Текст книги "Исполнитель Желаний"

бульваре Плачущих Тополей не было первым и не стало последним, оно лишь заняло своё место в череде

подобных повседневных трагедий; и, казалось бы, у Кирочки должно было рано или поздно выработаться

нечто вроде иммунитета, но к предательству невозможно привыкнуть; и всегда оно воспринимается

болезненно, свежо и ярко, неизменно вживается глубоко, окрашивая мир всеми оттенками боли – и всегда

думается, вот оно, на этот раз последнее, самое страшное, и теперь насовсем, навсегда.

Не однажды Кирочка давала себе зарок больше не общаться с Неттой – но никогда не могла исполнить

задуманного. Она тосковала; безмерная нежность к единственной подруге, пробуждавшаяся в ней при любом

контакте, при случайном соприкосновении плечами во время урока, при неизбежной встрече в коридоре или

в столовой – непрошеная упрямая нежность, снова и снова вынуждала Кирочку прощать. Люди сильнее всего

привязывается именно к тем, кто изматывает им души, изнуряет их непосильным трудом непрерывного

преодоления страдания.

Однако, утверждать, будто Кирочкины переживания не вызывали у её подруги чувственного отклика

было бы ошибкой; взаимность со стороны Нетты, безусловно, имела место: она тоже скучала, если случались

размолвки, часто сидела одна, а иногда даже, очень редко, правда, да и то полунамёками, первая предлагала

перемирие.

В обиходе подруг было множество забавных выдуманных словечек, понятных только им двоим;

существовали игры, в которые умели играть лишь они одни в целом свете. К праздникам, а иногда и просто

так, девчонки рисовали друг другу карандашами, фломастерами, акварелью красочные открытки или даже

целые журналы, с картинками, наклейками, забавными историями, шутками-междусобойками, комиксами

про одноклассников и учителей.

Подобные маленькие секреты способны сплотить сильнее, чем какие-либо другие интересы

подростков – сформировавшийся вокруг подруг трогательный, игрушечный мирок, обособленный,

отделенный от всего остального, неодолимо притягивал Нетту, и потому, вероятно, она не могла окончательно

шагнуть за его пределы, к другим девчонкам с их вечными сплетнями, смешками в спину, разговорами о

косметике и нарядах. С Кирочкой всегда можно было остаться наедине, даже если вокруг были люди,

множество людей. Она с детства обладала поистине чудесным свойством – создавать вокруг себя такие

уютные мирки – этому она научилась, когда её забрали из детского сада и отдали на попечение бабушки.

Бабушка постоянно хлопотала по хозяйству или смотрела нескончаемые телевизионные сериалы, не обращая

на внучку никакого внимания; дети, предоставленные сами себе и при этом ограниченные в общении,

обыкновенно вырастают в замкнутых чудаковатых взрослых, как будто немного сопротивляющихся всему

внешнему, но наделённых взамен отзывчивости и готовности жить настоящим моментом, неуёмным

воображением и какой-то таинственной отрешённо-счастливой мечтательностью – как будто Вселенная,

навеки оставив этих своих избранников наедине с ними самими, приобщила их к чему-то более чистому,

высокому и значительному, чем человеческое общество.

Другие сверстницы, конечно, тоже интересовали Нетту; и она довольно часто сознательно подавляла

в себе желание к ним присоединиться, её привязанность к Кирочке была достаточно глубокой, и вдобавок,

примешивалось чувство вины, ведь Нетта понимала, что, оставляя подругу, обрекает её на одиночество. Тем

не менее, ссорились они нередко. И Кирочка всегда извинялась первая, вне зависимости от того, которая из

них двоих оказывалась виноватой. Она любыми способами пыталась вернуть себе утраченное расположение

Нетты, порой унижаясь, порой позволяя рыжей слишком многое и прощая даже то, что не следовало бы

прощать; но не стоит поспешно судить её за это; мало кто способен в полной мере представить себе, насколько

сильной может быть единственная привязанность изгоя.

И Нетта, как, наверное, любой человек, не осенённый подлинной святостью, не устояла перед

великим соблазном этим воспользоваться. Но, к чести её надо заметить, рыжая старалась не слишком наглеть.

