Текст книги "Провинциальные письма"

Осенние горизонты

Художественная манера Рысенкова3838
  Рысенков М. Августовский воздух.: Стихи. – СПб., 1999. – 48 с., 500 экз., ISBN 5—93346—003—6


[Закрыть], живущего и работающего на тверской земле, недалеко от Торжка, непосредственно соотносится со стилистикой раннего есенинского стиха, в которой влечет особое художественной настроение светлой грусти, свойственное ее лирическому герою.

 
На душе загадочно светло,
Маленькая жизнь склонилась к вечеру.
Странное поэта ремесло
Я освоил так, от делать нечего…
 

Чистая есенинская тревога оказывается изрядно разбавленной серой хандрой совершенно другого мира и другой эпохи. Будто прозрачная радость «соломенного гения» была пережита автором не туманным утром на выгоне в заливном тверецком лугу, а за партой сельской школы, легко сорвавшей нравственные и культурные засовы с тяжелых дверей, некогда скрывавших от человека русской деревни мутный мир городской цивилизации.

 
Может, в Павловском парке… Стучат, пролетая, вагоны.
Сон, похожий на явь, или явь, превращенная в сон.
Пить горячий глинтвейн и скитаться по пыльным музеям,
И ненужную лекцию слушать в душистом тепле…
 

…Нет, все-таки поэтический дар Михаила Рысенкова рожден не книжным пространством русской поэзии, разорванным разнообразными течениями, направлениями и школами. В его стихах – один образ чистой среднерусской деревни, хотя и подернутый тленом духовного и физического разрушения: «…Догнивают избушки, чихая дымком…», «Трава влажноватая фосфорична // Что можно накликать? // Какую беду? // Нынче беда привычна…», «…Мне дорога в рай – // Это тоже ад». Мотив разрушения, падения в духовное небытие развивается во многих стихотворениях Рысенкова. И нельзя не обратить внимания на то, что, по крайней мере, метафорически герой этой поэзии находит вполне отчетливую альтернативу разрушению души. Умереть можно по-разному: упасть оступившейся душей в зеленый пруд («Вспоминать, не знаю, надо ли?») или отгореть, исчезнуть пылающим закатом («На душе – раздрай…»). Вообще название сборника через его содержание приобретает совершенно конкретный и неожиданный смысл. Золото, багрянец, малиновый закат, зарево, пожар – пожар в душе, в сердце, предчувствие гиены огненной – «Все ближе пожар // Огневого проклятого года…» («Заря догорает…»). «Августовский воздух» – горячий, дрожащий от пламени… И вдруг резко, как кажется, немотивированно в огненную поэтику горячих красок врывается иная цветовая струя: белая – снеговая, зимняя – спешащая вслед за осенью.

 
…Да и мы не минуем в итоге
Креста над могилой, и так это странно и просто:
По белой дороге, по белой, по белой дороге…
 

Оказывается, что поэтическая мысль Михаила Рысенкова, поэта, безусловно, отличающегося яркой индивидуальностью, всего лишь шла за привычной дорогой человеческой жизни – от утра к вечеру, у порога которого непременно всколыхнется в памяти какая-нибудь незначительная деталь и вернет былое. И на удивление соединение красного и белого, огня и снега, может родить такое простое и легкое впечатление, наверное, только в русской поэзии.

 
…В избе уют мышиной норки.
Блестит окошко сквозь пургу.
И мандариновые корки —
Кусочки детства на снегу.
 

Сердцем разглядеть звезду

Поэзия братьев Михаила и Василия Рысенковых обратила на себя внимание какой-то особой легкостью, навеянной есенинскими интонациями, но при этом разбавленной некоторой долей полынной горечи модернизма… Период совместного литературного существования (первая книжка вышла у них на двоих) закончился для поэтов в прошлом году.

