Текст книги "Провинциальные письма"

«Сибирские сказы»
В. Я. Шишкова: поэтика

Первый тунгусский рассказ Вячеслава Яковлевича Шишкова «Помолись» появился в петербургском журнале «Заветы» в 1912 году. Этот год Шишков считал началом своей литературной деятельности. «Помолись» прочитал А. М. Ремизов – уже известный авторитетный рассказчик и романист. Как автор увлеченный литературными переработками народных легенд, апокрифов, житий и сказок, он поддержал стилевые устремления молодого писателя. Хотя нужно отметить, что позже в «Автобиографии» (1926) и немногочисленных заметках о литературе Шишков отчасти замалчивал дооктябрьский этап своего творчества, называя себя «писателем советской формации5555
  Шишков В. Я. Мой творческий опыт… М., 1979. С. 18 (далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц).


[Закрыть]», выделяя особо лишь небольшую повесть «Тайга», а к рассказам, за исключением «Шутейных…», относился как к явлению в своем творчестве второстепенному: «…а характерны ли они для меня, ей богу, не знаю» (с. 80).

Тем не менее с 1912 года рассказы Шишкова регулярно печатались в двух петербургских изданиях – «Заветах» и «Ежемесячном журнале» и имели определенных успех у критики, тогда как при Советах «у некоторых критиков… был не в чести» (с. 14). В 1916 году Шишков собирает большую часть написанного в первую книжку «Сибирские сказы»5656
  В сборник вошли рассказы – «Помолись», «Краля», «Чуйские были», «Ванька Хлюст», «Суд скорый», «Колдовской цветок».


[Закрыть] для издательства «Огни» и посвящает ее своему сибирскому другу Г. Н. Потанину, поддержавшему его первые литературные опыты.

Восприятие ранней новеллистики Шишкова в русле «этнографического реализма» стало общим местом. Удивляться этому не приходится: роль и значение писателя в освоении новой для русской литературы начала ХХ века темы быта исконных народов северных окраин несомненна. Шишков создал сказ о национальных меньшинствах Сибири как полноценный жанр и в то же время показал, что сказ вмещает в себя не только бытовое или социальное, но и публицистическое. Не случайно в советском литературоведении в качестве комплимента, едва ли не главного, обращалось особое внимание на прогрессивный обличительный пафос «Сибирских сказов» Шишкова, направленный «в защиту трудящихся, в защиту таёжных жителей – тунгусов, якутов, алтайцев…». Касательно поэтического своеобразия сказов, наиболее часто указывалось, что уже в коротких формах Шишков делал шаг навстречу эпопеи, и любой из них можно было бы превратить в роман.

Позволим себе усомниться в комплиментарности подобных утверждений. Особенность ранних сказов Шишкова – не в скором стремлении их автора освоить более крупные прозаические формы, а, напротив, – удалиться от них. Сборник «Сибирские сказы» представляется нам именно формой обособления уникального жанра.

В «…Сказах», в которых новеллы расположены в хронологическом порядке, явственно ощущается рост художественного мастерства писателя и его движение от газетной беллетристики к художественной литературе. Самые ранние новеллы Шишкова – «Помолись», «Холодный край» и другие… – это, собственно, не сказ в жанровом отношении, а очерк – по художественной структуре явление подвижное, переходное. И именно так, как первые опыты художника, в разной степени удачные, они совершенно справедливо воспринимались современниками.

Стилистика ранних рассказов В. Я. Шишкова разнонаправлена и ориентируется на несколько традиций русской литературы XIX века. Здесь ощутимо как влияние натуральной школы и физиологического очерка в том виде, в котором он был прежде всего представлен в творчестве Г. И. Успенского, заметна стилевая подчиненность силе прозы А. П. Чехова, присутствуют романтические интонации, свойственные В. Г. Короленко, в равномерной спокойной стилистике дают знать о себе и ритмические эксперименты А. М. Ремизова. Такое многообразие имен, названных писателем среди своих учителей (с. 16, 29, 80), принадлежит художнику, начинавшему литературную карьеру в зрелом возрасте, если не сказать, достаточно поздно.

