Текст книги "Провинциальные письма"

Капли памяти на оконном стекле
О дневниках В. Я. Кириллова

I

ХХ век в русской культуре в целом оказался щедрым на мемуары и дневники. В 1920-е годы всплеск «вторичной литературы, литературы о литературе» (так ее назовет гораздо позже, где-то в конце 1970-х, А. Солженицын) вылился в трехтомник Андрея Белого, едва ли не самое яркое явление в русской мемуарной прозе уходящего века. Одновременно вышли мемуарные книги З. Гиппиус, В. Пяста, Г. Чулкова и других. К середине тридцатых весь этот поток биографической литературы совершенно иссяк под нараставшим политическим гнетом и продолжился в зарубежье разного рода сочинениями русских эмигрантов.

Что касается собственно дневниковой прозы, то после использования НКВД в своей «оперативной работе» записок Михаила Кузмина, конфискации при обыске «московского дневника» Михаила Булгакова в молодой Советской республике она стала жанром нежелательным, даже опасным, и почти полностью сошла на нет. Только Великая Отечественная война отчасти ненадолго переломила настороженное отношение авторов к личным поденным запискам. Мемуарная проза 1950-х посвящена в основном героической победе: назову лишь самые известные современнику тех лет и почти забытые сегодня сочинения – И. Козлов «В крымском подполье», А. Федоров «Подпольный обком действует», П. Вершигора «Люди с чистой совестью». Широко пропагандировался в СССР и «опыт друзей» – некоторое время Луи Арагон, а в особенности Юлиус Фучик с книгой «Слово перед казнью»… Но лишь в «оттепель» и накануне 1960-х одна за другой стали появляться дневники и прочая эпистолярная проза отечественных писателей – Л. Сейфуллиной, В. Инбер, А. Афиногенова и многих других. Реальная литература, начавшаяся с «деревенской» прозы в «Новом мире», активизировала внимание художников слова к некогда «опасному» жанру. Не случайно, спустя несколько десятилетий вышли в свет именно обширные эпистолии «новомирцев» – А. Твардовского, А. Кондратовича, В. Лакшина.

В провинциальной литературе дневники, подобные книге Валерия Кириллова «Втражи», – явление исключительное. Факты их публикации случаются довольно редко. Ранее это объяснялось недооценкой литературного процесса в русской глубинке: несколько десятилетий отношения между провинцией и столицей строились по милитаристской схеме «генерал – рядовой».

В конце ХХ века ситуация изменилась: литература Москвы и литературы провинций существуют отдельно, не обращая внимания друг на друга. Это, кстати, дало возможность художникам еще раз убедиться в том, какое значение для создания имени писателя имеют до сих пор еще мало прижившиеся в провинции такие приметы литературного процесса, как клубы, «тусовки» и премии, выражающие групповые интересы издательских домов и журналов.

В 1989 году, когда колесо истории, медленно поскрипывая, кажется, сделало уже ни один оборот в сторону перемен, начал свои «хроники» писатель, редактор ежедневной областной газеты «Тверская жизнь» Валерий Кириллов. И вскоре, в 1995, в сборнике «Из чего твой панцирь черепаха?» вышли несколько их первых частей. Тогда прозаик вероятно не случайно дал им жанровый подзаголовок «хроники провинциала». Казалось, живительное раскрепощение шло откуда-то сверху, из Москвы, и географическая антиномия, проходившая не только на карте, но и в глубине сознания среднего тверитянина, все еще была очень актуальной. Но с течением времени в восприятии его дневников читателем да и, вероятно, самим автором именно в осознании качества этой въевшейся в душу пространственной приземленности происходят существенные изменения. На смену бесконечным звонкам и распоряжениям по «малой» из высоких кабинетов приходит самостоятельность, сложности реального самоуправления, творческой жизни журналистского коллектива и хозяйствования.

