Текст книги "Провинциальные письма"

Глубокий взгляд

«Честь имею»2929
  Сигарев Е. И. Честь имею: стихи. Тверь: ТОКЖИ, 1999, 176 с., 500 экз., ISBN 5—85457—153—6


[Закрыть] – первая вышедшая в Твери поэтическая книга поэта, организатора литературной жизни провинции Евгения Сигарева.

За короткое время Евгений Сигарев стал кумиром молодых тверских поэтов и преимущественно поэтесс. Многие из них обязаны ему первыми публикациями в тверских газетах, в журнале «Русская провинция», в альманахе тверского отделения СП РФ «Тверь». Воспитанники поэта и критика ждали его новой книги с особым нетерпеньем… И уже при первом знакомстве со сборником стало очевидно: дурная тверская традиция, когда местные литературные учителя замолкали на долгие годы, теряя доступ к божественному в поэзии, и предпочитали «учительствовать», наконец, разрушена благодаря яркому примеру поэта и учителя поэтов Евгения Сигарева.

Главное качество поэзии Сигарева – профессионализм в самом широком смысле этого слова. …И в собственно поэтическом – в тщательном отношении к художественной ризе стиха, его форме, и во взыскательном выборе его темы, и в особенностях нравственной позиции автора и лирического героя… Надо сказать, что это качество абсолютно несовременно в эпоху большого литературного дилетантизма, свойственного постмодернизму. Интересно, что свою поэтическую и жизненную «отсталость» поэт прекрасно «осознает» (стихотворения «Избушка», «Белый вальс» и др.) и даже не сопротивляется той же старомодности названия сборника, данного книге ее редактором.

 
Прости мне,
Офицерское гусарство,
Воздавшее от первого лица
За честь – полжизни,
За любовь – полцарства,
Всего себя – за правду до конца.
Простите мне,
Фонтаны Петергофа…
…Теперь не въехать в Лету без билета,
Бессилен бег легчайшего пера.
В поэзии —
Пора кордебалета,
Переизданий клановых пора…
 

(Гусарство).

…Это оправдание – не только красивая поэтическая формула, но и серьезная гражданская декларация, угол зрения автора на окружающий его мир. И даже если острый гражданский пафос в пейзажной или любовной лирике Сигарева растворяется более приземленными чувствами и эмоциями героя, то в интонации любого стихотворения всегда остается некая доля внутреннего оценочного максимализма. Очень важно, что всякое сравнение, метафора несут у Сигарева точную и прямую нравственную оценочную информацию. Это свидетельства большого практического опыта и пришедшей уверенности в том, что первозданные эмоции и чувства должны быть осмыслены, как бы проверены сторонним наблюдателем. Отрезвляющий опыт жизни довлеет в каждой поэтической фигуре такой поэзии. Вот, например, образ «угасшей» по непреодолимому сценарию жизни провинциальной актрисы – той самой, которая некогда десятки раз воскресала вопреки воле Шекспира в роле Джульетты («Театральных окраин звезда»), или смутное и недолгое явление в реальность васнецовской Аленушки… Такое вечное трагическое противоречие жизни и ощущений от жизни воплотил в себе емкий образ из стихотворения «Следы»…

 
…Я по твоим следам шагаю,
Я берегу твои следы.
…Следы меня к тебе уводят,
Но не ведут тебя ко мне?
…Твои глаза уносят небо,
А на земле – следы, следы…
 

Но, пожалуй, наибольший читательский интерес вызовет часть книги, в которой собраны стихи, запечатлевшие рукой талантливого пейзажиста приятные взору и милые сердцу уголки Тверского края, хотя, к сожалению, по беззастенчиво грубой воле редактора не все тверские стихи, печатавшиеся ранее в периодике, вошли в сборник… Вообще в пейзажной лирике, одном из самых сложных жанров, за последние пятнадцать лет тверская поэзия очень многое потеряла. Тверские приметы подчас проникали в стихи нарочито искусственно, выдавая своей художественной неловкостью неудачное воплощение социального заказа. Евгений Сигарев, напротив, следует лучшим традициям пейзажной лирики от Сп. Дрожжина до В. Соколова. И его естественный интерес к деталям тверской действительности легко воплощается в поэтические образы: «От наветов придворной плутни / Приютил посконный уезд /На погосте деревни Прутни / Православный могильный крест…».