Кирочка ничего не жалела для Нетты – и добрую половину школьного завтрака, и домашние задания, и время,

и порывы, и мечты – всё это она с радостью складывала на алтарь их дружбы; и, разумеется, посещение кафе

на бульваре Плачущих Тополей вскоре было прощено Нетте, как и прочие небрежности, вольности, даже

мелкие пакости – рыжая ведь была единственным существом, капризным, может быть, переменчивым, не

упускающим своей выгоды, но тем не менее – Кирочка чувствовала – искренне привязавшимся к ней. И все

жертвы, приносимые Кирочкой, объяснялись лишь её неуёмной благодарностью Нетте за это.

2

У Саша Астерса была длинная тонкая шея и крупная яйцевидная голова. Когда в средних классах он,

подобно многим юношам, вдруг как-то размашисто и резко вытянулся, это стало ещё заметнее; русая

стриженая голова, особенно если глядеть издалека, плыла в шумной утренней толпе школьников будто бы

сама по себе; заметно возвышаясь над линией плеч, она воспринималась чем-то самостоятельным, отдельным,

и оттого невообразимо гордым. Лоб у Саша был высокий, крутой, щёки трогательно округлые пока, нежные,

должно быть; когда он смущался или сердился, они, как у большинства светлокожих, распускались большими

красными цветами.

Учился Астерс неважно, но тем не менее в классе его уважали. Он был немного неуклюж, нескладен,

но одарен зато таким задорным искрометным обаянием, что когда он смеялся, хотелось смеяться тоже, просто

смеяться, не важно над чем; среди мальчишек Саш легко становился заводилой; а многие девчонки уже

бросали на него заинтересованные взгляды, красивые девчонки – не то что Кирочка! – они красили ресницы и

даже волосы, модно одевались и носили свои тетради в кокетливых сумочках, а не в квадратных ранцах.

С пятого класса таинственная связь существовала между Кирочкой и Сашем Астерсом. Между

"отличным парнем" и "ручкой от швабры ". Должно быть, всё началось в тот день, на уроке географии, когда

Кирочке показалось, что из загадочной страны фантазий поиграть с нею пришёл дракончик Гордон; ему ведь

нужно было в кого-нибудь вселиться, чтобы существовать в настоящем мире, и почему-то он выбрал именно

яйцеголового Саша Астерса…

Всё выглядело чередой самых обычных насмешек, но внутри оно было совсем другое, горячее, мягкое

– как начинка в столовском пирожке – спрятанная глубоко, она остается теплой даже если корочка уже остыла.

Когда Саш шутил над Кирочкой и смеялся, обнажая ровные мелкие зубы – в ней вместо обиды почему-то

неудержимо разрасталась радость – точно большое дерево, которое изнутри так весело и сладко щекотало

ветвями Кирочкин живот.

И Саш повторял это снова и снова. Его глаза-бабочки оказывались близко-близко – казалось, вот-вот

вспорхнут да сядут ей на щёки – когда он, перегнувшись через парту пытался сунуть какую-нибудь очередную

пакость – жука, мокрую бумажку, обломанный карандаш – в карман её школьного рюкзака.

Как-то раз в столовой к завтраку подали макароны. Кирочка сидела за соседним столиком спиной к

Астерсу.

Внезапно что-то липкое и холодное прыгнуло ей на шею.

Она удивилась – макаронина!

Кира обернулась. Саш Астерс хихикал, скаля зубы. Глаза у него блестели. Щёки цвели.

Кирочка не поскупилась на месть. Она зачерпнула целую ложку остывших макарон и не раздумывая

запустила ими в Саша. Предвкушая ответный удар, она тотчас выскочила из-за стола и помчалась между

столиками семимильными прыжками больших ног. Радость от безнаказанности, и еще от чего-то, чему не

было названия, вольно и горячо билась под ребрами; Кирочка неслась по проходу – быстрая, лёгкая, радостная

– как первый весенний ветер, звездами сияли ее огромные антрацитовые глаза. И пространство перед нею

расступалось, давая дорогу этому стихийному потоку радости; останавливались и пропускали бегущую

девчонку встречные, завороженные, ослепленные сверканием её чувств…

Саш успел уклониться от запущенных в него макарон. Они угодили на манишку сидевшего с ним

рядом Лоренца Дорна.