На наш взгляд у Михаила Рысенкова это произошло более просто и логично, о чем мы писали в рецензии «Осенние горизонты…». В его мире светлый образ есенинской Руси взял верх над зеленой таской и скептицизмом позднего Верлена, которые, как кажется при первом знакомстве с «…Монастырем», так и не оставили поэтического сознания Василия Рысенкова.

 
Круг замкнулся – тёмный и узкий…
Мы абсурд, как воздух, вдыхаем.
Здесь еще говорят по-русски,
И, бывает, даже стихами…
…Мне нужны почему-то люди,
Те, что русский почти забыли.
 

Кстати и сама метафорика «Синичьего монастыря»3939
  Рысенков В. Синичий монастырь: стихи. Торжок, 1999. 70 с., 500 экз., без ISBN.


[Закрыть] насквозь проникнута смутными мотивами тлена и разрушения: «А небо – зелено и сонно / Над русской грязью и тоской…», «Пляшет белая муть в саду…», «Сон придет, затуманит глаза и разум. / Небо серой дерюгой укроет нас…».

Впрочем, медленно на смену неопределенно зеленому колориту абсента в пространство «…Монастыря» проникает более приемлемая для русского человека цветовая гамма: «…Света нет, и в двойные рамы / Синева просочится опять», «Зной зальют ливни тёмно-синие…», «Где с синевою, с тенями длинными <…> Связана крепко душа моя». Да и имя сборника («Синичий монастырь»), вопреки оформлению обложки (птички-невелички держак на ветру покторв с названием), содержательно приобретает значение иное. Один из главных варьирующихся образов сборника – вороньё: «…Страна моя – рассадник воронья», «Тишину искромсал, распугал чудеса крик вороний…» (Начало года), «Тьма вороной кружит над лужами» и т. д. Для поэтической ткани книги, судя по всему, важна сама ассоциативная мелодика этого текста: «синичий» – «синий» – «синь».

 
Хрустальный храм, синичий монастырь —
Морозный лес. Все ясно и жестоко…
Коленопреклонённые кусты —
Под розовым свечением востока…
…Всегда – туда, где щурится звезда,
Храня ветвей оснеженных качанье,
И странным бредом станут города
В твоей душе, оглохшей от молчанья…
 

Вообще стихотворение, давшее название сборнику, как нельзя наиболее полно сосредоточило в себе всю идейную его палитру. И, прежде всего, стоит остановиться на образе звезды – знаковой для всякого художника. «Звезда» Рысенкова – это не «звезда полей» над Родиной, как у Соколова или Рубцова… Скорее этот тот образ, который своим светом расщепляет сажу, осевшую на купол поэтического мира Василия Рысенкова. Об этой «звезде» грезит и наяву и в бреду: «В открытой крынке молока парного / Слизала кошка первую звезду»…

Единственное, что выводит лирического героя «…Монастыря» на свет звезды, – это какая-то особая национальная сила, заключённая в способности уединения в самом себе, позволяющая сберечь силы и в самый, быть может, трудный момент жизни выйти на широкую дорогу, где «звезда с звездою говорит». Но сначала нужно уметь разглядеть её, не обязательно глазами, можно и сердцем.

 
…Годы и грусть притупляют зрение,
Но обостряют зоркость души.
 

Медленно и трудно Василий Рысенков выбирает этот путь4040
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 2000, 5 февраля.


[Закрыть].

Тень на стене…

Творчество Галины Безруковой – едва ли не самое яркое явление в тверской поэзии конца ХХ века, которое, как это часто, к несчастью, бывает по недоброй отечественной традиции, получает подлинную оценку только сейчас, когда автора уже нет в этой жизни. Галина Безрукова сознательно не стала членом Тверской писательской организации, выбрав путь подлинного художественного одиночества…

Впрочем, сегодня при любом случае некоторые ее лидеры рассказывают трогательную историю о том, как долго и безуспешно они «…звали Галю в союз, а она по скромности своей сделать этого не могла». …Но все же понятно, почему новое посмертное издание стихов Галины Безруковой предпринято не ТОКЖИ, а ее близкими друзьями при финансовом содействии губернатора области Владимира Платова.

