Текст книги "Пролежни судьбы"

Прошла неделя проживания совместного, но секс ни разу нас призывом не объединил, хотя и спали мы в одной постели. Мои попытки близости с величественным предъявлением хотения, прощупывая, упирались

 
В немотивированный тряпочный отказ
глухой нательности преграды,
запретом отклонявшей бодрости указ
взаимовыгодной тирады.
 

Стойкостным терпением Рогожина я ожидал конца «болезни» «Девы каменной» и пробуждения бойцовской ненасытности у Ванды. И она, роскошным подношением, – открылась…

А поутру с собою рядом благодетельницы я не обнаружил.

Лишь через неделю заявилась поздним вечером, с бутылкой пива – поощрением себе. Вкрадчивые, провокационно-каверзные развороты в доверительной беседе помогали принудительно разговорить любого индивида, но в общении с иноязычным миром внутренним они не действовали. Ванда, сидя в кресле, попивала из бутылки пиво, отдалившись мыслями в пространство образов: карандашом в блокноте беглыми набросками портреты рисовала неизвестных мне людей…

Несомненно, Ванда обладала не сидевшим взаперти талантом рисовальщицы, но, оцененный унизительным непониманием папаши вездесущего, сказавшим: «Не хочу я дочь свою учительницей рисования увидеть в школе», остался увлечением. По его же «просьбе», настоятельной, она училась на юрфаке…

Пенистость залив в себя, в клочки покончив с нарисованным, в нательной недоступности легла со мною, а на следующий день украдкой повторила трюк с исчезновением.

 
Я безмолвно провожал ее попытку
удалиться незамеченной –
бегство воли искалеченной,
недосказанностью, облаченной в пытку.
 

До изнеможения с ней трудно было, и не только от того, что вырастили нас разные языковые среды, с менталитетом, отличавшимся наклонностями, принимавшими решение позиции избранием движения по жизни, но и из-за отличия подхода обработки восприятием отснятого калейдоскопа бытия.

 
Чувств глубину являя напоказ,
игнорируя событий пир,
мысль растворяется в упрямстве фраз,
образностью воспевая мир.
 

Это – то, чем я кормился – моя вербально-ассоциативная подпитка.

У Ванды образы выстраивались представлением графическим.

Сложность понимания нюансов языка чужого – обращала мой словесно-образно-экспромтный шквал идейный в сотрясание пустое перепонок смыслом интонаций… Возможно, недоступность понимания сближала нас многозначительною недосказанностью.

То, что творилось в жизни Ванды под завесою исчезновений и какую должность занимает всемогущий папочка, волюнтаристски направляющий жизнь дочери, как тема обсуждения вопросами преградными меж нами не вставала. Исходя из положения, что каждый человек, представленный мне жизнью, – скрытый судьбоносный знак, идентифицирующий расшифровкою меня как личность, я чрезвычайно бережно рассматривал живую мне подсказку. Опыта приобретением обогатиться, к удовольствию взаимоудовлетворением примкнуть… В стремлении эгоистичном Ванду удержать необходимо было, проникаясь тонкостями чуждого менталитета, двигаться навстречу, но что невозможно без владения свободного языковой культурой собеседника. В серьезном пополнении нуждалась просвещенность в родственном по духу Ванде изобразительном искусстве.

В юношестве я неплохо рисовал, но постепенно развивающего тренинга не получавшая рука – потеряла навыки ловить изображение, снимаемое мозгом, и перепоручила образность мышления отображать словесному бряцанию, проявляя изредка себя в портретных шаржах и эскизных чертежах; наверстывать упущенное – занятие бессмысленное. И все же Вандою простимулированная цель: приобщившись, ознакомиться и разобраться в понимании с богатством, накопившемся веками творчества в искусстве живописном, нашла отзывчивую почву…

Вспоминаю с содроганием бессилия период красочный, музейный, когда я регулярно посещал художественное достояние народа, правда, чтобы любоваться не картинами, а воплощением живым телесной красоты, свидания там назначая… Таня.

Слушала рассказ Татьяна обостренной мимикой внимания, касалась взглядом моего лица, как бы прощупывая сосредоточение эмоций, их сверяя со своими, и пытавшимися зацепиться за пасьянс переживаний.

