Текст книги "Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка"

Ренат

Ренат Исмаилов, как и Леня, приехал из Ашхабада. Они были знакомы и дружны еще задолго до Москвы. Он учился в ГИТИСе на режиссерском факультете и жил в нашем же общежитии. Александр Грин, мужская жесткость, замешанная на все том же романтизме, ветер, парус и дыхание свободы – все это вкладывал в нас Ренат на наших посиделках до полвторого. Ночи, разумеется.

Ренат, можно сказать, наш сэнсэй в то время, учитель с Востока. Мы его слушаем, стараясь не шевелиться и не дышать громко, каждое его слово драгоценно, потому что полезно. В маленьком, худом, высохшем, обуглившемся от туркменского солнцепека теле – огромный концентрат энергии, никогда внешне не проявляющийся; и талант говорить, воздействовать и покорять – проявляющийся всегда. В нем кровь Батыя и Чингисхана, он по призванию – полководец, а его армия – мы, пять – семь человек, которые слушают его открыв рот, готовые возненавидеть всякого, кто усомнится в его авторитете. Уважение к нему, как к Сталину у его соратников. Лицо аскета, запавшие под широкие скулы щеки, высокий лоб, глаза японского самурая и тонкогубый рот, который он только приоткрывает. И из него медленно выцеживаются слова, затягивающие петлю восторга на наших тонких, неокрепших шеях. Он ведь обладает всем, что мы так любим: его метафоры необычны и точны, сравнения – убийственны, его мат – неповторим. Он для нас – образец образного мышления – против безоЂбразности и бездарности (опять игра слов, вы заметили?), а проще – против любой серости и скуки.

Ренат – враг банальности. Поэтому даже его мат – это не механическое, дурацкое повторение «б…ь» через каждые два слова, а художественное словотворчество, свежий подход, вопреки рутинному использованию нашего матерного фольклора. Я не рискну продемонстрировать вам хоть один пример этого пиршества русского языка, потому что бумага не выдержит такой красоты, и к тому же я еще надеюсь увидеть мой труд напечатанным. И хотя другие не стесняются – я стесняюсь. Я преодолевал тут стеснение только тогда, когда без этого невозможно было обойтись. Но поверьте мне те, кто понимает, конечно, кто сам пробовал ругаться нетривиально, что это была сказка. Там каждое слово было на своем месте, ни убавить, ни прибавить; слова усиливали мысль и обогащали образ, выстраивая поразительную матерную архитектуру, совершенную семиэтажную готику. Способность так материться – конечно же, продукт ренатовского юмора, который не похож ни на какой другой. Юмор Рената базируется на неприличной для окружающих эрудиции и начитанности, поэтому не всякий его понимает.

В далеком от общежития будущем мы встретились с ним у Лени. Когда мы с женой пришли, Ренат уже был нетрезв. Сильно нетрезв. Но он все говорил, говорил, пытаясь действовать на нас, сильно повзрослевших, так же, как тогда, «до полвторого». Мат тоже проскакивал, но не так эффектно, как прежде, – ну не в форме был Ренат. Моя жена уже знала, кем он был для нас в ту пору, поэтому сидела молча, внимала, вовремя улыбалась, а мат будто не слышала.

Но все-таки пришло время его уложить отдохнуть, Леня повел его в спальню. У порога Ренат обернулся, покачиваясь; вгвоздил в жену вдруг ставший трезвым взгляд и медленно, но четко вытянул сквозь едва приоткрытые тонкие губы следующую фразу: «Людочка! Вы были терпеливы, как, – тут он выговорил слово, которое и написать-то трудно, – разграбливаемая гробница Тутанхамона. Спасибо». И вышел! Жена, до того не имевшая оснований постичь причины нашей любви к Ренату, получила – хоть и в конце – доказательство. Ренатовские культурные инъекции в нас продолжались три года, пока Филатов, Галкин и я не решили уехать из общежития и снять квартиру на улице Герцена. Мы тогда решили оздоровить нашу жизнь и отделаться от постоянных гостей, выпивки и недосыпания. Ничего не вышло. Квартира наша была на первом этаже, и к нам продолжали приходить даже через окно. С Ренатом виделись все реже. Но теперь я понимаю, что мы благодаря Ренату очень быстро взрослели. Мы были на порядок взрослее наших однокурсников. И Лёнино умение собирать всего себя в кулак каратиста – оттуда, из «полвторого», и от него, от Рената…