Записки Валерия Кириллова велись с перерывами и, может быть, не преследуя никакой видимой цели. А вот, как и почему они вскоре с большей регулярностью стали выходить на страницах «Тверской жизни», позже в «Тверской неделе», – это уже в какой-то степени объяснимо задачами профессиональными и общественно-политическими. «Витражи» Валерия Кириллова – подневные записи для непременной печати и цели у них часто – прикладные, журналистские. Неизвестно, замышлял ли их автор изначально исключительно для себя, или они сразу должны были быть преданы гласности?.. Но вряд ли общественно-политическая, а тем более художественная ценность «Витражей» оказалась бы очевидной на утро после любого зарегистрированного в них события…

II

«Витражи» – это отрывочная летопись, в первую очередь, журналистской жизни, как она виделась не просто редактору, но гражданину и общественному деятелю. Конечно, это и пунктирная история «Калининской правды» – «Тверской жизни». И уже в смене имени – коренной слом эпохи, развернувший реку времени в новое русло, которое, как стало понятно гораздо позже, мы прокладывали часто торопливо и неумело.

В провинции ежедневная газета была в эти годы на перекрестье самых острых и актуальных проблем действительности. В пору редакторства Валерия Кириллова место газеты в реальной жизни тверского края было особым. С конца 1980-х единственное областное издание пользовалось огромной популярностью у читателя, тираж его перевалил за 100 тысяч, выступления журналистов газеты перед народом, где бы они ни проходили, в залах или на улице, собирали аудитории подчас большие, чем любой партийный митинг. Не удивительно, что многие из журналистов тогда же участвовали в выборной гонке и нередко выходили победителями. «Тверская жизнь», может быть, обрела столько читателей потому, что всегда оказывалась впереди, заглядывала чуть в будущее, а потому притягивала к себе людей, ждавших правды, поверивших в возможность вырваться из пут коммунистической идеологической закостенелости – своего рода идеалистов от демократии. Конечно, как и тогда, так и сейчас был среди читателей «…Жизни» и другой полюс – оппонентов и даже недоброжелателей: среди рядовых подписчиков и обитателей очень высоких кабинетов.

К середине 1990-х, из единого коллектива вышли руководители и журналисты новых тверских газет. Жизнь прессы в провинции обрела иные очертания закулисных и не очень споров и борьбы. Впрочем, Валерий Кириллов, не склонный по национальному складу своего крестьянского характера к мадридским интригам, по-прежнему стремился к открытой уважительной полемике. И она звучала не только в узком кругу планерок, но и в острых газетных материалах. Хотя иногда, быть может, корни и подлинные причины волновавших читателей и редакцию проблем оставались известными только редактору. Но и тогда дневник – «Витражи» – оказались необходимы не для скандальных разоблачений и популярного на исходе девяностых «компромата», в избытке поступавшего в газету от политических и прочих оппонентов. Может быть, лишь по началу они запечатлели в себе и отголоски отмиравшего телефонного права: когда был резон фиксировать разговоры сверху и «секретные» бумаги… Бывало, что высокое напряжение возникало в отношениях редактора и власти уже в новые демократические времена. Но и тогда не обиды и ответные укоры ложились в лапидарную стилистику записок, а совершенно иные, говоря газетным языком, темы дня – события, из которых складываются рабочие будни журналиста.

Повседневная жизнь редакции состоит из посетителей – знакомых и неизвестных, поездок в глубинку и визитов на разные этажи власти. Непременно происходит что-то особое, в чем – смысловая сердцевина дня. Впрочем, в жизни Валерия Кириллова были и события исторические – хотя бы путч 1991-ого или расстрел парламента в 1993-м… Потому записки, конечно же, уникальны и конкретными деталями, выхваченными из драматического потока времени, и не откорректированными осторожной редакторской рукой сиюминутными – по совести – оценками происходящего. Но в то же время вряд ли можно поспорить и с предельной взвешенностью характеристик людей и их поступков, в том числе своих, которые дает в хрониках писатель. Не удивительно, что такого рода продуманное повествование, разбавленное примечательными фактами и свидетельствами личной и общественной жизни, так быстро оказалось в печати.

III

Суетная деталь, обыденный факт тоже могут стать символами, хотя и очень скоро расплываются в своих контурах в неудержимом течении времени. Почти никогда не бывает полной уверенности в том, что сейчас главное – в чем суть жизни: дня, недели, месяца. Вчера беспредельно важное завтра может показаться незначительным и наоборот… Но однако время выворачивает наизнанку не все: хотя бы слово. В записях Валерия Кириллова много того, что говорили вокруг люди, так сказать – подлинные голоса эпохи – речевые состояния писателей, актеров, режиссеров, власть имущих и нищих, обывателей. А в документальной литературе нет ничего важнее подлинности. В близости к фотографии сила этого жанра.