Характерно, что Шишков всегда подчеркнуто настаивал на «необходимости стилевого разнообразия» (с. 22) – многократной «ломки» стиля в границах одного текста. В «…Сказах» стилевой разнобой настолько велик, что объяснить его исключительно бессознательным или творческим восприятием «молодым» автором опыта того или иного художника невозможно. Скорее, необходимо вести речь о прямой и сознательной ориентации Шишкова на стилевые приемы конкретных писателей – Успенского, Чехова и Ремизова – в отдельные моменты повествования: преимущественно те из них, которые были близки художественным актам (И. А. Ильин) названных имен идейно и проблемно-тематически (вспомним безусловную убежденность Шишкова в том, что содержание всегда определяет форму (с. 22–23)).

Сразу же, до анализа текстов, оговоримся, что новеллы, вошедшие в «Сибирские сказы», составляют самый первый ученический этап творчества будущего романиста и качественно написаны еще очень неровно. По этой причине четко отделить умелую стилизацию от эпигонства не всегда представляется возможным. Воспроизведение чужого слова (сказ) чужим стилем (подражательство, эпигонство) подчас разрушает дистанцию между автором и субъектом рассказывания, поэтому отношение персоны автора проникает в само «чужое» слово и, ослабляя его характеристики, делает сказ в значительной степени условным.

Общий структурный принцип, использованный при создании «…Сказов» – разделение текста на множество коротких и событийно в целом законченных главок – прием, широко представленный в очерковой прозе рубежа веков, преимущественно писательских заметок и дневников. Не случайно, что примыкающему к «…Сказам» очерку «Холодный край» (1912) автор в 1931 году дал подзаголовок «из дневника скитаний…» и каждой главке – свое название. Собственно такая художественная форма задается и непосредственно выражена в пространственно-временном континууме ранних текстов Шишкова, в хронотопе дороги. Причем, перемещается по огромным пространствам Сибири и сам автор (до 1915 года работавший техником-первопроходцем), и герои его рассказов – тунгусы, эвенки, служивые и торговые люди, купцы, и все это воплощается в стилевой ткани произведений. Впрочем, в этом присущем всем без исключения новеллам «…Сказов» движении рассказчика в пространстве и времени есть элемент хроники, воплотившийся позже в исторических романах Шишкова.

«Помолились» – устный рассказ автора, здесь чужое слово воспроизводится преимущественно как диалогическое. Тем не менее, сказ – это не только устное чужое слово, сказ – чужая мысль и, в особенности, переданное состояние, событие и соответственно стилистически оформленное. Речь идёт об особом типе повествования, которым и достигается свойственное сказу ощущение изображения от лица или из глубины сознания чужого рассказчика. Это высшая разновидность сказа, отличающаяся полной устраненностью автора именно на собственно языковом уровне, когда словесная ткань не несёт в себе никаких семантически значимых грамматических маркеров принадлежености слова автору. С этого, что примечательно, и начинаются первые элементы сказового повествования в ранней прозе Шишкова. Уже сама глагольная форма названия первой новеллы писателя («Помолились»), с одной стороны, не несет в себе конкретных личных характеристик, а с другой – указывает на субъектно-объектное единство действия. Расшатыванием субъектно-объектных свойств повествования в значительной степени отличается именно сказ. В нем, как ни в каком другом повествовательном типе русской литературы (разве что за исключением такого приема художественного анализа, как психологизм), наиболее продуктивно используется относительно новая форма русского глагола (часть речи) – категория состояния.

Приведенный далее фрагмент текста имеет несколько авторов и содержит в себе как элементы сказа, так и стилизованного (подражательного) авторского слова. В художественной речи осуществляется диалог нескольких повествовательных типов и их пограничных разновидностей, которые как на собственно стилевом, так и на смысловом уровне вступают друг с другом в скрытую полемику.

«Но когда они стали звать тунгусов к себе в гости и говорить о том, что у них зимой в церкви бог родится, что поп Ванька приедет, что огни зажгут в церкви и будет там ночью светло, как днём, при солнышке, что поп будет петь молитвы, а народ подпевать разными голосами, – они поверили и обещали прийти»5757
  Шишков В. Собр. соч. в VIII т. М., 1983. Т. I. С. 51 (далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страниц).


[Закрыть].

Здесь еще явно присутствует объективный автор, каждое слово которого направлено на объект, его угол зрения – подчеркнутый религиозный скептицизм.

«Да как же не поверить? Говорят купцы, а на глазах слёзы. Просили белки тащить больше: цены хорошие установятся».

С этого момента объективный автор предвосхищает чужое слово, вступая с ним в диалог, что воплощается уже в изменении повествовательной интонации. Далее следует собственно «чужое» слово…

«Вот как провели, борони бог, как просили, много, много рассказывали, как прекрасно будет в церкви. Все колокола станут звонить.