При всей внешней продуманности поэтического мира Сигарева, ему легко удается воплотить в слове ускользающую эмоциональную ткань эпохи рубежа веков, для чего необходимо обладать безупречным и глубоким поэтическим взглядом. Не удивительно, что во всем этом политическом и человеческом бедламе, от которого уже невозможно скрыться и под тенью берез, вдруг мелькнул под финал сборника блоковский образ столетней давности…

Сгорает век. Счета оплачены.

Но уцелев в его огне,

«Девичий стан, шелками схваченный»,

Все так же движется в окне…

Конечно, суметь разглядеть этот стройный стан – теперь уже и сквозь туман десятилетий – мог только настоящий поэт3030
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 2000, 6 янв.


[Закрыть].

«Эротическая тредьяковщина»

I

Чего только не создаст мужчина ради женщины – той, которая в его сердце кажется единственной и неповторимой… И не только создаст, но и издаст – уже четвертый по счету сборник стихов – и все о ней и для нее…

Впрочем, если ранее названия стихотворных книжек Николая Семенова были навеяны чувствами к женщине (она была его хозяйкой, а он – рабом) – «Долюбить, доспорить и допеть…» (1994), «Хмелеющий от прелестей ланит» (1996) (до сих пор я так и не смог догадаться, как могут хмелеть ланиты (щечки) и от чьих прелестей?), «Жрица любви» (1998) – то теперь книга озаглавлена в честь самого автора – «Дракон и Дева»3131
  Семенов Н. Дракон и Дева: стихи. Тверь: ТОКЖИ, 2000, 80 с., 500 экз., Тв. обл. тип., ISBN 5—85320—393—2.


[Закрыть] (год и месяц рождения Николая Семенова по восточном календарю). В последний сборник вошли многие прежние стихи и даже главкам его оставлены уже знакомые названия, за исключением последней – «Будет все хорошо…».

Николай Семенов, безусловно, отличается определенной творческой смелостью, не опасаясь испугать или оттолкнуть своего читателя изрядной долей откровенного эротизма. Эротические детали и подробности с разной степенью изящества вплетены в поэтические строки, причем в самые неожиданные моменты. О замысловатом полете мысли автора, у которого, например, мечты о Париже пересекаются с грезами о тверском сеновале, догадаться неискушенному в искусстве любви читателю, достаточно сложно.

 
Ты напрасно говорила о Париже.
Я ж в Париже сроду не бывал.
Мне родней, понятнее и ближе
Наш родной, наш русский сеновал…
…Мне всегда претила проза быта.
Предпочту покоям королей
Сеновал, где лифчик позабытый
Тосковал о Франции своей.
 

Последняя поэтическая фигура, одушевление оказавшейся никчемной интимной детали женского туалета, кажется мне верхом поэтической смелости (куда там «предающейся страстям» (И. Ильин) Анне Ахматовой с ее перепутанными перчатками). Вообще метафорической смелости Николая Семенова нет предела. Сдерживая катастрофическую силу «прозы быта», которую автор не решается выпустить на страницы своих книг, он придумывает самые неожиданные поэтические фигуры: и теперь не только «одухотворенный лифчик», но и оживленные силой любви лирического героя города и реки служат знаком его неиссякаемой мужской энергии.

 
…Ты мне очень нравилась, чертовка,
Как Дунай, и Зальцбург, и Белград.
 

Таким образом лирический герой Николая Семенова все-таки непостоянен в своих географических симпатиях. Верность русскому сеновалу оказывается декларацией («Приходи же ко мне… Я тебе расскажу о Париже…») – не более. Хочется не только «любить по-русски», но и «…по-французски» попробовать.