Он медленно поднялся. Лицо его было пропастью гнева, в руках он держал свою тарелку.

Кирочки и след простыл, а отомстить за макаронную атаку хотелось. И Лоренц, угрожающе сдвинув

брови, вышел из-за стола и направился прямиком к Нетте. Видимо, он решил, что это будет справедливо: коль

скоро в него попали предназначенные Сашу макароны, то за Кирочку пусть ответит её подруга.

Дорн уже готов был опрокинуть на голову ничего не подозревающей Нетты свою тарелку, как в

просторном зале столовой внезапно появилась классная. Надежды на месть рухнули, Лоренцу пришлось

вернуться на место; он обреченно сел и принялся механически жевать холодные слежавшиеся макароны.

Потом со злостью отодвинул их, толкнув тарелку ладонью, и до самого звонка просидел просто так, сложив

руки перед собою, с вытянувшимся скорбной чертой ртом и недовольным сумрачным взглядом.

3

Физику в средней школе вела довольно эксцентричная пожилая дама. Она была до того полная, что

казалось, положить ей на грудь стопку книг – не упадет. Своим громким суровым голосом она внушала почти

суеверный страх нарушителям дисциплины, и шкодливая малышня в коридорах, завидев её, кидалась

врассыпную, и вплывала она в класс неторопливо величественно, словно атомный ледокол.

Физичка очень любила подтрунивать над учениками. Она обыкновенно складывала на кафедру

стопкой свои большие будто бы надувные ладони, в сладострастном предвкушении облизывала губы и

начинала в воспитательных целях глумить какого-нибудь очередного бедолагу, которому на сегодняшний

день не посчастливилось вписаться в узкие рамки её представлений о воспитанном школьнике. А некоторые

ребята, которых она называла «любимчики», регулярно становились объектами насмешек, но это уже были

насмешки несколько иного сорта; над фаворитами своими физичка пошучивала по-доброму, по её

собственному выражению «любя». Она, например, частенько делала их героями маленьких выдуманных

историй, призванных иллюстрировать какие-либо физические явления. Так случилось, что и Саш Астерс и

Кирочка вместе оказались в этой немногочисленной группе «любимчиков».

Это случилось в конце зимы. За окном был хороший укатанный снег. Белый, плотный, блестящий.

Точно пластик. И как раз по физике проходили силу трения.

Кирочка откровенно недоумевала, как могло почтенной пожилой женщине прийти в голову сказать

столь странную и возмутительную вещь; ведь все знали, весь класс, вся школа, что она, Кирочка, «дурочка»,

«фонарь», «ручка от швабры», чудачка, урна для чужого плохого настроения, а он, Саш, «классный парень»,

«красавчик»; многие девчонки, наверное, хотели бы стать той, единственной… Да и могло ли сказанное

физичкой в тот день вообще быть хоть на йоту правдой? Кирочка думала, что влюбленность, это нечто такое,

что всегда будет случаться с другими, и никогда не затронет её лично.

– Коэффициент трения «мю» между снегом и металлом очень мал, – неторопливо произнесла физичка,

оглядывая учеников а поисках героя очередной поучительной истории, – Допустим, Саш катает свою

возлюбленную… на саночках. – физичка очень эффектно выдержала паузу, выразительно взглянув сперва на

Киру, а затем на Астерса, – Вот он и сейчас на неё смотрит, а надо бы – в учебник…

Кирочка не сумела перебороть любопытства и быстро глянула на Саша.