И в последний раз о песнях и причинах их появления

Високосный 1980 год был не только годом ухода Высоцкого, но и гораздо менее заметным, а точнее – заметным только для нас – уходом Сережи Вараксина. И мы сочинили песню «Високосный год». «И что же нам осталось от него – с полдюжины случайных фотографий», – поется в этой песне. Но эти фотографии здесь, в нашем фотоальбоме, который я листаю перед вами. Однако главной темой все равно оставалась любовь. Чувства обязаны были бурлить и превращаться не в пар, а в стихи и звуки. Настоящей любви не было, но каждую нужно было принимать за настоящую и придавать ей необходимый для творчества накал. Да простят меня все наши подруги тех лет, но быть поводом для песни тоже может не всякая. Даже если только поводом для песни – это все равно здорово, правда, девушки, женщины, бабушки? Ведь правда?..

Итак, любовь, творчество и вино – основные слагаемые нашей студенческой жизни. Прошу прощения и у вас, господа наркологи, за последний компонент под названием «вино», но… из песни слов не выкинешь, что было, то было… Если отталкиваться от народного анекдота, что некрасивых женщин не бывает, а бывает мало водки, то вычерчивается простая, но все-таки менее грубая, чем анекдот, схема: вино разогревало чувства до состояния любовной плазмы, а любовь, в свою очередь, переплавлялась в конечный продукт – стихи и музыку. Вот в этой адской кастрюле песни и варились. Не случайно одна из них, «Провинциалка», заканчивается словами: «И были так нужны стихи и водка, стихи и водка, водка и стихи». Тут нет третьей подруги – любви, она в песне раньше. Вообще иногда самым чудесным образом все шло в обратном порядке: сначала появлялись стихи, которые поэтизировали вполне определенную девушку с именем и фамилией и идеализировали ее настолько, что приходилось в нее влюбиться; то есть стихи рождали любовь, а не наоборот, понимаете? Потом такая любовь, естественно, рушилась, и только тогда хотелось выпить. С горя …

Чуть позже две вот такие, целенаправленные песни, но уже совсем другой девушке адресованные, приобретет у нас, студентов (за деньги!) для своего оркестра К. Г. Певзнер. Он тогда руководил государственным оркестром Грузии «Рэро». А еще позднее Певзнера в качестве музыкального руководителя пригласит к себе Л. О. Утесов. Певзнер меня Утесову покажет, и я стану петь наши с Леней песни в его оркестре.

Всякий раз, слушая песню «Полицай», Утесов плакал, и мне это ужасно льстило до тех пор, пока я не понял, что Леонида Осиповича в те его последние годы могло расстрогать до слез что угодно. Но когда я прочел то, что он написал на моей афише: «Володя, я успел вас полюбить…» – я от этого «успел» вдруг сам заплакал – неожиданно и быстро…

И еще будет момент, когда мы один-единственный раз встретимся с Леней в кино, на съемках фильма «Соучастники». Я буду одним из «соучастников», а Леня – уже кинозвездой и секс-символом. Это обстоятельство отчасти объясняет обращение к нам оператора Валерия Гинзбурга, который ставил кадр и машинально сказал: «Вовонька (!), посмотри на Леонида Алексеевича». И это нас обоих сильно развеселит… И придет время, когда Филатов на экране – сойти с ума! – споет! В училище танцы и особенно пение для него почти пытка. А тут взял и выдал! При встрече со мной этак победно посмотрел и сказал: «Я тебя своим пением до самой стены буду гнать». Но не стал «до стены», поет только дома…