 
…Нам б в Париж с тобой,
Где пивных полно,
Коньяка с лихвой
И рекой вино.
Дух захватит аж —
Подойдет мадам!
Ты ей взглядом: «Дашь?»
– Ну, конечно, дам.
 

Последняя тема – ведущая для многих стихов Семенова, и, к сожалению, спектр его поэтических интересов в основном ею и исчерпывается: «Разметаю тебя в постели я…», «…А меня целуют проститутки» и так далее, и так далее.

Сказать критику в ответ нечего… Ему заранее успел ответить сам Николай Семенов под занавес своей старой новой книги, в которой нет ничего «нового».

 
…Меня критик дотошный донял,
Но хоть шепотом, хоть кричи,
Только буду писать о ладонях,
Обнимавших меня в ночи.
 

Но сколько не пиши об этом, хоть в Париже, хоть на русском сеновале – оно всегда выходит одинаково. Впрочем, до тех пор, пока не мелькнет впереди черный парус измены, что герою нашей статьи, кажется, не грозит. И в своем пятом сборнике Николай Семенов все так же будет нести «эротическую тредьяковщину»…

II

Купидоны со стрелами, свечи, розы с острыми шипами, бокалы недопитого вина, романтический силуэт дамы, лица которой мы так и не увидим, и – театральный занавес… Подобной многозначительной (для тех, кто знаком с жизнью тверского театрала) графикой украсил со вкусом изданный сборник Грибкова-Майского3232
  Грибков-Майский В. Милая или История любви: Любовная лирика, стихи и песни. Тверь: СИТЕС, 1998. 48 с. ISBN 5—7703–0055—8.


[Закрыть] художник О. Хомутов. Все стихотворения Грибкова (а иногда он пишет не от лица героя, а от лица его прекрасной дамы), даже если они начинаются не с нее, заканчиваются именно ею – любовью… В этом чувстве Грибков – типичный Дон-Жуан: такая любовь скорее всегда живет в герое, чем разжигается в нем героиней. Очень жаль, что этот сборник нельзя так просто взять и прослушать. Ведь и сам голос автора, и выраженная в интонации эмоция, и музыка его постоянного композитора-соавтора И. Данилиной могут превратить черную вязь слов в увлекательный спектакль. К сожалению, если поэты много и долго говорят о любви, то всегда начинают повторяться и, совершенно забывая о законах соединения слов, иногда подчиняются власти необузданной эротичности.

 
К твоею девственной груди
Прильну небритою щекою.
Наверно, я тебя не стою.
Наверно, скажешь: «Уходи!»
Но перед тем, как говорить,
Отдай себя…
 

Впрочем, все немногие технические огрехи на фоне современной отечественной песенной поэзии могут быть прощены Грибкову. Но все-таки самым точным эпиграфом к такому творчеству может стать риторическое утверждение автора из стихотворения «Осень поздняя»: «…Хватит слов! Заждалося вино». Поэтому очень даже своевременной оказывается здесь же реклама местного ресторана на восьмой странице. Всегда имеющая спрос «ресторанная поэзия», которую можно петь и не слушать, под которую можно пить, есть и пускать редкую слезу3333
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 2000, 7 апр.


[Закрыть].

Диктатура жизни

«Умом Россию не понять…» – первая и, как считает сам автор, ржевский поэт, сатирик, рассказчик и т. д. Владимир Соловьев, последняя его книга3434
  Соловьев В. «Умом Россию не понять…»: сатира, юмор, стихи, проза. Ржев, 1998, 167 с., 1000 экз., ISBN 5—86871—006—1.


[Закрыть]. Жанровые пристрастия Соловьева гораздо шире тех, что обозначены на титуле. Всего жанров восемнадцать – и они старательно перечислены в оглавлении сборника: эпиграммы, эпитафии, басни, пародии, скороговорки, каламбуры…

Владимир Соловьев имеет к литературе отдаленное отношение, он никогда не считал и не считает себя писателем. …Из биографии: родился в 1936, в войну остался без родителей, вырос в детском доме, окончил несколько институтов, стал профессиональным программистом – были в семидесятые годы нашумевшие станки с ЧПУ. «А что же поэтическое слово? – спросите вы. – Это хобби, мимолетное увлечение…». Наверное, все же нечто большое, если на склоне лет пенсионер со скромным достатком собирает значительную сумму и печатает книгу. Чтобы узнать, зачем это было нужно Владимиру Соловьеву, откроем этот аккуратно изданный сборник его разнообразных сочинений.