Поднимите глаза и посмотрите на витражи – этого больше никогда не будет, свет никогда уже именно так не будет литься на вас сквозь разноцветные стекла.

…Валерию Кириллову не потребовалось сдавать свои дневники в архив и накладывать на них временное табу, но у его «Витражей», как нам кажется, не будет и срока давности. Его записки – не просто виртуозно собранное из разноцветных осколков действительности полотно… Разглядеть красоту витражей – такую непостоянную в игре дневного света – удается не всегда: днем мы воспринимаем их из глубины величественных храмов, ночью – отрываем взгляд от неба и ловим причудливое изображение, рождающееся в мерцании огня. Им – витражам – жизнь дает свет…

Когда смотришь в дождь за окно, изображение растекается по стеклу в причудливом движении капель. Но ты не замечаешь этого легкого волнения на поверхности жизни потому, что есть память: она медленно реставрирует поврежденные холсты, складывает из разрозненных осколков окружающего нас вещества ту самую – жизнь, те самые – витражи.

Нескромные фантазии

Мы привыкли гордиться обилием периодических изданий в Тверской губернии, а вот регулярных литературных изданий в регионе с немалой писательской организацией – всего ничего: испытывающий трудности журнал «Русская провинция» и литературный альманах областного книжно-журнального издательства «Тверь». Хотя с регулярностью последнего тоже не все в порядке. Только в августе вышел сдвоенный (книга четвертая-пятая) номер «Твери»5050
  ТВЕРЬ: Литературный альманах (№ 4–5). Публицистика. Проза. Поэзия. История. – Тверское областное книжно-журнальное издательство, 1999. – 240 с., 1000 экз., ISBN 5—85457—149—8


[Закрыть], освященный именем Александра Пушкина – с опозданием на два с лишним месяца.

В альманахе представлена широкая палитра имен тверских авторов – известных и новых.

Нельзя сказать, что «поросль молодая незнакомая» активно приветствовала «Солнце русской поэзии» в год его 200-летия. Ольга Федосеева, Вера Грибникова, Любовь Соломонова, Лариса Ораевская – имена четырех художников с разным успехом вступивших в начале 90-х в лоно тверской литературы.

Совершенно непонятна концепция (наличие оной, вероятно, и отличает жанр альманаха от бессистемного сборника) подбора материалов для последнего выпуска «Твери». Если говорить о поэзии, то, может быть, она должна была каким-то образом соотноситься с наследием великого Пушкина: развивать ее мотивы, художественно-изобразительные достижения (Александр Гевелинг, Евгений Сигарев, Валентин Штубов, Галина Киселева, Серей Герасимов). Но здесь же мы встречаем подборки с Пушкиным ни внешне, ни, как нам показалось, внутренне никак не связанные (Лилия Сокуренко, Владислав Артюшанский, Василий Рысенков и др.). Впрочем, любые стихи хороши своей свежестью – возможностью нового прочтенья, правда, ни тогда, когда перепечатываются творенья двадцатилетней давности, приуроченные к прежним Пушкинским юбилеям… Иначе – какой-то не первой свежести подарок Поэту получается.

Несомненный интерес читателя вызовут фрагменты из последней неоконченной повести прозаика Юрия Козлова – «Смута», исторического повествования, замышлявшегося автором.

Но все же нет в альманахе традиционной пушкинской прозы (и в буквальном смысле тоже: книгу открывают лишь «тверские стихи» классика). Но это, быть может, еще раз подтверждает подлинное величие Александра Сергеевича. И нет – критики… Все, что угодно… Внимательные разыскания Александра Смирнова о тверских друзьях поэта, тщательная статья Александра Бойникова, систематизирующая все, что известно, о взаимоотношениях Рильке и Дрожжина… Но не критика – разная, взрывная, привлекающая внимание изысканной мыслью и красивой фразой.