А до этого будут еще годы расцвета авторской песни, когда меня станут часто приглашать на концерты. И я буду, особенно поначалу, пижонски выходить на сцену, волоча за собой гитару прямо по полу, за веревочку, как собаку на поводке. Она будет стукаться об пол, а публика – уже появившиеся поклонники моих песен – станет от этого почему-то приходить в экстаз. А гитара, хоть и дешевая, за такое обращение будет платить тем же и не строить, фальшиво и жалобно тренькая. Но мне на это будет плевать, так же как и на то, как я на ней играю, потому что знаю: сейчас выйду, спою и покрою все недостатки безумным темпераментом и запредельным лиризмом. И когда мне через пару десятков лет дадут послушать эти старые записи, мне сильно не понравится тот певец: гитара фальшивит, голос наглый, задорный и плоский какой-то, – словом, я сочту, что теперь я пою лучше…

А потом будет Эфрос, и главная роль у него, и Лев Дуров, и Ольга Яковлева, и многие другие лица, портреты, театры, и тот, который сейчас: «Школа современной пьесы».

А еще будет самое яркое впечатление от всей театральной жизни. И это станет не премьера какая-нибудь, а последний спектакль «Три мушкетера». Я уже работал у Эфроса и только доигрывал в ТЮЗе «Мушкетеров». И все знали, что этот спектакль последний, что больше не будет. И зрители узнали – и пришли прощаться. Все, что хотелось сказать о любви, дружбе, верности, чести, обо всех этих сформированных с детства идеалах, плывущих под алыми парусами романтизма, о котором я здесь уже столько наболтал, – все это в нашем мюзикле было спето, сыграно, оттанцовано и отфехтовано. Все играли, словно под допингом «последнего раза». Будто прощаясь не со спектаклем, а с жизнью, юностью, будто ничего лучшего не будет, только это, только сейчас и в последний раз! Как выкрик перед гибелью!

И наступила минута финальной песни: «Когда твой друг в крови, будь рядом до конца. Но другом не зови – ни труса, ни лжеца!»

Я пел так, как никогда и ничего больше не спою. И ребята подхватывали припев так же. Мы были разными: хорошими, плохими, иногда подлыми и лживыми – артистами, словом, – но все лучшее, что в нас было, мы вложили в тот спектакль и в ту прощальную песню. Как мы были красивы, как благородны в эти три минуты! И весь зал вместе с нами! «Ни труса, ни лжеца! – прокричал я последние слова, весь дрожа, и добавил от себя: – И все!!!»

Все – это все в прямом смысле. Прощайте все!

И, близоруко таращась в зал сквозь пелену слез – и тоски, и восторга одновременно, – я вдруг увидел, как первые ряды встали, а за ними и все остальные, и добрая половина из них стала вытирать глаза и вынимать носовые платки. И в эту секунду я понял смысл своей профессии, что она не просто лицедейство, она – вот для этого; я вдруг всем, что есть во мне, почувствовал на несколько секунд счастье – что всё-всё не напрасно, не зря …

Минут десять они еще хлопали, благодарные нам за свое собственное благородство и красоту…

«20 лет спустя»

Наш Портос стал инвалидом от тяжелой болезни и теперь редко появляется на этой даче. Но все же иногда, хоть и с протезом, садится за руль и приезжает. У него два сына-красавца, жена – художница и еще огромный дог (ну не с болонкой же гулять Портосу, это скорее Арамису подходит). Вот, кстати, и Арамис идет по этому же дачному поселку, он живет тут же, неподалеку. У него, правда, не болонка, а карликовый пудель, но это где-то рядом… Арамис ушел на пенсию, поэтому большую часть года проводит именно на даче, а там его основное занятие – рыбалка. Еще у него там большая библиотека детективов. Потому, вероятно, что интрига и действие с захватывающим сюжетом всегда были слабостью и того Арамиса – из Дюма. А еще он выращивает цветы и гордится идеальным газоном на своем участке (не иначе как утонченный вкус Арамиса и тут помог).