…Недельное мучительное ожидание прервав, Ванда заявилась поздно ночью, дверь открыв своим ключом, и молчаливою повинностью легла в постель. Крадучись, рукой скользнул по гостевой телесности – подарок: продолжительный и изнуряющий ответной прелестью открытости и притягательной внедренностью, бредовый…

А пробуждение сюрпризом ввергло в изумление натужным, скрежетным, бессильным одиночеством. Ванда, оставаясь для меня «инкогнито», превратилась в поощрительный, за ожидание, фантом, являющийся ночью, а под утро исчезавший, оставляя сущностью воспоминания сладчайшей близости пустую тару из-под пива и клочки разорванных рисунков.

 
Полгода продолжалась эта круговерть –
проверок верности с издержками ухода;
надежды возрождения с неверьем в смерть,
любви фантазий в обреченности полета…
 

Лето выдалось на редкость жаркое, и Ванда, затмевая солнце, в выходные стала осчастливливать меня свиданиями на природе, приезжая к месту встречи на такси: папа запретил ей пользоваться транспортом общественным. Мы проводили дни на море.

Поскуливавшим интересом наблюдал я облегченный гардероб, не замечая, чтобы нижнего белья отсутствие смущением движения бы сковывало Ванду. Она не пользовалась и купальником: места на пляже выбирали мы безлюдные

 
Где напоказ являла солнцу
отточенность фигурную гимнастки
фантазиями стихотворцу,
купавшему любовь в словесной ласке…
 

А сама:

 
Принципиальностью жесткой пытки,
отгородившись от амурных вольностей,
кляла улыбкой слабые попытки
избавиться от возбужденной стойкости…
 

Познания языковые Ванды, при участии романов Достоевского, читаемых в оригинале, и мне, тренировавшего длиннотами замысловатых фраз, – обогащались,

 
Лобного не вызывая отторжения,
широко раскрытых глаз,
не пленивших разума брожение
шуточек занозных фраз…
 

Попытки сговориться с Вандой на ее исконном языке угрюмую гримасу вызывали недоброжелательства. «Ты превосходно изъясняешься по-русски… не обедняй же мысли переводом, а если хочешь до такого уровня освоить мой язык, читай на нем, а говорить мы будем каждый на своем».

Наши словопрения без видимых усилий форму обрели взаимной интеграции, где каждый объяснялся на своем наречии и нам не требовался переводчик. Взаимопониманием переполнялось и телесное взаимодействие, но не довелось ни разу мне, в моменты нескончаемости сближенного удовольствия, эмоции у Ванды обратить в слова, да и в другие разновидности несдержанности речевой. За нею закрепилось ласковое прозвище, словесною игрой и ударением меняющее смысл, в зависимости от отзывчивости тела…

 
Охраняющего поясом «свободы»
красоты интимный створ первогреховных врат.
Сладким призом за душевные расходы
открывающихся поделить любовный клад…
 

Незабываемый период в жизни: ожидания, тревог и радость встреч, внезапность расставаний, с наслаждением и жаждой терпеливою его.

 
Вразумительной стабильности объятий
не хватало чувству,
провокация мечтательных оказий –
нагнетала буйство…
 

– А тебе неинтересно по-другому.

– И давно ты это поняла?

– Что без нижнего бельишка приезжать к тебе нельзя? После танца первого с тобою.

– Но эксперименту все же я подвергся…

Да так, что защемило междуножьем сердце.

– Так надежней диктовать желания.

– Когда переполняет трахомания? А голословностью не пробовала озарять, добросердечие пуская на кровать.

– К чему? Ты все прекрасно понимаешь…

«…Да, понимал: долго продолжаться так не может, постоянно размышляя, как придать взаимоотношениям фундаментально-спаренный характер. Ведая – наскок кавалерийский, которых в жизни Ванды было предостаточно, не возымеет действия и будет бесполезен, я ловил момент удобный, чтобы мысль, объединившись с жизненным пространством, поводом насущным нас извне объединила…»

– А словами спариться не пробовал?