Книжка, появившаяся в ЗАО «Литера-М»4141
  Безрукова Г. «…Ты не забудь меня, ладно?»: стихи. Тверь: ЗАО «Литера-М», 2000, 192 с., 1000 экз., ISBN 5—93435—003-Х.


[Закрыть], оказалась, пожалуй, самым профессиональным произведением издательства, хотя и не без помощи коллег из «Русской провинции», сотрудники которой, видные тверские художники Борис Федоров (в качестве иллюстратора) и Игорь Гусев (в качестве дизайнера) работали над концепцией книги. К сожалению, перед нами далеко не полное «Избранное» поэтессы. …И когда, и кому еще удастся собрать все вместе?

Какие это женские стихи! Какая сила в них неимоверная! Какая страсть и какое отчаяние… Все – самой высшей степени, самой высшей пробы, какой требует истинная поэзия – не придуманная, пережитая, прочувствованная – от улыбки на губах до боли в сердце. Какая предельная откровенность перед самой собой.

 
В палисаднике заледенел шиповник.
Из колодца не достать воды.
Предал самый преданный любовник.
Неоткуда больше ждать беды…
 

…Откровенность в любви и в ненависти, в осознании трагедии измен и непонимании их истоков, в отчаянной смелости ставить перед собой «ненужные» вопросы «Почему?..», на которые невозможно найти ответа – все это содержание поэзии Галины Безруковой. И сколько фрагментов жизни, превращенных в поэтические образы, почти символы и знаки («…заледенел шиповник. // Из колодца не достать воды…»), вырваны пронзительным взглядом поэтессы у серого холодного пространства. Мне кажется, Галине Безруковой часто было холодно в нашем мире – внутренне и физически. Но как она любила смотреть вокруг, с какой нежностью – на людей, на их мир. С какой необыкновенной материнской силой любви она пишет о детях, словно об ангелах.

 
…Одуванчик отцвел.
На лужайках белесый туманчик.
Жизнь лебяжьих лужаек
бесплотна почти и легка.
И проходит коричневы
в выцветшей маечке мальчик
И, совсем без усилий,
превращает цветы в облака.
 

Ее поэтические тексты удивительно прозрачны, в них нет ничего витиеватого, придуманного, но там нет ничего и описательного – это не строгие масленые картины… Если продолжать художественный язык, это – акварели: «белесый туманчик», «лебяжьи лужайки», «коричневый мальчик», «выцветшая маечка»… Безрукова очень точно видит цвет, стремится в открытые пространства, у нее почти нет темных стихов, даже под сумрачными покровами леса, туч, стен домов она всегда искала эти прозрачные островки: «В лесу светло, как в божьем храме…», «Пора прозрачнейшего неба…», «А окна выходили в сад. // И двери выходили в сад. // И гости выходили в сад…», «…оплыли и умерли свечи. // Только с вечера зал заливает немыслимый свет». Ее поэтический мир, вопреки боли и страданиям героя – брошенной, непонятой, отвергнутой женщины, светел: там так много золотого, солнечного.

Никому из тверских поэтов не удавалось так непосредственно писать об Александре Пушкине. Быть может, потому, что взгляд поэтессы искал едва уже заметные, но значимые следы присутствия Пушкина в современном берновском или чукавинском пейзаже. Помните, это было уже у Анны Ахматовой – «Смуглый отрок бродил по аллеям, // У озерных грустил берегов…». Пушкин Ахматовой – в шелесте шагов. Пушкин Безруковой – в движении теней…

 
…Нежный, чуть-чуть горчащий,
Белый стоит холодок.
Там, в отцветающей чаще,
Много есть тайных дорог.
Тропок полно неизвестных.
Кто проходил здесь в тени?
 