«Темы моих стихов и прозы диктовала жизнь – личная моя или жизнь России, жизнь нашей планеты», – признается автор в предисловии. Мы бы сказали, что это просто какая-то «диктатура жизни». Соловьев, действительно, из тех, кому до всего есть дело. …Правда, не до того, что происходит на Кубе или в Парагвае, а, прежде всего, в родном Ржеве и в крае, очерченном на карте понятием Россия. Таких, как Владимир Соловьев, не любят, иногда считают чудаками: из тех, что частые гости в районной газете. Они все замечают, искренне недоумевают от нашего жизненного непорядка. Они из тех, у кого сердце болит от того, к чему обыватель равнодушен. И, конечно, без здоровой иронии с таким ощущением мира жить невозможно…

 
…Мы жизнь теперь – иную прочим
Крестьянам нашим и рабочим!
И скоро будет сыт и пьян
Союз рабочих и крестьян!
 

(«Рабоче-крестьянское мыло-мочало»)

И, наверное, самое актуальное – предвыборное…

 
Голодновато, Боже…
И жмут, и жмут… до хруста…
Но выбирают все же
Не – сытое холуйство.
 

(«1995 год. Выбор»)

И в этом, быть может, самое главное достоинство текстов Владимира Соловьева: они не теряют своей злободневности. На такую словесную массу есть спрос – и очень большой. Она, как насущный хлеб, ее пережевывают тоннами читатели районных газет. В ней – своеобразная отдушина, возможность печатным словом, часто технически беспомощным, но едким, злым, заклеймить тех, кто, засидевшись на современных Олимпах, отобрал в том числе и право понимать, знать и любить другую – так называемую изящную словесность. Посмотрите, какие злые политические частушки у Владимира Соловьева, словно сошедшие со страниц «Жала» 10-х годов начала века – искрометного альманаха тверского черносотенца Ивана Крылова.

 
Согнулась Русь Ермошкою
С протянутой ладошкою…
Со смеху все попадали:
Руси подали – падали.
 

А еще – одностишия, второстишия, каламбуры, стихи-перевертыши и даже пьеса… Другими словами, поэтическими – «Умом Россию не понять…», если у кого-то «мозжечок с ноготок», да к тому же «очередная бесовщина Октября» на носу. Или – «Лучше нету того цвету, // Похвала когда поэту!». Все это тоже принадлежит перу Владимира Соловьева, которого и мы не забыли похвалить. А что в ответ? Ответ услышали «прозой жизни» из его же записных книжек: «Вы называете меня гениальным? – давайте не будем навешивать ярлыки». Конечно, мы согласимся с этой безусловной диктатурой жизни…3535
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 1999, 1 дек.


[Закрыть]

Священная жертва

Тема Пушкина накануне его юбилеев всегда была главной в тверской литературе. Еще пишущие тверские прозаики и поэты отмечаются в прессе сочинениями, в той или иной мере адресованными «солнцу русской поэзии». Но вряд ли кто-нибудь из них может поспорить с творческим азартом ржевского поэта Георгия Степанченко. Вслед за поэтическими книгами «Имя звезды» (1997), «Прощание с романтизмом» (1998) вышел его новый поэтический сборник «Памятник»3636
  Степанченко Г. В. Памятник: стихотворения и поэмы. Ржев, 1999, 126 с. ISBN 5—86871—026—6


[Закрыть], само название которого и обложка (фотография, запечатлевшая дорогу из Бернова в Курово-Покровское) ненавязчиво напоминает читателю о Пушкине. Причем, не просто о поэте, а о человеке, который некогда при случае очень любил заглянуть в свои тверские «кабинеты» – Малинники, Торжок, Старицу…