 
– Диктовкою желаний
на оборонительный рубеж?
Острасткой подаяний
не взлететь с бескрылостью надежд.
 

– Не понимаю, ты чего боялся?..

– Отсутствия повторности попытки.

…В один из дней немногочисленных сближения счастливого пристрастий мы обедали в кафе. Обмен разноязычных мнений о животрепещущих проблемах, напрямую наших отношений не касавшихся… Грусть спокойствия предупредительно прервала официантка, объявившая: «Кафе закроется на перерыв, а через час откроется как ресторан».

Озарение, мелькнувшее как повод оправдательный не расставаться, подкреплялось беспросветной сыростью дождя, безлюдность улиц наводнившего и угрожавшего, оказавшись под засильем непогоды, несговорчивым итогом скорого прощания. До безобразия спокойным и отрепетированным голосом, ласкающего взора с Ванды не сводя, с опорой разрешения поддержки общих планов, я сказал: – Завтра наша свадьба…

 
Не могли бы мы еще часов на пару
отложить начало суетливой кутерьмы?..
Не пощадит, подобно пьяному угару,
праздностью публичной окружающей среды…
 

С сочувствующим любопытством выслушав заявку, официантка удалилась, обещая, что попробует умаслить управляющего, нам уединенность воркования продлив. А через некоторое время, к удивлению – предстал сам зав с радушным поздравлением, бутылкою шампанского и разрешением гулять, и столько, сколько пожелаем, но с условием, что завтра непременно мы заедем на фуршет.

Ванда не скрывала радости…

 
Неужели наши мысли
заговорили на едином языке? –
преданности чувств отчизне любви,
отведавшей интимный этикет.
 

Но удовлетворенная беспечность сменилась проницательностью грусти, с неожиданной, неловкою слезой в глазах. «Папа не позволит мне замужество с тобой», – предрешенность констатация заботливости безысходной будущего.

Развлекаясь допоздна, мы протестную играли «свадьбу», не желающую уступать увечью костной черствости межнациональных предрассудков… Но брачной ночи не случилось. Выйдя из кафе, Ванда

 
Своеволием защиты,
призывы отвергая «жениха»,
с предсказаньем Немесиды,
шепнула горько: «Значит – не судьба»…
 

Села на такси и укатила в неизвестность.

 
Плановость свершений сжав в кулак,
движимый упрямой интуицией,
непременно угодишь впросак,
прогоняя жизнь на репетиции…
 

На следующий день с бутылкой коньяка я заглянул в кафе.

Час полуденный, безлюдное затишье с гулкой пустотой в отсутствие оркестра вызывали накипь недовольства собственным бессилием. Я сел за столик «свадебный» и у знакомой официантки попросил позвать завзалом. Мне повезло: он был на месте. Поблагодарив сердечно за гостеприимство давешнее, со смущенностью повинной я признался, что вчера солгал, о свадьбе говоря, и прошу в знак извинения принять коньяк. Изумленный вид растерянного распорядителя, не соответствующий статусной вальяжности, признаться, удивил:

– В чем дело, что произошло?

– Подруга ваша… полчаса назад с бутылкою шампанского и извинениями здесь была… То, что бракосочетание вам не грозит, я понял сразу: уж очень грустно вы смотрели друг на друга, а поэтому не ожидал, что вы заявитесь сегодня.

На этот раз меня растерянность стихийно посетила.

– Надеюсь все ж, что не в последний раз стал вашим гостем!..

В тот момент исходный оптимизм рассудка – теплился во мне.

Синеокости любимой… Незабудка – вечность снов в душе…

Полчаса назад… Где полчаса плутала интуиция? Вопрос, преследующий неотступно… Последствия свидания нежданного в кафе были предсказуемы. «Не судьба?..» и встречи с Вандою не будет? Я предложил ей сделать выбор, и она, исчезнув, сделала его, на этот раз сильнее оказалось мнение ретивых «белоконских». Но карт-бланш остался у меня…

– Где ты назначил ей свидание?

– Ты не спросила, если бы не догадалась…

– Вечером тебе не надо было отпускать ее.