Дача д’Артаньяна тоже рядом. Он наведывается сюда летом со своей женой, королевой Анной Австрийской, и сыном. Королеву часто можно застать ползающей по своему скромному огороду в попытках возделывать сельскохозяйственные культуры, потому что д’Артаньяну с сыном нужны витамины. Лучше всего ей удаются лук, петрушка и кабачки, потому что они практически растут сами, лишь бы поливали… В семье д ’ Артаньяна тоже есть собака, овчарка. Интересно, что собаки вполне соответствуют склонностям героев знаменитого романа, которые совпадают со склонностями артистов, их сыгравших. Сами посудите: дог Портоса, карликовый пудель Арамиса и овчарка д’Артаньяна. И не только собаки… Не думайте, я не забыл про Атоса. Вы будете смеяться, но его дача тоже здесь, по соседству с д’Артаньяном, буквально через дом. Чаще всего Атос на даче один, потому что его жена очень занята на работе и приезжает редко. У Атоса нет собаки, у него попугай. Теперь смотрите: ведь граф де ла Фер был тоже весьма одинокой фигурой, и у него тоже вполне мог бы быть попугай: надо же с кем-то разговаривать хоть иногда… Наш Атос с успехом выращивает овощи, у него растут помидоры и огурцы, которыми можно справедливо гордиться. Так же, как и баней, которую Атос построил сам, своими руками.

Вы можете подумать, что я вру, но, как воскликнул бы д’Артаньян: клянусь честью! – де Жюссак тоже тут. Первый дуэлянт кардинала построил не только баню, но и весь дом своими руками. Оказалось, что он на все руки мастер; практика показала, что шпага – далеко не самый полезный инструмент в нашей жизни, что рубанок и молоток – для выживания лучше. Ну-с, никого не забыл? Ну как же! Как я мог не упомянуть про Констанцию Бонасье! Все-таки первая любовь первого мушкетера! Тем более что ее шесть соток буквально в двух шагах от его. Констанция бывает тут редко: много хлопот в городе, театр, а кроме того, у нее магазин… Надо будет спросить как-нибудь: не французской ли одеждой ее магазин торгует? Это было бы совсем грациозно!..

Даже одна из кармелиток Бетюнского монастыря с редчайшей фамилией Иванова проживает на даче тут же. Ну и де Тревиль, конечно. Только уже из кино. Лев Дуров опять-таки здесь, а не где-нибудь еще. С ним, с Тревилем, дружит д’Артаньян, что совершенно логично. Капитан королевских мушкетеров и должен питать слабость к своему протеже, не с семьей же Бонасье ему дружить, хотя их дача и ближе…

Ну! Как вам нравится эта цепь случайностей?.. Самое интересное, что все это чистая правда, а выглядит так, будто я все специально придумал. Удивительно, но факт: все мушкетеры-садоводы и другие действующие лица того спектакля (кроме Дурова, конечно, но и он попал в эту палитру, потому что де Тревиль) собрались через годы в одном месте, недалеко от Сергиева Посада; в местечке под уютным, вполне бытовым и незамысловатым названием «Садовое товарищество» Актер»«. И это доказывает нам, что у Провидения – свое специфическое чувство юмора… А чего только не будет через эти двадцать лет с Мишей, с Леней…

Скоро закончится учеба, мы разъедемся по общежитиям наших театров, песни будут появляться все реже, и все реже мы будем встречаться, так как у Лени начнется поздняя, но очень быстрая кинокарьера, однако странным образом, не сговариваясь, каждый сам по себе окрестится в 80-м високосном году, когда мы будем уже совсем большими, взрослыми. Студенческие любови станут казаться смешными, их сменят чрезвычайно серьезные отношения с нашими будущим женами. Но ничего не забудется: чем жили, по ком страдали и как любили студенты Леня и Володя и примкнувший к ним студент Миша. Отчасти только забудется – кого… И мы сочиним романс, в котором рассчитаемся за весь богемный флер студенческих лет:

 
И вот, не в силах сам себе помочь,
Ты все воспоминанья гонишь прочь.
А часовая стрелка целит в полночь.
Бессильна память, бесполезна злость.
Одно понятно: что-то не сбылось.
А что, когда и где – уже не вспомнишь.
 