Альманах вышел, слово сказано. Сказано оно было и в начале книжки – «…к читателю». Составитель – Евгений Борисов – выражал, по его словам, «нескромные фантазии» о том, что «…кто-то из племени молодых, незнакомых пушкинистов, перебирая покрытые архивной пылью фолианты, отыщет пожелтевший от времени экземпляр нашего скромного издания». А мне, когда я дочитывал книгу, почему-то подумалось: уж лучше бы не «отыскали»… Лучше бы скромный томик зачитало до дыр, до пустой бумажной пыли, вобрало в себя суть его и мысли авторов нынешнее поколение и тем самым отправило бы его в вечность. Вот это, действительно, нескромные фантазии, но уже мои5151
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 1999, 21 сент.


[Закрыть].

Евгений Карасев: «…Считаю себя стихотворцем»

Евгений Кириллович Карасев, автор четырех книг прозы и трех поэзии, последняя из которых – «Бремя безверья» – вышла в Тверском книжно-журнальном издательстве в 1998 году. Поэзия Евгения Карасева, лауреата премии журнала «Новый мир», вызывает споры и пристальный интерес критиков «Независимой газеты», «Нового мира», «Ариона». В последнее время Евгений Карасев не обделен вниманием прессы, но речь все больше идет о жизни поэта и превратностях судьбы. Мы же решили поговорить о поэзии, о литературе.

– Евгений Кириллович, согласитесь ли вы с тем, что в восприятии вас как поэта у обывателей существует определенный стереотип: «бывший уголовник, слагающий стихи»?

Есть хорошая русская пословица: «Встречают по одежке…». Для меня «одежка» – мое прошлое. Первое, что бросается в глаза – не стихи, а тот, кто их написал. А написал их – уголовник с семью судимостями: двадцать лет за колючей проволокой. И, конечно, это предвзятое мнение не уходит, не может уйти, да, пожалуй, и я не хочу, чтобы оно ушло – ведь это часть моей биографии, моя судьба, а значит и мои стихи, которые тесно связаны с жизнью. Я пишу про то, что видел, что думал, что знал. Мои стихи – это обобщение жизненного опыта. Я начинал писать в детстве с подражаний. Сейчас те строки мне кажутся наивными.

 
…Осень. Утро. Запах сеновала,
Словно мед вкушенный натощак.
В золотых погонах генерала
Вышел клен из леса на большак…
 

Ритмически и по стилю эти стихи написаны совершенно традиционно – под Есенина.

Уже потом, сидя в лагере и стараясь как-то убежать из-за решетки в мыслях, я вернулся к поэзии. Но перед глазами была совершенно другая жизнь – материал, который я уже не мог поэтически осмыслить в тех известных мне прежде классических размерах русского стиха XIX века.

– Когда читаешь ваши стихи, непременно обращаешь внимание на то, что они очень, если можно так сказать, «сделанные» – в смысле тщательного отношения к слову. Вы, действительно, уделяете большое внимание технической стороне стиха?

Да, очень много. Здесь вот, что особенно для меня важно… Я писал стихи, не зная об Уолте Уитмене. Позже его книга «Листья травы» попала ко мне, и я обрадовался, что есть поэт, который пишет так, как мечтал писать я. Когда я прочитал Уитмена, я понял, что это мой поэт. Меня привлекла форма – свободная, раскованная, ничем несвязанная. Но Уитмен не рифмовал стихи, и именно за счет рифмы мои стихи более организованные. Поэтому все-таки Уитмен не был моим учителем.

Я воспитан русской поэзией: Иваном Крыловым с его разностопными баснями и разговорным языком. Мне очень близка народная поэзия, особенно былинный стих. В былинах есть скрытая, спрятанная рифма, как и в русских пословицах. Я полюбил мерцающую рифму. Когда каноническая рифма приходит на ум поэту, она уже несет за собой известный смысл – мысль распаханную. Например: морозы – розы… Ведь уже Александр Пушкин понимал, что нельзя рифмовать такие банальности. И я прибег к другому типу рифмовки. Я его не открыл: такой прием известен в поэзии Марины Цветаевой и Владимира Маяковского. Рифма является у меня средством художественного выражения, подспорьем, но не самоцелью. Игра звуков мне не нужна, для меня главенствующее – содержание. Я хотел передать в стихах опыт жизни и чувства.