– Хмельной синдром – советчик не из лучших. Хотя в тот вечер Ванда пригубила лишь слегка шампанского нетрезвость.

– Советчик? Тогда зачем ты назначал свиданье в загсе?

– Понимаю, сначала надо было под венец тащить, а уж потом играть с весельем… Была причина, но о ней чуть позже.

…Свободолюбием непримиримый к поражениям характер Ванды действенною непокорностью обязан был вступить в бескомпромиссный спор за выживание; но о себе напомнивший неудовольствием менталитет избрал путь скрытный внутреннего неповиновения. Ответственность за это, к сожалению, лежит на мне, последствиями спроецировавшись. Я допустил ошибку: мягкой поступью внедряя мир своих мировоззрений, упустив инициативу.

С терпением доверия, уверенного оптимизмом в положительной развязке однолюба, Ванду ожидал я в доме, подконтрольном ей ключами. Она же втихомолку посетила наше общее пристанище…

Вечером, придя домой с работы, я увидел на столе закрытую бутылку пива и листочек с нарисованным на нем портретом женщины в летах и надписью: «Я не одна…»

 
Глаза в глаза и тишина…
пронзительная боль слышна…
неописуемой тоски
в печали исповедной и…
Незнакомые знакомые черты
смотрели из глубокой дали будущего,
убеждением упрямства правоты,
уверенности счастья не упущенного.
Она оставила эскизный старческий автопортрет –
символический этюд надежды,
манящий, как в потемках неизведанности свет
теплотой, изведанною прежде.
 

Почти полгода ждал, когда откроется входная дверь…

 
Время цензором безжалостно
вымарало карандашные штрихи;
память смотрит оком благостно
в цветовую бесподобность синевы…
 

Обои у дивана больше уж не укрощает блеклая потертость, где ступала ножка Ванды, рисунком удовольствия отображая степень замирания хозяйки, отдававшейся покорно власти сумасбродства.

Поменяв обои, вскоре на дверях квартиры и замки сменил…

 
Проблеск счастья – дальше мгла…
Душа от безысходности истлела.
Любовь, для муки тело пощадив,
уберегла от участи Ромео.
 

– Печальная история…

Какими мыслями согрела мой рассказ Татьяна, взглядом удалившись в море? И чем откликнется ее ассоциация, черпнув доверьем собственного опыта?

Я приблизился по возрасту к портрету, нарисованному Вандой, но столь же освещенной убежденности в глазах, запечатленной ею, я в себе не вижу.

 
Затаенность гордостного самолюбия
опыта усталость скептицизма выдают на вид глаза,
конформизм немой удобства миролюбия
в чудеса не неверием не восклицает:
«Отворись, сезам…»
 

Я достаточно свободно разговариваю на родном для Ванды языке, но в переводе образность мышления теряется в непонимании и озадаченности смысловой у титульной народности, сарказм воспринимающей как оскорбление от чужеродца.

Изучение изобразительного творчества и живописного искусства открыло мир неизмеримого богатства, усложняя взгляд духовности.

Но жизнь, по ей одной понятной событийности законов, не позволила мне с Вандой встретиться… А одиночество пришлось украсить вольностью характера очередной подружки, ждущей очереди на повествование потребностью эмоциональной…

 
Я обзавелся новой вехой временной,
бесстрастно отмеряющей укор разлуке,
сердечным тиком откликаясь потайным
неумолимости судьбы любовной муки…
 

Я прикоснулся к Тане… От нее повеяло упрямством отторгающего помощь одиночества.

– Я домой поеду…

Ванда все-таки преодолела толстокожесть безразличия.

– Ты!

Неужели мысль зловредно высказалась вслух и Таня засекла ее? Что творится с психикой моей?

– Позволишь до машины проводить?

– На станцию ты не поедешь?

– Мозги проветрю на морском просторе.

– Не слишком рьяно мне понравилось гулять в твоих воспоминаниях.

– Тогда давай пожестче пристегнемся, я привез с собою поводок. – И ненавистный друг цивилизации предстал перед Татьяной.

Взгляд у «дрессировщицы» застыл, изобразив вопрос.