Однако пора автору выйти из лирической комы. Проза не должна терять легкость и веселость, во всяком случае, баланс веселого и грустного должен быть правильным. Так что продолжим во вновь обретенном душевном равновесии… Все ведь это будет потом, и об этом можно рассказать и поподробнее, но… лучше как-нибудь в другой раз, что послужит поводом не проститься с вами, а лишь сказать «до свидания».

Нет, правда, отчего бы нам не устроить свидание во втором томе моих лирических воспоминаний, моей, так сказать, «задушевной прозы»? И назвать вторую часть, не особенно напрягаясь в выборе, скажем, так: «Улыбайтесь, вылетит птичка-2». А? Так что погодите, я еще ущипну вас за сердце своими слезоточивыми строками, сдабривая их по возможности своими же жизнерадостными шутками.

Так, значит, какой же выбрать финал? Грустный или веселый? А-а! Там разберемся. Я рассказывал вам про «позавчера», собираюсь как-нибудь потом рассказать про «вчера». Пора, однако, перенестись в «сегодня» и попрощаться легко и элегантно. Ну вперед! Финишная прямая! Последний рывок! За мной, друзья! Один – за всех, и все – за одного! – любимый клич мушкетеров.

Итак, мы сегодня, сейчас стоим на сцене. Втроем – Филатов, Задорнов и я. Этого никогда раньше не было, втроем не выступали. Мы с Филатовым – бывало, с Задорновым – еще чаще, но все трое – никогда. А вот теперь – вместе. Два главных героя этой книги и я. Мы вам сейчас прочтем и споем, а вы, пролиставшие вместе со мной страницы нашей жизни, уже не просто послушаете, вы уже будете знать, что им диктовало именно эти ноты и слова. Послушаем, что они сами об этом скажут. Леня: «Породнила нас тогда, как я сейчас понимаю, общность вкусовых пристрастий. Нам нравились одни и те же стихи, одни и те же книги, одни и те же фильмы, бывало, что нравились даже одни и те же женщины…»

Миша: «Мы дружим до сих пор, хотя встречаемся не так часто. В юности проводили вместе почти все вечера. А сейчас мы едем к Лёне в гости, чтобы послушать новое, что он написал, поговорить о живом, о вечном, а не о спонсорах, рейтингах и шоу-бизнесе. Сидим на кухне, как раньше… Я очень горжусь, что мои друзья взяли из прошлой жизни (до свободы слова) все лучшее; что они не употребляют в своей чистой русской речи слово «спонсор» и что им до фени ставка рефинансирования. Они не обуржуазились, несмотря на талант и возможности. В соседней комнате по телевизору бубнят новости. Опять кто-то чего-то с кем-то не поделил. Как хорошо, что вся эта дурь сейчас так далеко от нас!»

Володя: «Я хочу…»

Голос из зала: «Э-э-э! Стой! Ты уже высказался. В полном объеме!»

Володя: «Ну позвольте еще немного, буквально несколько слов».

Голос из зала: «Ну… валяй! Только недолго, уже утомил…»

Володя: «Бывает, конечно, что люди дружат с детства и долго. Но редко. В основном, когда нравятся одни и те же вещи и не нравятся тоже одни и те же вещи…»

Голос из зала: «Стоп, об этом уже Филатов сказал».

Володя: «Сейчас, сейчас, я заканчиваю. Вот есть так называемая «американская мечта». Аналог успеха и богатства. И почему бы не быть в таком случае и «русской мечте», в которой одного богатства для счастья маловато. «Русская мечта» – это, наверное, умение влиять на чувства, разум и симпатии многих людей. Чтобы уважали и любили. Я не хочу сказать, что мы тут – воплощение этой самой «русской мечты», и, упаси Бог, не ставлю моих друзей в пример кому бы то ни было. Хотя почему бы и нет! Вот сидит, допустим, какой-то отчаявшийся, потерявший надежду человек, читает про Филатова, что тут написано раньше, и думает: если он в таком положении смог, то и я, может, смогу… может, еще не все потеряно…»

Леня: «Заткнись, Володя, твое время истекло!»