– Не чувствовали ли вы определенного противоречия в себе – между формой поэтической и прозаической, ведь со временем вы все равно пришли к прозе? Судя по всему, насыщенность опытом поэтического текста вытесняла поэтический узор – открытый, внешний, который отвлекает внимание от смысла при чтении.

Я отошел от первых стихов, где использовал традиционные размеры и рифмы тогда, когда почувствовал, что в них не умещается мой жизненный опыт. Я решил прямо обратиться к прозе. Так родились несколько повестей и рассказов. Но от стихов я не уходил, потому что стих у меня – это концентрированное выражение мысли. Например, стихотворение «Проверка».

 
…Мертвецов вывозили из зоны;
у пункта охраны
их молотком казенным
проверял Полтора Ивана.
Надзиратель, детина рыжий
(такому пахать и пахать),
бил так, чтоб сачок не выжил,
а мертвому —
не подыхать…
 

Оно о том, как лагерный врач, признал живого заключенного за мертвого, и зэк, герой войны в Испании, был убит молотком при вывозе из зоны.

 
…И тут Полтора Ивана
огрел его молотком.
Генерал привстал на телеге,
губами хватая воздух.
И снеги пошли, снеги,
и близкими стали звезды…
 

…Снеги пошли в глазах генерала. Этот материал прозаику – для повести или для рассказа. Я же воплотил все в одном стихотворении: историю времени, человеческой жизни, эпохи. Я многословия не терплю. В этом смысле очень выдержана проза Виктора Астафьева, которого в определенной степени считаю своим учителем. В свое время мне очень нравился и Сергей Антонов – лучший, быть может, из советских рассказчиков.

– Существует все-таки мнением, что биография откладывает непосредственный отпечаток на поэтическое слово. Как, на ваш взгляд, лагерная тема соотносится с изящной поэзией, к которой, по словам критика Фаликова в журнале «Арион», ваши стихи «не имеют никакого отношения». Тюрьма и художественное слово – как перешагнуть эту грань?

Критик Фаликов понимает под поэзией изящные ее формы и темы в ней признает лишь те, которые существуют в качестве рефлексии на культуру. А вот Ю. Кублановский в «Новом мире» писал о моих стихах как о «рефлексии на самое бытие» – это точнее… Конечно, многие в поэзии отталкиваются от самой поэзии: пустая литературность встречается сплошь и рядом. Мне приходит на память последняя публикация Беллы Ахмадулиной в журнале «Знамя». Она оказалась в больнице и написала там около тридцати стихотворений. А больница, как и тюрьма, способствует стихотворчеству. У нее есть замечательные строчки о жизни санитарок, приехавших из Кимр в московскую Боткинскую больницу, подрабатывать. …Это о самой жизни. Но все равно Ахмадулина возвращается в плен книжной поэзии. Недостаток жизненного материала и опыта заставляет обращаться к литературе как к источнику. Я избежал этого. И поэтому тот же Фаликов пишет в своей статье: «Автор, наверное, полистал классику, но маловато, а в основном – он в свободном плавании».

– А обратной ситуации быть не может… Не может переизбыток жизненного опыта помешать подлинной поэзии?

Нет.

– Как вы шли к поэзии? Это для себя, наверное, достаточно долго происходит: от некоторых опытов, через скептическое отношение к своему творчеству, как графоманскому, и только потом к осознанию себя как поэта.

Я не знал, что такое графоман, но я не знал и что такое поэт. Я писал стихи, не опасаясь графоманства, но и не гонясь за высокой планкой. Писал, как есть, не ориентируясь ни на какие образцы. …Я уже говорил здесь об Уитмене.

– Бывает поэзия – как заболевание. Стихи рождаются где-то в глубине сознания, и пока не запишешь – не успокоишься. Бывают стихи – как способ заработать на жизнь. Что для вас работа со словом: труд, тяжелое вдохновение, отдых?