Ведь вот мошенники, плуты, а говорят – слёзы на глазах. Всё-таки народ добрый, значит».

«Чужое» слово содержит все свойственные сказу разговорные элементы – повторы, слова-паразиты и т. д. Здесь нужно отметить, что характерные для тунгусской речи слова паразиты – «значит» и особенно «однако» (к сожалению, трудно сказать имело ли оно в начале века свойственную русскому анекдоту о чукче ироническую окраску), – широко используемые Шишковым, сегодня возможно иногда выводят стилизации «…Сказов» в сферу пародии.

Далее авторское слово отвечает сказу, комментирует его.

«Как не добрый, известное дело – добрый».

И, наконец, возвращается в рамки традиционного авторского слова…

«Ну-ка, кто бы потащил им в тайгу вино, это за пятьсот-то вёрст?

А теперь у них маленько муки, слава богу, есть, и кой-какое сукнишко, и порох, и дробь. А не будь всего этого – что бы тогда?

Правда, что денег купцы им не дали, пушнины у них не стало и на целый десяток олений уменьшилось. Зато неделю пили, напившись – дрались и таскали друг друга за косы. А олени или пушнина – что ж? Бог даст опять. У него, у батюшки, этого добра сколько хочешь…».

Такие тончайшие изменения стиля и вслед за ним смысла происходят в повествовательном пространстве художественной речи постоянно, они трудно уловимы. Но суть полилогической организации заключена в бесконечном противопоставлении одного слова другому не столько по его принадлежности, сколько по его направленности. Подобное противопоставление придает повествованию динамизм, создает событийность.

Тогда как языковая ткань сопротивляется стилевому однообразию и монотонности, дезорганизующим литературный текст, ритмическое повторение других элементов его структуры – образов или символов, развитие пейзажа, использование архетипов на разных его уровнях, – напротив, способствует возникновению художественной целостности. Среди главных сквозных образов сборника «Сибирские сказы» – образы заката, сумерек, звезд и остальных аксессуаров небесной сферы. На первый взгляд их возникновение объясняется чисто фенологическими наблюдениями рассказчика.

«Сумерки сгущались: тускнел закат, кой-где мерцали звезды» (I, 51), «Ночь пришла. Небо чернело над чумом. Золотые звезды дрожали в вышине» (I, 53), «Обида вдруг всплыла наверх, и старик заплакал, лицо сморщилось, скривился рот, закапали слёзы. Взглянул на небо… Но там звёзд не было» (I, 60) – новелла «Помолились».

«Он сел на приступках покосившегося крыльца и, обхватив колени, вглядывался в тьму звёздной ночи. Ночь была тихая, ядрёная. На горе, за селом, колыхалось пожарище» (I, 83), «Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба. – Сорвалась звездочка… А я пьян… <…> – бормотал, потягиваясь, доктор» (I, 84) – новелла «Краля».

«Только костер гуторил да над прогалиной, трепетно и робко мерцая. Звёзды караулили ночь. К ним, к звёздам далёким, вспорхнул Ванька мыслью» (I, 120), «На звёзды взглянешь, а они за тобой следом катятся…» (I, 123), «Идёшь, бывало, в мороз ночью, вскинешь голову вверх, а там звёзды, да месяц по небу ходит… <…>. Встанешь, утрёшь рыло-то, да на небо взглянешь, а там всё по-старому…» (I, 132), «…Костёр погас. Ушёл с неба месяц. Передвинулись звёзды» (I, 136), «Час проходит. Другой проходит. Нагулялся ветер, поздний гость, пал устало на дно тайги. И снова стоят в вышине и тихо мерцают омытые слезами звёзды» (I, 141) – новелла «Ванька Хлюст».

Как мы видим на примере совершенной нами реконструкции образ звёзд, возникая в разных новеллах сборника в художественно чрезвычайно значимые элементы композиции (начало, кульминация, финал), развивается в «сказах» параллельно и содержит в себе смысл архетипа «падающая звезда», ориентированного на фольклорную символику – звезда-слеза5858
  Напомним классический образ звезды-слезы в поэзии С. Есенина, почерпнутый художником из народной поэзии: «…Покатились глаза собачьи Золотыми звездами в снег…» (Есенин С. А. Сочинения. М., 1988. С. 93).