Володя: «Сейчас, еще секундочку… Мы все живем сейчас в стране…»

Миша: «Кончай, Володя! Это уже моя епархия …»

Володя: «Сию минуту… в стране, где никому никого не жалко, но можно об этом сокрушенно ныть, а можно сделать передачу «Чтобы помнили» и заставить пожалеть. А чтобы уважали и любили, надо…»

Голос из зала: «Лучше бы ты спел что-нибудь».

Володя, безнадежно махнув рукой, объявляет песню на стихи Филатова и поет:

 
О, не лети так, жизнь,
Я от ветров рябой,
Мне нужно это мир
Как следует запомнить.
А если повезет,
То даже и заполнить
Хоть чьи-нибудь глаза
Хоть сколь-нибудь – собой.
 

Нет, не изменились мы. Ну разве что внешне. И термин «шестидесятники» нам не нравится. Ведь существуют же «сектанты-пятидесятники», вот и «шестидесятники» отдают чем-то сектантским. Будто это какая-то особая поколенческая каста, последний резервуар порядочности и образованности. Ничего подобного! Есть вещи, одинаковые для всех людей, во все времена! И назвать Пушкина, который и сегодня – маяк для любого творчества, каким-нибудь «тридцатником» (только ХIХ века) – никак нельзя. Правила творчества и жизни (в последний раз прошу прощения за пафос) продиктованы еще Библией. И, надо полагать, для всех поколений.

Скажем же друг другу «до свидания» на этой высокой ноте, и вот вам на память наша, втроем, фотография.

«Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым», – сказал классик, я же персонально не расстаюсь, а оглядываюсь на него с улыбкой. Ну до свидания!

Постойте, постойте! Подождите, я думал, пленка кончилась, а тут остался еще один кадр. Давайте-ка сфотографируемся в последний раз все вместе. Давайте, давайте все сюда, поближе. Еще, еще! Теснее! И ты, мальчик, иди сюда, и вы, девушка, смелее, встаньте рядом вот с этим пареньком… Сейчас вон того прохожего попросим, он нас снимет…

И вы, уважаемый, не стесняйтесь, идите ко мне ближе. Встаньте вот так. Так удобно? Ну хорошо.

Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка. Все улыбайтесь. Мы останемся вместе с вами на этом снимке на рубеже века и даже тысячелетия. Это торжественно, но лучше остаться с улыбкой, чем без. Вы же все это знаете, у вас ведь у всех есть дома фотографии, на них вы в пять, двадцать пять, пятьдесят и более лет; вы на них с бабушкой, мамой, любимой женщиной, сыном, внуком… И всюду лучше, когда улыбаетесь, правда? Так что вспомните что-нибудь смешное и… попробуйте. Ну давайте!..

Что, не выходит? Вам еще в детстве обещали, что вылетит птичка, вы ждали, ждали, а ее все не было, да? Ну-у, это у многих бывает. Потому что или аппарат испорчен, или фотограф – обманщик. А еще, знаете, почему не вылетела? Потому что вы не верили, вот почему! Птичку нужно ждать и верить, что она появится. Она не летает к кому попало, только к тем, в ком не умирает надежда на сюрприз. Дети, это не вам, вы верите, я знаю. Это тем, кому уже много лет, а они все хотят сказки. Э-э, нет! Так не выйдет! Сказку надо не только хотеть, ее надо любить, поняли?..

Так что встали, посмотрели вперед, та-ак, улыбнулись… Да не ухмыльнулись, а улыбнулись! Приветливо! Вот, правильно… Сейчас будет птичка, я обещаю…

Кстати, если она сейчас и не вылетит – все равно улыбайтесь, вам это так идет, даже не представляете!.. Не важно – сейчас она вылетит или позже, главное – вылетит обязательно! И надо быть к этому готовым, быть готовым к тому, чтобы удивляться и радоваться! Верить надо и ждать – вот и все! А птичка будет!

Ну давайте! Приготовились! Считаю до трех! Раз! Два! Два с половиной!..