(«Праздничная обнова…»)

 
…Хозяев нет. А гость веселый – жив.
И грянет гром, под вечер, торжествуя!
И штукатурка рухнет, обнажив
Тень на стене – кудрявую, живую…
 

(«Сегодня, словно в русской бане, парко…»)

Так и Галина Безрукова осталась теперь в незаметном для многих из нас движении теней. И, может быть, и она понимала, знала, что разожгла этот пожар в себе для нас, а мы – не поняли этого.

…Только зачем все это?4242
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь (Новая литературная Тверь), 2000, 13 мая.


[Закрыть]

Цена времени
О поэзии Сергея Черного

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

А. Блок. «Возмездие»

В наше время поэтическое слово легко и просто вступает в жизнь. Стихи льются на землю то потоком осеннего дождя, доводящим до исступления бесцветным однообразием и неспешным ритмом, то вскипают общественным морем, мгновенно откликаясь на множество жгучих вопросов современности.

Ныне много случайных стихов. Кажется, почему-то больше, чем было. Не потому ли, что обесценилась жизнь, стала короче; и в стихах уже каждый спешит не опоздать – явиться миру в своей внутренней красоте. …Спешит, а жизнь еще не состоялась.

Другие стихи у Сергея Черного. Он – крепко спаян с нашим временем, его яростным ритмом, но он знает и цену этого времени: он постиг, пропустил через самое сердце его хронологию – «Хронологию боли»… Поэма, давшая название книге, – только часть уже осуществленного художником замысла: осмыслить историю России из современности.

Поэтический принцип построения этой своеобразной исторической вертикали, проникающей в глубину отечественной истории, образно сформулирован поэтом в стихотворении «Музыка взгляда».

 
…А дальше
вертикально вверх,
насколько хватит сил твоих
и взгляда,
и первородный грех,
и неизвестность рая или ада…
Переступи порог,
оставив за спиной черту,
в нас разделившую,
что было
и что будет.
Шагни вперед…
 

Символ лестницы-вертикали (дороги к Богу, к Храму) возникнет и во вступлении к самой поэме: «В ненастоящем-виртуальном // живем с повязкой на глазах. // Мешает вверх по вертикальной // нам наш горизонтальный страх…». Здесь обнаруживается и характерный пространственно-временной сдвиг в поэтическом видении художника: настоящее – эфемерно, призрачно; открыта и доступна объективному взгляду только историческая вертикаль.

При этом «Хронология боли» – вовсе не поэтический эпос: в координатах такой поэзии нет ни того, что было (последовательного исторического факта), ни того, что будет (необузданного вымысла). Конечно, Сергей Черный остается корректным в обращении с историческим материалом, но это не осторожность хроникера или летописца. По исторической вертикали скользит, проникая в суть времени, взгляд нашего современника – поэта. Поэтому линейная историческая канва («…Раскольники», «1896 год. Коронация», «Предсказание» (9 января) и т. д.), объективно восстановленная Черным в первой части «Хронологии…», вскоре разрушается многочисленными временными наплывами и ретроспекциями. Повторим, что перед нами не традиционный лиро-эпос – художественная целостность создается здесь категориями иными, чем, например, время и пространство. Время здесь дискретно и разорвано экзистенционально: как разорвана связь времен вообще. А соединяется оно интуитивно, иногда просто по созвучию – как это может увидеть только поэт, понимающий внутренний музыкальный смысл слова: «…от Рублева до Врубеля…», «…от конька-горбунка Ершова // до лошадей Большого…», «…от тишины исповедальни в храмах // до костылей в шпалах БАМа…».

Прием совмещения несовместимого – демонического Врубеля и возвышенного Рублева, «былинных Боянов» и «буянов вчерашних», шапки Мономаха и шутовского колпака, простонародного конька-горбунка и элитарного Большого… – выдает внутреннюю диалогическую напряженность поэтического текста Черного. В него врываются мотивы и напевы русских песен, голоса исторических персон – от вождей («…булыжник – оружие пролетариата») до писателей, реминисценции из литературных произведений («…нет правды на земле, но нет ее и выше» – А. Пушкин «Моцарт и Сальери») и т. д. В результате образ «Руси мозаичной» – итог исторической вертикали, созданной поэтом, возникает много раньше одноименной завершающей части поэмы.