Он был красен как рябина на снегу, как заходящее солнце в морозный день, как помидор, как степной

мак, как роза, как артериальная кровь, как кумачовый флаг революции… Нет. Он, пожалуй, был даже краснее,

чем все известные красные и алые предметы на свете. Он был сама краснота, сама алость; другие, может, даже

ничего и не заметили, но для Кирочки в тот момент не было на свете ничего ярче – багрянец этих щёк ослепил

её, она не хотела больше смотреть, но он светил ей отовсюду, его сияние невозможным образом отражалось

во всех предметах, в школьной доске, в листе тетради, в обложке учебника…

И жалко Саша Астерса стало вдруг до хруста пальцев, стиснутых под партой! Ведь теперь, может, и

над ним тоже будут смеяться. Даже если это не правда… Кто-нибудь всё равно подцепит на язык новую

остроту физички… Как же так!

Кире хотелось закрыть своими руками покрасневшее лицо Саша, спрятать его, чтобы никто не видел.

Ей было стыдно его стыдом. И не и на секунду она не подумала о том, чтобы обрадоваться, боязливо и тайно,

как радуются обычно девчонки, обнаружив ненароком симпатию юноши. Кирочка чувствовала вину и досаду.

Как только у проклятой физички повернулся язык уличить Саша! Он ведь здесь совершенно ни при чём. И

это она, Кирочка, всё придумала: и ресничных бабочек, и дерево с длинными щекочущими ветвями, и игру в

дракончика Гордона…

4

Нетту перевели в другую школу. С углубленным изучением иностранных языков. Так решила её

мама. И Кирочка снова осталась одна. Она какой-то особенной грустной любовью полюбила теперь

небольшое кафе на бульваре Плачущих Тополей. Иногда после занятий она приходила туда, брала порцию

мороженого, садилась к окну и подолгу глядела на тополя; серые, стрельчатые, они ровными рядами высились

на бульваре, устремлялись вверх, так пронзительно, так остро – ах, несчастные тополя! – безнадёжно пытаясь

достать небо, они вечно тосковали о нём.

Кира была способная девочка; даже не прилагая больших стараний к учению, в школе она успевала

довольно хорошо и всегда от чистого сердца жалела людей, лишённых подобной ученической смекалки

– "ботаников", "зубрил", “заучек”– которые, просиживая за уроками дни и ночи напролёт, всё равно получали

“тройки”. В Кирочкином классе была одна такая девочка: очень спокойная, ювелирно аккуратная,

старательная, но хронически неуспевающая. Звали её Дагма.

Кирочка очень долго стеснялась предложить однокласснице помощь. И это достаточно легко

объяснимо; всё-таки тема умственных способностей весьма щекотливая, и подходить к ней нужно как можно

более деликатно. Кира уже несколько дней подряд, приблизившись к Дагминой парте, готовилась с нею

заговорить, но каждый раз непреодолимо робела: она никак не могла решить, в какие слова облачить свой

столь необычный порыв: “Ляпну вдруг не то, Дагма ещё обидится, скажет, мол, и без тебя я тут справлюсь,

ручка от швабры…”

Так, наверное, Кирочка, с величайшей осторожностью и только по необходимости позволяющая

другим нарушать границы своего одиночества, и не решилась бы никогда обратиться к Дагме. Но та однажды

сама подняла голову от тетрадки и спросила:

– Ты что? Хочешь что-то спросить? Я заметила, ты не первую перемену стоишь надо мною и

молчишь. Говори лучше. Так ты только мешаешь мне решать задачу.

– Какую? – спросила Кирочка.

– Номер сто двадцать два. По алгебре. Она у меня не получается… – Дагма сделала обреченно-сердитое

движение в воздухе ручкой, словно перечёркивая злополучную задачу.

– А…хочешь… я тебе… объясню… – цепенея, словно перед прыжком в пропасть, пролепетала Кирочка.

Всё оказалось не так то просто. Кира, конечно, готовила себя заранее к определённым трудностям, но она

их явно недооценила.