Мысль посвятить книгу стихов одной теме может показаться некоторой поэтической авантюрой, впрочем, только в том случае, если эта тема не бесконечный гений Пушкина, а ее автор не живет в городе Ржеве, не зовется Георгием Степанченко и не пишет каждый год по приличному сборнику ровных стихов. И на этот раз творческий профессионализм Степанченко не подвел. Ведь был, конечно же, определенный соблазн открыто каким-нибудь эпиграфом осветить свою книгу именем великого русского поэта. Но автор выбрал более сложный путь: не только передать свое понимание его образа, но и сквозь Пушкина увидеть как современность, так и историю русской культуры без Пушкина – до него и после.

Этой задаче строго подчинена композиция книги, в которой ее название – «Памятник» – приобретает совершенно разные смыслы, подчас открыто споря с «Exegi monumentum» самого Пушкина.

 
Только камень с тесною оградой
И трава, зеленая трава…
Вот и вся она – твоя награда,
Вот и вся она – твоя хвала…
 

(«Камень»)

А иногда повторяя известную со времен Горация тему:

 
…И пусть через года или века
Мои следы сотрутся и исчезнут,
Но будут вечно реять облака,
Смотрясь в небес таинственную бездну…
 

(«Памятник»)

Собственно уже в первых стихотворениях сборника открывается замысел поэта, словесно оформленный лишь во второй его половине: речь идет не о памятнике-монументе, не о глыбе обработанного камня, не об изваянии.

 
Нет, памятник Тебе я не воздвиг:
Не возводил я дерзко и упрямо
Подножия из подвигов и книг,
Кумира не ваял, не строил храма.
 

(«Памятник»)

Медленно в сознании читателя раскрывается другой первоначальный (почти этимологический) смысл этого слова: памятник – это память – человеческая, историческая память нации и народа. В этом смысле интересным оказывается стихотворение «Тень Пушкина». Мысль его лишена каких-то иллюзий о вечном величии Пушкина, который и сам в своем «Памятнике» говорит лишь о бессмертии «души в заветной лире». Интересно осознанно или нет в первой его строке – «Тень Пушкина витает над Россией…» – Степанченко повторяет формулу Ветхого Завета: «Дух витал над водами…». Религиозное значение этой мысли – Пушкин, его поэзия, его духовная сила как источник жизни в России – в последних строках стихотворения раскрывается и возвращает нас к пушкинской мысли («…И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит»): забудется имя любого поэта, исчезнет его тень, но останутся поэты и поэзия.

 
«…Нет! Жребий наш все тот же – век от века,
И не пройдет поэта вечный труд.
Что человек без истины? Калека!
Поэзия, верши свой Страшный суд!».
 

Совершенно неожиданная (на фоне почти двухвековой аксиомы – «солнце русской поэзии») параллель Пушкин – тень несколько раз («Двадцатый век», «Памятник», «Тень Пушкина») возникает в сборнике.

 
…Шестого месяца в шестой прекрасный день
Двенадцатый мне выставят бокал…
Кто там напротив сел? Все та же тень?
Пусть подождет – еще не кончен бал!
 

Вообще при всем естественном восхищении Пушкиным в сборнике кое-где возникают те же мотивы, что метафорически воплотились в название предпоследней книги Степанченко – «Прощание с романтизмом». По стилю и настроению – это было нечто вроде отчаянного выкрика на митинге или, нет, не на митинге, а дома – в тихом и уютном Ржеве, где волжские быстрины все так же скоро несут свои воды в далекий Каспий: «Аdieu Аmerica! Прощайте Штаты! До свиданья, Европа…».