Поэтическое осмысление событий рубежа XIX–XX веков невозможно без вольного или невольного обращения к предреволюционной поэзии Александра Блока. Один из фрагментов поэмы так и назван – «Возмездие», хотя если он как-то и соотносится с Блоком, то только ассоциативно – и, прежде всего, с «Двенадцатью». Параллель с «Возмездием» сложнее – и обнаруживает себя очевиднее в композиционном замысле, представлявшемся Блоку «…в виде концентрических кругов, которые становились все уже и уже, и самый маленький круг, съежившись до предела, начинал опять жить своей самостоятельной жизнью… <…> такое ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм всей поэмы»4343
  Блок А. Возмездие. Предисловие // Собр. соч. в VI т., т. III. М., 1971, с. 188–189.


[Закрыть]. Вертикальный взгляд в поэме Сергея Черного достигается сходными приемами. Вероятно, что не случайно при всем метрическом разнообразии «Хронологии…» Черный очень часто переходит на ямб, упругой волне которого отдается и Блок в «Возмездии». Только ритм физического и духовного труда, которому, с точки зрения Блока, наиболее соответствует именно ямб, прерывается у Черного сильными судорогами (результат боли), в том числе ритмическими, и превращается в маршевый хорей «Двенадцати». Эти кольца боли всплесками пересекают российскую историю. Отсюда раскрывается и смысл названия поэмы – «хроно – логия боли»: слово о временах боли, или точнее, учитывая православную символику, пронизывающую текст, – Время («хронос») Душевных («логос») Мук («боль»).

Аллюзии из Блока становятся еще более очевидными, когда бич ямба с первой же строки главы «1917 год» резко переключается на ритм «Двенадцати» и возникает множество не только интонационных, но и непосредственно лексических и образных заимствований. Впрочем, великий поэт здесь уже сам назван в поэме.

 
…Русь Незнакомки Блока
С прощальным взглядом на зарю.
Вставал семнадцатый отмщеньем из окопов
Войной царю.
 

1917 ГОД

 
Голод,
голод,
голод,
голод.
Холод,
холод,
холод,
холод
Звук металла по стеклу.
Бабы,
плачущие в голос…
 

Сергей Черный при всей приверженности к неожиданным резким ритмическим и звуковым переходам, остается предельно строгим к главному – к рифме. Лесенка Маяковского строится у Черного на смелых, но очень точно подобранных созвучиях, расположенных на изломах строки. Такой прием легко позволяет преодолеть грозящее большим поэтическим текстам интонационно-ритмическое однообразие. Многие фрагменты «Хронологии…» вообще наполнены отчетливым звуковым фоном, в котором разборчиво прослеживается звуковой образ ключевых в сознании художника понятий и образов, например, России.

 
От Рублева
до Врубеля.
В ребрах
Бог,
а душа в срубах
церквей топором срубленных
без единого в них гвоздя.
Русь
смотрится в озера синие,
как в зеркала…
 

В соборе многообразных интонаций «Хронологии…» – маршевых, песенных, танцевальных – все-таки особенно выделяется молитвенный тон обращения к Богу: «Заклинаю Господи, смилуйся // над теми, чья совесть чиста… <…> Помоги мне Господи, выжить, // коней войны осади…». Он явственно присутствует, например, как во вставном фрагменте «Плачь рядового не его лейб-гвардии императорского полка», так очень часто и в речи, воплощающей авторское слово. В нем, в свою очередь, в молитвенный тон постепенно проникают гимнические интонации, прославляющие Отечество. При всем обличительном трагическом пафосе в изображении темных страниц истории Российского государства, позиция Черного-поэта и гражданина выражена в поэме несколько раз до предела отчетливо.