Дагма слушала её очень внимательно, можно сказать даже благоговейно, так, как слушают человека,

достигшего несоизмеримо больших высот мудрости, так, как слушают Мастера. Но это не помогало. От

усиленной умственной работы на низком чуть вогнутом лбу Дагмы собиралась морщинка, широкие, похожие

на гусениц брови сдвигались; она напрягалась почти физически: будто задачка была некой неподъёмной

тяжестью, которую следовало сдвинуть с места и куда-то тащить. Но всё равно ничего не выходило. Алгебра

по-прежнему оставалась недосягаемой для её сознания. Оно изо всех сил тянулось к ней тонкими

прозрачными щупальцами мыслей, но так и не могло прикоснуться…

Упорство и терпение Дагмы, однако, поражали воображение. Она способна была часами сидеть на стуле

своим обширным уютным задом и медленно, с непостижимым сосредоточением выводить алгебраические

символы в тетрадке, старательно прорисовывать каждую петельку и палочку, совершенно не понимая смысла,

стоящего за всем этим. У Дагмы был каллиграфический почерк; тайные знаки выходили из-под её руки

неторопливо, всегда одинаково, кругло, стройно, и особенная умиротворяющая красота этого процесса

постепенно примирила Кирочку с его полной бессмысленностью. Дагма представлялась ей малюсенькой

улиткой, что ползёт и ползёт, с поистине величественным упорством, по склону огромной горы.

В конце концов, так и не добившись успеха, Кира подумала, что, может, и не стоит втолковывать Дагме

абсолютно чуждую ей математику, ведь, вероятно, она создана для другого; у Дагмы, скорее всего, тоже есть

свой мир, непохожий ни на Кирочкин, со статуэтками, спрятанными в диване, тополиной грустью и

дракончиком Гордоном, ни на чей другой; в Дагмином мире, быть может, совсем не математики, но вместо

неё есть нечто такое, чего даже представить себе не могут те, кому эта пресловутая математика доступна.

5

Выпускной решено было отметить на природе. Весёлый автобус, набитый вчерашними

школьниками, плавно покачиваясь, увозил их по шоссе вдоль побережья, от сверкающих высоток, от солнца,

бьющего в заднее стекло, бегающего золотыми полосками по спинкам автобусных кресел, от вечернего шума

города, к тихим островам, брошенным в залив горсткой крупных горошин, и связанных друг с другом и с

берегом вантовыми мостами. Острова не застраивались, их решено было оставить лоскутками нетронутой

природы для отдыха горожан, вьюнок и дикий хмель вблизи берегов начали завоёвывать металлические

конструкции мостов, они обвивали вздымающиеся в небо толстые стальные тросы; удивительные чувства

рождало это сочетание невесомого и массивного, гибкого и твёрдого, цветущего, переменчивого, живого и

монументального, статичного, навеки застывшего в своём технократическом величии.

Ребята разделились на небольшие группы; гуляли по лесу, перебегали по пустым и тихим вантовым

мостам с одного острова на другой, забирались в старинную заброшенную усадьбу, утонувшую по самую

крышу в зарослях малины и иван-чая; там, среди битого стекла и размокших картонок кто-то из мальчишек

нашёл портрет Вождя в тяжёлой деревянной раме. Саш Астерс объявил, что возьмёт его домой и повесит на

стену.

Кирочка бродила одна. Никто с нею не заговаривал; и она долго смотрела, как гас над заливом закат,

медленно обступаемый облаками; он постепенно исчезал в их тучной кремовой гуще, становясь все краснее

и тоньше, пока, наконец, не истончился совсем, превратившись в щелевидную, плотно стиснутую со всех

сторон, густо-багровую полосу.

Кирочка кидала камни в воду, а когда ей это наскучило, рискованно ступая по замшелым скользким

прибрежным камням, зашла так далеко в море, как смогла, и, найдя относительно устойчивое положение на

плоском камне, зажмурилась, подставив лицо ветру. Ей доставляло странную мрачную радость стоять вот так,

представляя, что берег не в нескольких десятках метров, а в сотнях миль, и она одна здесь, совсем одна среди

воды и ветра…

Саш Астерс вышел на берег и увидел черный тонкий силуэт девушки на фоне закатного неба. Он

сразу понял, что это Кирочка. Саш застыл, пораженный и очарованный этой картиной: тихие волны,

пастельные краски неба, девушка, стоящая, кажется, прямо на воде, далеко-далеко от берега; ветер в её

волосах, косынке, юбке. Он чуть было не окликнул Кирочку, но, внезапно спохватившись, понял, что толком

и не знает, что ей сказать.

