает.

По существу, он развивает здесь свою теорию истинного искусства, без которой невозможно понять и «положительное направление». Первый признак истинного искусства – неотделимость мысли от личности и бытия художника, причем «сама мысль никогда не выдвигается, как мысль, а между тем вы приняли ее в свою душу, она сделалась частью вашего духовного бытия и никогда не оставит вас». По мнению К. Аксакова, Достоевский не справился с этой задачей, и повесть «Бедные люди» не соответствует уже первому критерию. Проследим, как понимает Аксаков категорию художественности. Истинное искусство не нуждается в доказательствах, ибо «художник никогда ничего не доказывает; вопрос художественный есть вопрос исполнения, воплощения мысли». Оговоримся, что Аксаков имеет в виду именно художественную мысль, чуждую всякой тенденциозности, любого отвлечения на посторонние предметы, даже на сочувствие и сострадание героям. Творчество должно быть бесцельно и одновременно ставить задачи общие. «Примиряющая красота художественного произведения» вносит в душу "новую жизнь” и тем самым исключает односторонние впечатления, в особенности тяжелые. Художник не будет сочувствовать бедному человеку, герою художественного произведения, он действует на начало, на тот общий недостаток, который мешал вам видеть в бедном человеке – человека; он истребляет самый зародыш зла; он перерождает вас»[275]275
  Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. С. 185–186.


[Закрыть]. Не находя у Достоевского подобных достоинств, Аксаков ставит под вопрос его талант, хотя и выделяет среди остальных авторов «Петербургского сборника».

Соберем теперь вместе все названные К. Аксаковым признаки истинного искусства. Согласие мысли с личностью художника, изображение не нуждается в доказательствах, одностороннее сочувствие заменяется общей мыслью о человеке и о причинах, которые пробуждают в нем зло. Такого же мнения придерживался и Хомяков, выдвигавший на первый план принцип интуитивного художественного познания. «Художник, – отмечает Хомяков, – во сколько он был мыслитель, становился постоянно, как и вся мысль общества, в чисто отрицательное отношение к русской жизни». Отсюда следует на первый взгляд, что именно мысль, размышление мешает выработать положительное отношение к жизни. На самом деле Хомяков хотел сказать другое. Он убежден, что состояние русского общества таково, что мысль художника отмечает и изображает его несовершенство. И только истинный художник, опирающийся не на одну мысль, но обладающий даром пророчества, прозрения, способен увидеть и передать красоту внутренней жизни русского человека, ее «положительную сторону». Более того: такое отношение нельзя выработать, воспитать, искусственно создать.

Для него недостаточно ни таланта, ни стремления самого художника, ни даже горячей любви к России. Хомяков не объясняет (вероятно потому, что и сам этого не знает), каковы же условия появления «положительного направления». Он только констатирует, что даже Гоголь не добился примирения с жизнью. «Высший всех своих предшественников, фантазии, по глубине чувства и по творческой силе, разделил ту же участь <…> любовь Гоголя выражалась к нам отрицательно»[276]276
  Хомяков А.С. Поли. собр. соч.: В 8 т. Т. 3. С. 425–426.


[Закрыть].

Таковы исходные позиции славянофильской критики в конце 1840-х годов. В последующем концепция «положительного направления» выдвинет на первый план сознание, мысль. Но не потому, что славянофилы пересмотрят значение интуиции и художественного озарения, – отнюдь. Они следуют за изменившейся жизнью, с грустью видят окончание периода отвлеченной литературы. Искусство настоящего времени требует иного, поскольку само время стало «нехудожественным». В статье «Обозрение современной литературы», опубликованной в 1857 г. в «Русской беседе», К. Аксаков признает: «В наше время поэтическое произведение <…> может быть только средством, одним из способов для выражения той или другой мысли»[277]277
  Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. С. 217.


[Закрыть].

В этом неожиданном тезисе К. Аксакова заметно сходство с суждениями Чернышевского. Так, Чернышевский утверждал: «Содержание… одно только в состоянии избавить искусство от упрека, будто бы оно – пустая забава <…> художественная форма не спасет от презрения или сострадательной улыбки произведение искусства, если оно важностью своей идеи не в состоянии дать ответа на вопрос: «Да стоило ли трудиться над этим?»[278]278
  Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч. Т. 2, М., 1949. С. 79.


[Закрыть].

Последний вопрос, о смысле написанного, о задачах творчества, как бы повторяет вопрос, сформулированный К. Аксаковым тогда же, в 1857 г.: «Один из современных писателей (г. Авдеев) задал себе как-то очень искренний вопрос, на который он сам не нашел, что отвечать: “Для чего мы все пишем?” В самом деле, господа, для чего вы пишете? Для чего пишут многочисленные авторы недурных повестей и романов? Немолчной потребности творческой в них не видно. Мысли, которой в жертву приносится вся жизнь <…> в них неприметно. <…> Настоящей побудительной причины, кажется, нет»[279]279
  Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. С 216.


[Закрыть].

По сравнению с 1847 г. позиция не только К. Аксакова, но и других славянофилов изменялась. Искусство важно для них не само по себе, а в связи с общественным его влиянием и значением. Мысль ценится не менее, чем форма. И. Аксаков пишет в 1860 г. в письме к Н.С. Кохановской про «чисто художественное отношение к красоте добра, добродетели, блага и самого Бога», отделяя его от «нравственного убеждения души».

Подобная разобщенность устремления художественного и духовного приписывается Пушкину, которому как раз и не хватало слияния, цельности души и поэзии. При всем своем уважении к Пушкину, И. Аксаков упрекает его в некоем творческом «разбрасывании», в отсутствии сосредоточенности, в преобладании художественности над мыслью. Он не приемлет, когда художник одинаково увлечен изображением Мадонны и Венеры.

Для него это совершенно разные, несравнимые по значимости темы. Оттого он не понимает как можно «писать утром стихи Филарету и вечером – Нереиду, кинжал – и красоту образа самодержавного царя»[280]280
  Аксаков И.С. Письмо к Н.С. Соханской (Кохановской) 1. 1. 1860 г. // Русское обозрение, 1897. Март. С. 144.


[Закрыть].

Совпадение славянофилов и революционных демократов нельзя объяснить веяниями времени или случайностью. Еще раньше, в 1845 г., Киреевский отмечал отчуждение искусства от жизни и господство промышленности. Сожалея об этом, он тем не менее признавал жизненность и закономерность подобного развития искусства.

Собственную свою статью «Обозрение современного состояния литературы» он посвятил рассмотрению западной философии и русской журналистики, практически обойдя самые известные произведения и западной, и русской литературы.

К вопросу о «положительном направлении» Аксаков возвратился в 1859 г. в переписке с Н.С. Кохановской (Соханской). Он находит в ее повести «После обеда в гостях» предвестие, зарю нового отношения к жизни, т. е. отношения положительного, «свежее дыхание здоровой русской жизни», «цельность», «свободное положительное отношение к русской жизни» – вот что привлекает Аксакова.

Требования к «положительному направлению» уточняются и дополняются. Кохановская называется «первым русским художником», который сумел встать в положительное отношение к жизни. «Потребность такого отношения мучительно, но бессильно сознавалась до сих пор нашими великими художниками, Гоголь умер под бременем задачи, да и не там искал ее решения, где следовало, затем прочие художники вдались в поиски – за народность, которые все были более или менее неудачны, обличали не свободное, а придуманное, искусственное, натянутое отношение».

Так полусвободное отношение к жизни обернулось требованием естественности изображения, требованием соответствия языка, которым народ говорит в произведении, языку самой этой жизни.