 
Смысл не в грехе, но в покаянии.
Дом начинается с крыльца…
 

Поэтому закономерно из пронизанной судорогами поэмы – от боли, от русского бунта, от большой крови, от кумача, смуты и самозванцев – Сергей Черный приходит к, кажется, тривиальной апологии малой родины – с песочницей, липовым чаем и смородиновым листом. Впрочем, здесь же, уже в самом финале, он неожиданно возвращается к двойственной евразийской концепции исторического предназначения России. Она – и вечная птица Феникс, возрождающаяся из пепла, и Сфинкс, задающий миру загадку.

Российская империя – тот мир, который Сергей Черный воскресил в «Хронологии боли» живою любовью к своей земле нашего современника. Ниспровергать ему некого, боготворить подчас не за что, остается одно – уважать, внимать, слушать.

 
Не бывает жизни много.
Бывает мало и одной.
Мы слушаем и отвечаем Богу,
ему ответствуя перед самим собой.
 

В этой авторской позиции намеренно форсируется «очеловечивание жизни», способность в вечном видеть бренное и наоборот. Такое парадоксальное свойство – мощный двигатель поэзии Сергея Черного.

 
…Мне настоящее петь
в нескончаемо вечном,
наделяя и жизнь, и смерть
чертами лица человеческого.
 

(«Мне на земле стоять…»)

«Я хочу делить с тобой все!» – обращался Черный к женщине в стихотворении, давшем название одному из первых его поэтических сборников «Август уходящих женщин» (Тверь, 1993). В новых стихах этот мотив продолжает развиваться, и образ и сила женской красоты становятся для поэта уже определенной нравственной мерой.

 
Честь и достоинство действенны.
Не прибавить к ним, не отнять.
Это как девичья девственность,
ее можно лишь потерять.
 

Наконец, происходит сакрализация этого великого чувства, вершащего человеческие судьбы.

 
…Очищение души,
как свет
свечи перед иконой.
Все, что делается по любви,
непререкаемо законно.
Любовь —
это свет.
Свет —
это Бог…
 

(«Евангелие от Любви»)

Черному как сильному поэту свойственны и глубинная диалогичность стиха, и открытая эмоциональность, и подчас яркий драматический накал… Все это позволяет художнику достаточно смело, с характерным публицистическим пафосом, обращаться к осмыслению вечных тем с философским «размахом». На одной из таких тем – гений и злодейство – авторский взгляд сосредоточен в стихотворении с сюрреалистическим названием «Размышления во время разглядывания рисунка на лунных обоях». Свежий образ «надпиленной струны» и святой доброты, попранной грязными ногами, найденный Черным в «Размышлении…», станет отправным мотивом целого произведения – «О скрипке, о мертвой девочке Ассоль и о сапогах с коричневым скрипом».

 
Пожары в древнем Риме,
распятье под ногой.
И скрипка Паганини
с подпиленной струной…
 

(«Размышления…»)

 
Первая струна
оборвалась уже в самом начале концерта.
Надпиленная она выстрелила в спираль,
пробив на лице его кожу…
 

(«О скрипке…»)

И так происходит довольно часто, в том числе и в поэме «Хронология боли»: оригинальные образы, мотивы, символы эксплуатируются художником до самого последнего внутреннего предела. Благодаря внимательному отношению Сергея Черного к изобразительным инструментам поэзии, его стихи насыщены глубокими смыслами так же, как хорошая философская проза. В них явственно присутствует ощущение мгновения и меры вечности, осознание цены жизни и непостижимости бытия.

Черный воссоздает в стихах утонченную ткань катастрофического русского быта (прошлого – «Хронология боли» и настоящего, о чем можно было бы говорить отдельно: см. стихотворения «Один день и вся жизнь», «Апокалипсис» и др.). Но более всего дороже то, что, вопреки подчас непроглядным интонациям, novissima verba4444
  Последние слова (лат.) – Прим. ред.


[Закрыть] в этой поэзии всегда звучат светлой молитвой, обращенной к Богу. И это главное, что делает стихи Сергея Черного стихами.

Из настоящего в будущее – нет дороги, а из прошлого в будущее – прямой, но суровый путь.