Я протянул мобильник. При встречах с Таней:

 
Почивавший под охраной Макса,
всем отказывавший без разбора в соединении со мной.
Им установленная такса –
поощрения опеки слой на талии – подкладки жировой.
 

Бережно, в раздумье, взяв эксклюзивный «Siemens», пальчиком знакомясь, Таня очертила контур, по экрану обласкав его, чтоб безотказно он доверенным лицом свои обязанности исполнял.

– Набери свой номер… – В сумочке откликнулся звонок. – Не желаю доверять видениям и четкости картинки их – судьбу дальнейших наших отношений.

 
Позвони мне, если грусть вдруг накатит на сближение…
Нервной клеткой отзовусь искрометного движения…
 

Глаза Татьяны неожиданно наполнялись слезами. Отвернувшись, открывая дверцу у машины, тихим вздохом прошептала:

– И ты тоже…

– Кто ты? – спросил я Таню.

– Твоя разлука…

Целуя на прощание ее, мне показалось:

 
В затаившейся мечте о прошлом
облик Тани вольностью витал,
в страсти одеяния роскошном –
чувством будущее рисовал…
 

Включила зажигание и, грустною улыбкой одарив, рванула с места.

Уехала, с собою увезя ретроспективный помутневший провокационный оттиск не застиранных воспоминаний и закрытые свои, которых никогда мне не доверит.

Я увез закамуфлированную бескорыстием открытости победу: россказнями, навязав Татьяне мною пережитое, сумел предугадать экспрессию поступков. Ни в коей мере это не давало повода с уверенностью возомнить об управляемости Тани, что невозможно и, пожалуй, равносильно слаженной попытке мемуарным задымлением любовь перетерпеть. Но, спровоцировав определенную эмоциональность состояния и протестную ее зависимость от этого, следовало ожидать итогового поведения. Я не заказывал гостиницу, предположив развитие событий, но все же рисковал: Татьяна ситуацией могла и не откликнуться на прошлое аскетного упрямства Ванды, защищавшей независимость свою отказом сексу, и не присоединиться к ней…

По психологическим опросам озабоченных своим существованием людей, перешагнувших 75-летие, 85 процентов сожалеют, что занимались мало сексом!.. не думая о том, что их преклонный возраст балует поэтому…

 
Память вороша на склоне лет,
к сердцу приложив любви картину,
подытожив сладострастный след,
в чувствах вознестись бы на вершину…
 

Телефон набрал угодный номерок, и ты уж рядом, врезавшись в чужую жизнь навязчивой заботой отсебятины. А далее: банальностью затравленный обмен седыми новостями, пара несуразных комплиментов и натянутое бестолковостью беседного звучания скоропостижное прощание, где недосказанность не выражается словами.

Позвони… Просьба не обязывающая отношения затягивает в состояние застойной, ждущей, вялой неопределенности, облекающей в зависимость от превалирующего настроения готовности, в чье ухо ты проник без дозволения. Телефонное общение эмблемных отголосков и активной иллюстрации эмоций скрытостью – обезличивает сопереживания и их жизнеспособность в помощи формальностью участия до окончания беседы.

Привычка к лицевой активности общения использовала телефон для деловых контактов, в «цивильной» жизни прибегая к помощи его – лишь в крайних случаях. Приучила к этому меня незримо будущая теща, всячески препятствуя призыву породнения: попробовав характерность «зятька», чем я не преминул воспользоваться, с благодарностью отвергнув ящичек Пандоры, заготовленный родительской опекой… Неожиданно мобильный «поводок» развязно натянулся в среду.

Я получил короткое сообщение:

– Ты где? Я в одиночестве, скучаю! –

 
Руки теплые Татьяны,
настойчивым призывом расстелившие постель;
вольности кивок желанный,
чувств слухом подхватить игривости душевной трель…
 

В послании объединились хлесткая строптивая самоуверенность с напористой активностью желания близняшек. Выдержав техническую паузу, я «показал» им ключ от номера, отправив:

 
– Жду Няму в восемь вечера – без скуки
в чулан запри ее замком разлуки.
 