Уже в сумерках, когда нужно было возвращаться к автобусам, Кирочка, запутавшись в лесных

дорожках острова, случайно застала врасплох целующуюся парочку. Продравшись сквозь заросли дикой

смородины и хмеля, она раздвинула руками ветки молодого орешника и увидела их. Двое остановились на

узенькой тропинке и, обнявшись, соприкасались неопытными губами, робко, некрепко, словно щенки, что,

принюхиваясь при знакомстве, так трогательно неуклюже тыкаются друг в друга мокрыми носами. Одним из

этих двоих был Саш. Кирочка сумела это понять в полумраке, девушка же стояла спиной. Ирма Вайнберг?

Или другая? Да разве ж это важно?..

Стараясь не шуметь, Кирочка исчезла среди ветвей. Но Саш, кажется, видел её. Он отвлекся от

поцелуя и какое-то время всматривался в серую мглу листвы сурово и напряженно.

– Что такое? – спросила девушка.

– Да нет, ничего, показалось… – ответил Саш, снова склоняясь к ней.

Бежать по лесу совсем не то, что по городу. Лес – обитель гармонии. И когда ты расстроен, обижен,

зол, он не принимает тебя; каждая кочка готова броситься тебе под ноги, каждый сук рад тебя уколоть – сама

земля, усеянная коряжистыми палками, незаметными под длинной травой, встречает тебя враждебно.

Кирочка бежала, спотыкаясь, сердито отмахиваясь от веток, хлещущих по лицу. И опять ей чудился чёрный

вихрь; он закручивался всё быстрее и быстрее, сливаясь перед глазами в мутно-дымчатый столб от земли до

неба; и иногда в его непрерывно вращающемся теле то здесь, то там мелькали новые туфельки Ирмы

Вайнберг, её крашеные волосы, блестящая чешуйчатая сумочка для книг…

6

Жизнь не состоит из событий. Она непрерывна. Просто многие люди привыкли жить от события к

событию, в перерывах смакуя собственные переживания так, словно ничего другого нет. Подобно тому как

человеческое сознание не в силах вместить бесконечность, оно не способно принимать абсолютную

непрерывность; мы ограничены, и потому вынуждены дискретизировать. Само разделение времени на

секунды, минуты, часы – лишь условность, принятая для простоты; и есть в этом разделении некая доля

искусственности, ибо время – это процесс. Нужно вглядываться и вдумываться в каждую секунду своей

жизни, бережно и любовно, даже если в эту секунду именно с тобой ничего не происходит – тебе решать, чем

станет то, что ты увидишь, – восхитительным переживанием, которое захватит тебя целиком, или не стоящей

внимания ерундой, которую ты пропустишь в ожидании чего-то яркого, невероятного, уникального,

предназначенного лично тебе. Созерцание – есть великий дар, и не все наделены им. Умение созерцать –

основа подлинного бескорыстия. Ведь всякий, неизменно находящий в созерцании удовольствие, счастлив

только потому, что существует.

Кирочка, не ведая об этом, в полном мере была наделена таким даром. Для неё порхающие ресницы

Саша Астерса существовали лишь как процесс; процесс можно наблюдать, но нельзя присвоить. В её сознании

не возникало стандартных девчоночьих фантазий: о встречах, об объятиях, о поцелуях. И Ирма Вайнберг,

физичка, Нетта, которая однажды позволила себе заметить не а меру язвительно, дескать, Кирочка к Сашу

неровно дышит – все они вызывали в ней досаду лишь потому, что каким-либо образом невольно

овеществляли её переживания. Ирма ходила с Сашем за ручку по бульвару Плачущих Тополей; гуляя,

Кирочка несколько раз видела их вместе. Физичка, тут и говорить нечего, когда Кирочка вспоминала про

"мю" и саночки, у неё начинали гореть уши. "Втюрилась, а что такого, с всеми это когда-то случается." -

сказала рыжая Нетта. Нельзя так. Это слишком грубо. Если бабочку брать пальцами за крыло, она не сможет

летать и в конце концов умрет… Если дракончику Гордону, обидевшись, крикнуть: "Да тебя вообще не

существует!" – он больше никогда не придёт поиграть… И если волшебный процесс назвать каким-то

конкретным словом, подвести под какое-то общепринятое понятие, он сразу перестанет быть волшебным,

сразу утратит свою уникальность; он будет просто одним из тех процессов, что происходят и с другими тоже,

повторяются много-много раз и даже составляют некоторую статистику.