[Закрыть]. Таким образом, близость изобразительно-выразительной структуры новелл, входящих в «Сибирские сказы» Шишкова, обнаруживается уже на уровне синкретических эпитетов (А. Н. Веселовский). У Шишкова звёзды смотрят на землю с небес, а герои вглядываются в звёзды и ищут там ответы на неразрешимые для них земные вопросы. Ванька Хлюст ненавистно тыкает в небо обезображенными руками («Бог-то где же?» (I, 131)), а потом в бессилье опускается на землю. Лишь исчезают над тайгой слезы-звёзд, как начинают твориться в глухом лесу тёмные дела. В «Чуйских былях» возникает образ купца Гнуса – «черной грозы…, души коварной» (I, 114), не было звёзд на небе и тогда, когда стали разъезжаться из села Хватова обманутые до слёз тунгусы («Помолились»).

Шишков однажды вспоминал совет «первоклассного стилиста» А. М. Ремизова: «каждое дело и малое писаное слово есть условный знак, за которым скрывается большая сущность… Многое зависит от расстановки во фразе слов…». Особенно Ремизову понравилась одна фраза из «…Сказов»: «Тихо падал снег – гость небесный. Он находил, что определение снега – «гость небесный» – образно, просто, мягко, верно…» (с. 29). В тексте рассказа «Краля» фраза звучит таким образом…

«Тихо снег падал, первый осенний снег – гость небесный. Ещё дремал воздух, дремотно падали снежинки, всё дремало, и бубенцы с колокольцами тихо звякали, зябко вздрагивая на холодке» (I, 95).

Подобная ритмическая акцентировка фраз посредством разного рода повторов свойственна ранней новеллистике писателя. За вычетом обыкновенных эпических повторений, соответствующих воспроизведению тех же действий и событий, в «…Сказах» Шишкова есть повторения иного происхождения – с целью орнаментализации текста. Характер лексических чередований создает в приведенной выше фразе кольцевой ритмический рисунок-узор: a – b – c – b – d – c – b – d – a. И хотя подобные примеры в ранней шишковской встречаются не так часто, их появление в опорные для композиционной структуры текста моменты, свидетельствует и об активном сознательном вмешательстве автора в повествование, и о серьезном отношении Шишкова к советам орнаменталиста Ремизова.

Наиболее часто в «…Сказах» Шишкова встречаются ритмические элементы, основанные на традициях народного былинного эпоса – речь идет прежде всего о различного рода параллелизмах. Собиранием фольклора Шишкова занялся в 1911 году, всего им было записано около 90 песен и былин, в том числе об Алёше Поповиче и Добрыни Никитиче, которые изданы Иркутским географическим обществом (1914). Одновременно создавались новеллы, вошедшие в «Сибирские сказы». Наиболее ярко в этом отношении отличается новелла о купце Гнусе «Чуйские были» (Томск, 1913), в основе которой легенда, бытовавшая в Сибири. Не говоря о том, что семантически значимым символом «…Былей» стал антропоморфизированный образ священной Чуи – реки, содержащей в себе архетипическую модель времени: «…твои волны запоют иные песни и будут сказывать новые были, светлые и радостные» (I, 115).

Финал «…Былей» представляет собой накопление многочисленных праллелизмов, в том числе отрицательных, в значительной степени характерных русскому былинному стиху.

«Эх, казак, казак…

шорохи по степи ползут, много шорохов…

то не дождь ли льет-поливает, не град ли барабанит по земле?

Нет, не дождь… Нет, не град…

Шорохи крепче, сильней. Это смерть по равнине хлещет» (I, 115).

Многочленная параллель гроза/буря/тьма – огненный дождь/мёртвая лава/смерть, заимствованная Шишковым из русского эпоса, вводит в художественное пространство «сибирского сказа» и особый, характерный народнопоэтической стилистике тип анализа5959
  См. об этом.: Веселовский А. Н. Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 136–141.


[Закрыть], занимающий место аффективных эмоций…

«– Свят, свят, свят. Гром глухо стучит и рассыпается по горам горохом. Тьма. Ветер травой шуршит. Ветер палатку треплет, стал накрапывать дождь. <…> Эй, смотри казак!.. Как блеснёт молния – смотри!» (I, 114).