Любопытно, кто ответит: Таня или Няма?.. Последовала пауза в раза два длительней моей:

 
Строптивостью девчонки
текст утрясали меж собою.
настроя одежонки,
наперебой готовя к бою…
 

Как я предполагал, телефон стал мягким поводком-удавкою, на расстоянии, не глядя, позволявшим рисоваться мастерством характера… Ответ прислала сладкая моя: «Слушаю и повинуюсь!».

Уж чего-чего, а от Татьяны ожидать повиновения не приходилось; гордость подчинялась лишь тому, что добрая спонтанность спроектировала вольнодумством.

 
В пыли зарыв с предупрежденьями тома,
судьбой увязнув в обольстительном капкане,
увлекся гибкостью строптивого ума,
с наивным взглядом грациозной лани…
 

Медленно я шел от станции к гостинице. Ободряющая свежесть и идиллическая тишина сезона запустения курорта взморского снимала расслаблением зацикленности след дня напряженного. У перехода пешеходного остановился, услышав сзади гул автомобиля; обернулся и увидел силуэт знакомый бусика; сигналя, поднял руку доверительной поспешности, шагнул навстречу… Не снижая скорости, машина равнодушием стремительного вихря мимо пронеслась, едва не зацепив меня, что обязательно случилось бы, не увернись я от нее. Торопливость нетерпения, пригревшись в мыслях за рулем, внимания не уделила резвости препятствия задержки, отвагой прыгнувшей под скоростную мощь колес.

Согласен: свет я отражаю хуже, чем выдаю наружу спектр эмоций, но по фактуре не настолько незаметен, чтоб давить как зазевавшегося мотылька… Уверенный, что больше уж ничто дорогу к встрече не перебежит, я слаженно продолжил одинокую прогулку, и через четверть часа у гостиницы, с непогрешимою наивностью мультяшной Золушки, меня встречала лучезарная улыбка Тани…

Кожаное длинное пальто… Незабываемо:

 
Черный грациозный лебеденок
оперением прельщал, танцуя, мужиков,
завлекая стройностью ножонок…
стыд резиночек показывая от чулок…
 

Вновь передо мной предстанет сногсшибательная раздетость?..

То, что предъявилось образом достойнейшим, могло предстать пред многочисленной и жадной на восторг аудиторией, на голливудском подиуме славы на вручении оскаров…

Праздник глаз: тончайшее прозрачностью фактуры светло-пепельное с переходом к низу в темный тон, с облеганием непостижимым платье трикотажное, прикрытость изнаночных прелестей фигуры изваявшего, с подчеркнутой отточенным изяществом сапог.

Удостоверившись в достойнейшей острастке взгляда, обласкавшего наряд, Татьяна бросилась ко мне на шею, предлагая:

 
Непредвзято, осязательностью кропотливой,
увиденного подтвердить эффект;
аппетитно распоряжаясь колоритной нивой,
усладной стати поддержать респект…
 

Сноровка рук, с достоинством владельца представляя, бесстыдным образом лаская, добралась до верхней окаймовочки чулок, скользнула выше… и, не обнаружив кружевных доспехов, за которые бы можно зацепиться на филейности «фасада» заднего застыла нерешительностью изумления… А осмыслив, возвестила о возможности великолепнейшей в развернутом формате воплотить словесность толкования теории на практике…

Усадив Татьяну в кресло, я опустился перед красотою на колени.

 
Колыбель зачатья, жизненный рассвет;
самородок счастья, нежности букет…
 

Дивный вид в межножной затаенности, срамливой откровенною незащищенностью невысказанного, привлекал в открытую продемонстрировать застенчиво природу исключительного бескорыстия и творческую мощь воздействия лингвальной образованности. Языка ласкающим движением по внутренней укромной белизне распахнутости бедер, щекочущими касаниями выводил я продолжение узорчатое сеточки чулок, охватывавших стройную колонную округлость, располагавшуюся ниже. Покрыв рисунком шелковистую раздвоенность подходов к нямочке, боязливо я вступил на территорию ее, и осторожным замиранием раздвинул устричную бахрому чуть увлажненной розовости складочек, и, выбрав тактику зигзагообразной колеи, языкастым следопытом безотрывно расточаясь вольностью вибраций и метаниями ненасытного зеваки, упивался, путешествуя по регионам крохотным замысловатого ландшафта…