В конце первого лета после окончания школы Нетта влюбилась. Она сама, ничуть не стесняясь,

обозначила своё состояние этим словом. Стоял август. Воздух был бархатный. Заходящее солнце опускалось

медленно; и потом долго ещё погасал широкий перламутровый шлейф, оставляемый им на небе.

Безветренными вечерами можно было гулять в лёгких платьях. И для Кирочки началась очередная

удивительная история, перед её глазами развернулся новый захватывающий процесс; ни минуты не

колеблясь, она принимала всё происходящее с Неттой в себя.

Созерцание бывает не только зрительным, но и чувственным. И подлинно разделить чужой опыт

возможно лишь созерцая его, получая истинное наслаждение от существования всех его составляющих.

Нужно большое терпение и самоотречение, чтобы проживать жизнь ближнего в мыслях и чувствах так же

внимательно и заинтересованно, как свою собственную.

Нетта и Кирочка ходили гулять с маленьким кассетным магнитофоном, держа его за пластиковую

ручку как сумку. Они включали полную громкость, и музыка неслась во все стороны, накатывалась волнами,

обрушивалась как башенки из деревянных кубиков, или горошинами катилась по асфальту… А порой

магнитофончик шуршал помехами будто дождь по крыше. И в этом тоже находилась своя прелесть.

Возлюбленный Нетты по вечерам выходил кататься на скейтборде. В парке собиралась обыкновенно

компания из пяти-семи пацанов с досками; они рассаживались на поребрике, демонстрировали друг другу

новые трюки, вели непринужденные приятельские беседы, щелкали орешки и семечки. В предвечерье на фоне

шёпота шин близкой автострады далеко разносился глухой стук скейтбордов об асфальт. Нетта вслушивалась

в него как в ритм шаманского там-тама, и иногда ей даже казалось, что она может различить среди прочих

звук, производимый именно доской её фаворита.

Он носил кепку набекрень и широченные штаны, сильно провисающие между ног, – так называемые

«трубы» – оставалось загадкой, как он умудряется кататься в них на скейтборде и при этом не падать. Когда

Нетта с Кирочкой нарочито медленно фланировали туда-обратно по парковой дорожке, он старательно делал

вид, что не замечает их скользящих заинтересованных взглядов. Но один раз Кирочка, резко обернувшись,

всё-таки поймала момент, когда он провожал Нетту глазами. Живой же человек, любопытно же ему, кто ходит

тут, как кошка вокруг аквариума. Этот единственный короткий взгляд невероятно долго потом припоминался

и обсуждался, находя всё больше новых трактовок и интерпретаций – давно известно, что ничто не способно

выращивать из едва заметных на ладони мушек гигантских слонопотамов эффективнее, чем воображение

влюблённой девчонки.

– Посмотри на меня со спины, – приказывала Нетта Кирочке, – я красивая? Представь, что ты это он и

смотри мне вслед… Ой, нет! Только не отсюда. Отойди на несколько шагов… Вот так.

Кирочка послушно пятилась по парковой дорожке, усердно вглядываясь в стоящую впереди Нетту.

У неё была стройная спина с крестиком узких лямок сарафана. Талия. Ноги в сабо на высокой платформе

сзади казались похожими на копытца. Рыжие пряди – точно языки пламени в костре – полоскал тёплый ветер.

– Ну что, красивая?

– Красивая, – сказала Кирочка.

Близился конец лета, и времени на то, чтобы очаровать скейтбордиста своей дивной спиной у Нетты

оставалось всё меньше и меньше. Она загрустила. Конечно… Начнётся учебный год, испортится погода,

парни перестанут приходить со своими досками в парк – исчезнет возможность каждодневно видеться с