Стихи ко мне пришли как требование души, желание высказаться. Мне казалось, что я знаю что-то такое, что не знает никто, и это может затеряться. А мне хотелось, чтобы это осталось. Это было веленье сердца, но строчки получались страшные, а это каралось. И я стихи прятал. Но я не называл себя революционером или диссидентом. Я даже пытался писать так, чтобы меня напечатали (как писали все советские поэты), но у меня ничего не получалось, не выходило и все… И тогда я понял, что мои стихи – не советские, они другие, поэтому видимо их никогда не напечатают. Позже я показал их в лагере одному зэку, он сказал: «Лет пять дадут». Но в этом его ответе я уловил и что-то положительное. Спустя много лет, когда я впервые пришел к Олегу Чухонцеву в «Новый мир» и рассказал ему об этом эпизоде, он ответил: «Тот лагерный критик здорово оценил твои стихи: те, за которые не дадут ни года, в „Новом мире“ не печатают». И напечатал их.

– Для вас есть какое-нибудь табу в литературе?

Я не смакую запретных тем, даже, сказал бы, нутром их не принимаю. Есть определенные моральные и нравственные границы, которые нельзя переступать. Но все же я считаю, что ничего нельзя насильно запрещать в литературе. Кому интересно, пусть попробует написать об опущенных, о гомосексуалистах, но меня не это интересует… Я считаю, что литература – это форма познания жизни с помощью присущих ей средств, и она должна проникать всюду – во все темы.

– Как вообще можно было писать в лагере… Это располагает к литературе?

Нет, писать в лагере по-настоящему невозможно. Если только на тему елочек и цветочков, а иначе – тебя проверит при обыске администрация. Я писал по памяти, все стихи запоминал. А потом, когда почувствовал, что стихов много – могу и забыть, пытался запоминать в стихотворении найденные мною рифмы, а дальше легко восстанавливал весь текст. Стал записывать в тетрадку, прятал ее.

Глубоко заблуждается тот, кто думает, что стихи пишутся легко. Когда мне говорят, что кто-то написал шестьдесят стихотворений за очень короткий период времени (я, конечно, держу в уме Александра Сергеевича – но то Пушкин…), я не верю – это не поэзия. Я пишу стихи трудно и подолгу. У меня на небольшое стихотворение в двадцать строчек уходит тетрадь. Я уделяю громадное внимание звукописи. Пишу и читаю в слух. Звук должен соответствовать предмету изображения, но все в целом должно быть подчинено главному – содержанию.

Хотя иногда, очень редко, я любил играть звуками. Однажды в горьковской тюрьме, в карцере, за пятнадцать суток родилось у меня стихотворение. За окном карцера находилась макаронная фабрика, стояли высокие ряды ящиков, каких-то коробок, а я, глядя на них, писал лирические стихи, в которых устроил сложнейшую игру звуками.

 
Был месяц с красивым названием липень
И девочка с именем месяца – Липа,
И ливня как липень ликующий ливень,
И кипень как ливень ликующей липы.
И был я впервые с девчонкой под ливнем,
И был я впервые с девчонкой под липой.
Мы плыли ль, летели, мы стыли ль, горели,
Мы были, не были, как в небе ли были,
А ливень кипел, подступая все ближе.
Пролилася листьев летучая крыша.
И с дерева липы на девочку Липу
Скатился липучими каплями липень.
Я куртку на Липу накинул наивный,
Желая укрыть ее плечи от ливня.
Она покосилась на жалкого
И, сбросив с плеч куртку, ступила под ливень…
Я, было, ей крикнул: – Куда ты, глупышка?
Но взгляд ее вспомнил: – Какой я мальчишка!
Она уходила в потоке кромешном,
Не девочка Липа – прекрасная женщина.
Сплошной, непроглядный, дымящийся, синий
Ей руки ломал разгулявшийся ливень.
А я пристыженный остался под липой.
Был месяц с красивым названием – липень.
 

– Все-таки как поэт вы родились в лагере… Благословенье тебе тюрьма?

Да. Хотя я себя поэтом не считаю. Я стихи делаю. Делаю в буквальном смысле слова. У меня нет стихов выдохнутых из глубины в какое-то мгновенье.

Я считаю себя стихотворцем5252
  Впервые опубликовано – Тверская Жизнь. 1999, 17 сент.


[Закрыть].