Сидя в мягком кресле и слегка откинувшись назад, Татьяна признавалась вздрагиваний восклицанием: пиковые точки потревожены дремавшей осязательности, подключившись к важности процесса заинтересованного отзыва, участием в тотальной нервной возбудимости. Сноп сигналов импульсных сплошным потоком ткань пронизывал живую темперамента бушующего тела, чувством отзывавшегося танцем неповиновения конечностей, перекликаясь с завороженостью стона, придавая ощущениям окраску звуковую гласности и подтверждения: маршрут мной избран правильно.

 
Таня сладостным велением
в энергию утехи окунула душу
госпожой, готовой рвением
броска экстаза вырваться наружу…
 

Совершив ознакомительно-прогревочный кружок, «орально-распоясанный владыка» всей своей площадною шершавостью и вкусовою мощью, стал устилать широкую дорожку снизу-вверх к вершине сладострастия. Затем остроязычное «орало», трубкою свернувшись перископной, проникающим движением настырности позволило внедриться в сокровенность «гнездышка», гостеприимно распахнувшегося перед любопытством игр отвязного молодчика,

 
Приглашая на разведку в глушь непроходимого
всю языкастую его длину,
описать бытийность вдохновения незримого,
держащую сознание в плену…
 

Обследовав и убедившись – вся «нефритовость укромная пещеры» сплошь напичкана структурой нервных элементов с общей хорошо организованной и эшелонированной обороной, живо реагирующей на вторжение; и с разветвленной сетью управления, и безграничной властью над центральной и периферийной эрогенною активностью, – язык, смолчав, переключился на скучающую в одинокости без ласки на своей сторожевой высотке загадочную маленькую «штучку». Губы, заключив ее в кольцо объятий, возможность дали органу речистому подробнейшим воздействием излить болтливую горячность чувств. Бедра Тани, на контакт теснейший реагируя вибрацией, усиливали противостояние соединившихся усладой губ. Рука моя, пригревшись на начавшем обрастать лобке, ощупывала поросли колючую небритость и подтягивала нежность кожи вверх, испытывая мощность напряжения мышц, подзадоривавших пылкостью кровоснабжения и с замиранием следивших за происходящим ниже со взведенным механизмом отрешения. А там, челом укрытый, бушевал водоворот неописуемых страстей: речистый аппарат ласкательною мощью доводил упрямством беззащитность дамского «начала» до неистовства. Без спешки, деликатностью дыхания, я втягивал в себя укромный пестик клиторного возвышения – сердечко сладострастия разрядки, затесавшееся в сдобе чуда генитального. Перст указательный, скользнув в открывшееся родовое «гнездышко», нащупал выпуклое уплотнение – «подушечку» любви на верхней части свода – и обводящими движениями стал массировать ее, взбивая нервные пушинки щекотанием. Способствуя нелегкому труду коллеги, на ощупь и впотьмах работавшему в лабиринте блудном, пальцы на лобке Татьяны слегка на низ надавливали живота, все тело растревоженно рвалось навстречу сладострастию и избавлению от присосавшегося изувера, голову которого она сжимала цепкостью приложенных к ней рук, плотнее вдавливая в взбудораженную нямочку, накалом напрягавшую все возрастающей конвульсией изнемогающий телесный аппарат. Таня подчиненностью неистово стонала внутренним грудным неудержимым плачем, вырывавшимся наружу слезным причитанием. От рассвирепевшей усладительницы

 
Оторвав присоску губ,
завершая устный труд,
дыханием любви десертного напева,
я охладил раскрывшееся наслажденье чрево…
 

Это стало заключительной, воздействующей точкой эпической поэмы куннилингуса. Кому не довелось хоть раз, прильнув губами к сладострастности зазывной, бравурную мелодию на зычной флейте наиграть – катарсиса оргазма тот, внедрившись в жизнь, еще не испытал.

 
Теории всепобеждающая сила,
воздействуя всей речевою остротой –
словами страсти, зовом нежного прилива,
венчает радостью свершений правотой.
 