Внедрение в повествование подобных стилистических приёмов, свойственных славянской народной поэзии, непосредственно влияет и на характер присутствия в тексте авторского начала, которое в «…Былях» выражено формой народного сказителя, полностью принимающего правила эпического повествования, прежде всего попытками активной жестикуляции – влиянием на предмет рассказывания. Такой автор – не комментатор, а свидетель, находящийся под впечатлением и во власти эпического события. Принимая условия жанра, рассказчик «…Былей» непосредственно вовлекается в событийный ряд и пытается воздействовать на него. Последнее стилистически выражается усилением риторической повествовательной интонации.

«Карауль, сторожевой казак, карауль!..; Чёрная гроза – опасная…; Эй, смотри казак!..; Эх, казак, казак…» (I, 114–115).

В результате, вновь, как мы отмечали, происходит разрушение субъектно-объектных отношений, закономерное смешение различных повествовательных типов и пересечение пространственно-временных слоев. В завершении рассказчик опять-таки, используя народно-песенный приём, отказывается от авторства посредством ещё одной параллельной формулы: «Чуя, стой!.. Гляди – восход стал розовым… День идёт, день идёт, ночь кончилась… Ещё немного – и твои волны запоют иные песни и будут рассказывать новые были, светлые и радостные» (I, 115).

Если в «Чуйских былях» Шишковым применены сибирские легенды (отсюда повествовательное тяготение к стилевым приемам русского былинного эпоса), то в новелле «Колдовской цветок», композиционно воплощенной в форме «рассказ в рассказе», использованы мотивы народных сказок. Не лишним будет напомнить начало романа «Ватага».

«Русская сказка, как всякая сказка, идёт к нам из мрака отдалённых веков. Сказка – как ветер. Где родина ветра? Вся земля…

Да не дедова ли сказка и вся Русь-то наша?…

Да, Русь – сказка, красивая, жестокая, страшная» (I,).

История жизни и смерти крестьянина Терентия, проникнутая мистикой и народной фантазией, претендует на силу морального рассказа для убеждения. Народ, который изображает Шишков в «Сибирских сказах», крепко связан со своими традициями, с древним языческим прошлым. В гуще этого фантастического мира (в завершении сборника) звучит тема поисков счастья – основная для народной философской сказки о живой воде, о колдовском коне, о жар-птице, о ковре-самолёте и сапогах-скороходах.

Сущность народного типа, последовательно описанного Шишковым, амбивалентна. Герои Шишкова – вечные странники по необъятным просторам великой тайги, они и пленники её – вечные жертвы, которым никто и ничем не может помочь.

Русские мужики переносят мистические, демонические силы, которые видятся им в тайге, на её жителей, по народному разумению – «нелюдей», «нехристей» тунгусов и эвенков, но и они сами неотрывная часть её. Не допуская по отношению к тайге и к её исконным обитателям ни снисхождения, ни жалости, они не находят компромисса и с собственной душой.

Образы «…Сказов» не поддаются однозначной интерпретации. Но в них, конечно, нет, как казалось советской науке, никакой ярко выраженной классовой оппозиции тунгусы – купцы («Помолились», «Чуйские были»), купцы – рабочие («Скорый суд») и т. д. Пороки русских купцов являются только эманацией их душевного напряжения, возникающего под напором некой демонической силы, которая кроется в тайге…

«Ворвалось, ввалилось что-то безликое, всё в белом, крутануло, плюнуло, разметало весь костёр, холодом глаза залепило, заухало…

– Сгинь, нечистая сила, сгинь!.. – и всё смолкло» (I, 201).

Романтическая тема демонической природной силы, подчиняющей себе душу человека, вновь возникнет в романе-эпопее «Угрюм-река»6060
  См. об этом: Дмитриева Н. М. Романтические стилевые тенденции в романе В. Я. Шишкова «Угрюм-река» // Проблематика и поэтика творчества В. Я. Шишкова. Тверь, 1995. С. 74–79.


[Закрыть]. Симптоматичен и сам образ реки – один из сквозных для «Сибирских сказов».

Разумеется, что Шишков создавал подобные образы именно из особенностей своей ранней поэтики, основываясь на некотором ряде в той или иной степени профессионально освоенных им изобразительно-выразительных приёмов, часть из которых выше отмечена нами.

«Сибирские сказы» Шишкова – удачные стилизации, созданные рукой ещё не вполне уверенного в себе художника6161
  Впервые опубликовано – Творчество В. Я. Шишкова в контексте русской литературы ХХ века. Тверь, 1999, с. 55–63.


[Закрыть].