Помимо стихов, в которых новыми средствами на современном материале Степанченко раскрывает разные грани пушкинской поэзии, в книге много строк, воскресающих в памяти конкретные эпизоды жизни тверского (и не только) Пушкина: «В садах Лицея», «Юность», «Клевета», «Дуэль», «Татьяна», «В Михайловском – 1 (Пойду и у обрыва стану…)», «В Михайловском – 2 (Выйдешь на берег…) «… Оба стихотворения Степанченко построены исключительно на визуальных впечатлениях, но рождают совершенно противоположные эмоции. Игривая интонация – «…Подниму и расплескаю взор…», которая в первом заканчивается усердной просьбой: «Все равно: потише, друг, потише. Слышишь скрип гусиного пера?», во втором, напротив, берет верх и разрешается очень оригинально и понятно лишь знатоку поэзии.

 
…К черту и лютню, и громы трамвая!
К коже прихлынула алая кровь.
Медленно занавес я поднимаю…
Здесь никогда не бывал Гумилев —
То есть, при жизни – я так понимаю.
 

Интересно, но Гумилев появляется из-за импровизированного занавеса, судя по всему, совсем не случайно, а как автор знаменитого «Заблудившегося трамвая», рождая новые смыслы и ассоциации. И вот она вновь – «душа в заветной лире» – уже другого поэта откликается через Пушкина в нашем современнике.

Среди того, что могло бы вызвать в «пушкинской» книге стихов Георгия Степанченко (см. стихи «Тихий дождь», «Накануне») неприятие, – свойственное, к сожалению, всем русским (особенно советской эпохи) стихам о Пушкине фамильярное обращение с Натальей Гончаровой. Трудно судить, но не сложно догадаться о реакции Пушкина, если бы кто-нибудь позволил себе кокетничать с Гончаровой, с которой многие так хотят показать себя на дружеской ноге, величая ее непременно Натали. Степанченко, кажется, только однажды находит выход из этой ситуации и пишет от имени поэта: «Вот ты и пришла, мой друг Наташа…» («Свидание»).

Неожиданными оказываются два финальных раздела книги, один из которых иронически озаглавлен «Краткий курс истории новой русской, и, отчасти, всемирной поэзии (без „б“)». Это своеобразный учебник поэзии от Степанченко: от «золотого» века (века Пушкина) к «электронному», «пластиковому» и даже «обезьяньему». Интересно, к которому из них причисляет себя сам автор? Впрочем, игривый финал этого учебника (с совсем неигривым названием «Возвращение в вечность»), если и не свидетельствует о несерьезности придуманной поэтом схемы развития русской поэзии, то просто кричит о желании избавиться от картинного образа Пушкина. И уже давным-давно не только стихов его хочется, не только прикосновения к великому таинству его таланта, а запросто выпить с ним – «веселым, свойским, заводным» – в каком-нибудь кабаке, забыть о стихах и прозе, а главное, главное – услышать ответ…, «…и вместе в вечность улететь».

Именно этой задорной пушкинской самоиронией Степанченко кладет последний камень в завершение своего поэтического «Памятника». «НОВЫЙ ПОЛЕТ ШМЕЛЯ или одним махом от апофигея к апофезу» – прекрасный образец «пластиково-электронного» словотворчества, своеобразный (как у Сальвадора Дали) «взрыв пушкинского изображения».

Ну что ж – и так писать можно пока… «ПОКА, – как справедливо и с большой буквы вспоминает, расставаясь с читателем, Георгий Степанченко, – НЕ ТРЕБУЕТ ПОЭТА К СВЯЩЕННОЙ ЖЕРТВЕ АПОЛЛОН…».

Ну что ж… Всякое уже было в тверской поэтической пушкиниане: в 1960-е – исторические зарисовки вслед за Пушкиным Михаила Суворова, в 1970-е – «Тверской венок Пушкину» Галины Безруковой, а в начале 1980-х Евгений Борисов даже пытался нанять Арину Родиновну в няни своему мальчику… Но никто еще не принес в священную жертву Аполлону, «Русскому гению» целую поэтическую книгу (как это сделал Георгий Степанченко): такую разную и сложную, каким был сам Пушкин, какой была его страна и какой она осталась3737
  Впервые опубликовано – Русская провинция. 1999, № 3.


[Закрыть].