Отдавая должное отваге запыхавшемуся услужением речистому языкочлену, я высунул его обзору, прохлаждая интенсивностью дыхания, как Максик после длительной пробежки в жаркую погоду. Богатырский нагулял я аппетит бессовестностью бессловесною мужицкой оконечности, могуче воспарившей к нямочке; но та, что ей повелевала, пресыщением прострацию украсила, не выражавшей заинтересованного осознания действительности, утонув в эмоций пестроте, и приближенность мира перестала для нее существовать…

Бережно, чтобы не растревожить хрупкость заповедной территории, расцветшей бурною потенцией либидо, взяв Татьяну на руки, я уложил ее расслабленное тело на покой постели. Затем, раздевшись, рядом поместился, возложив запрет зудящим неповиновения измором требований членам прикасаться к Тане.

Через пелену непонимания рассудка замутненного, отсутствующим выражением лица, она глазами пустоты безвольного гипнотика, смысл ищущего в действии происходящем, вглядывалась в очертания мои, пытаясь возвратиться из опустошающей припадком счастья эйфории. Как разбудить в ней радость бытия? Воспользоваться тем же языкастым органом, в такое состояние отправившим ее, но по его прямому назначению?

– Я расскажу тебе легенду о любви…

Родилась она ирландскою принцессой; имя нареченное – Изольда.

Выросла Изольда, брачного достигла возраста; и все бы хорошо, да княжество ее подверглась нападению и под натиском жестоких иноземцев, под предводительством Тристана, рыцаря отважного, лишилось независимости. Вместе со свободой родины Изольда потеряла жениха, убитого Тристаном в честном поединке. Пытаясь отомстить убийце, она наносит несколько тяжелых ран ему, но из сострадания, проникнувшись его мучениями, исцеляет их сама.

Юность и взаимная симпатия перерастают чувство, противиться которому нет сил… Тристан же, верный клятве королю и обещанию устроить брак его с Изольдой, объединив враждующие княжества, терзаясь, вынужден отречься от любви.

Изольда, не надеясь счастье обрести с любимым и чтобы избежать разлуки с ним, отчаявшись, решается на роковой поступок: отравить себя и своего возлюбленного. Но верная Изольде старая служанка, опечаленная участью влюбленных, и, не желая сговор против жизни поощрять, украдкой подменила кубки… и вместо яда поднесла напиток им любовный:

 
Сбросивший оковы
подавленности чувства, –
жизненной основы,
клич счастья безрассудства…
 

Их любовь чиста и целомудренна, и, даже ложе наслаждения желанием любовным расстелив, не позволяют думать о физическом контакте. Противопоставив разум чувства низменным инстинктам и чтобы не поддаться празднику соблазна и духовность единения возвышенного не опошлить плотским наслаждением, они возводят неприступную границу, положив между собою меч.

 
И черты разящей не пересекая,
позволяют лишь словам ласкать любимого…
Сердцем ощущая трепет рая
счастья удовлетворенья неисповедимого…
 

Разграничив пополам кроватную доступность, я предстал пред Таней в образе Тристана, с максимальной откровенностью свидетеля завистливого, острием лексических ударных наслоений, хроникально стал расписывать в воображении Татьяны возмутительные сцены обладания, удобством поощряемые молчаливого согласия ее.

 
Фантазии эфирные послания, –
эмоций опьяняющий прилив,
симфония словесного дыхания,
душевного лобзания мотив…
 

Речистостью бродил я одиноко по воспоминаниям совместной обнаженности кроватной, впечатлением закончив описания: демонстрационного улета Тани.

Вслушиваясь в речь сладкоязычную, Татьяна, двигаясь, непроизвольной властью обнимала грудь, дыханием несдержанным и учащенным безутешностью волнения охваченную. Складки возле уголочков скобки губ, подрагивая возбуждением, отображали сдерживаемый с трудом характер недовольства жадным тремоло нетерпеливого озноба. Кончиками пальцев прикоснувшись, я обрисовал уст розовости контур и передал его своим губам, а их печальное затишье посланием отправил Тане на уста… давая ей понять: