Текст книги "Необыкновенное путешествие из Рима в Афины. Признания журналиста"

Владимир Малышев
Необыкновенное путешествие из Рима в Афины. Признания журналиста

«Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь, чего желаем? Достигаем ли того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы?

Все происходит наоборот».

(Н. В. Гоголь. «Невский проспект»)

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В. В. Малышев, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Вступление

Поэтесса Ирина Одоевцева описывает в своих воспоминаниях такой случай. Однажды известный в начале прошлого века прозаик Константин Бальмонт в полубезумном состоянии выбросился в Петербурге из окна своей квартиры на третьем этаже. Однако угодил прямо в мусорную яму. А потому большого вреда падение ему не принесло, он лишь набил на голове огромную шишку. Но тут произошло чудо. Когда несчастного писателя подобрали в бессознательном состоянии и уложили в постель, он открыл глаза и, к ужасу окружающих, заговорил вдруг… гладкими, певучими стихами! Так шишка на голове сделала прозаика Бальмонта знаменитым поэтом…

Может, история с шишкой – всего лишь исторический анекдот. Но в жизни любого человека, даже самого обычного, происходит много необыкновенного. Взять ту же Ирину Одоевцеву. Эта дама была уже в весьма почтенном возрасте, когда, вернувшись на родину из Парижа, вдруг стала у нас необычайно знаменитой.

 
Пусть Гумилев и злая пресса
Не назовут меня талантом,
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
 

Однако, «злая пресса» про ее стихи у нас давно забыла и лишь переизданные несколько лет назад в Москве замечательные книги воспоминаний «На бенрегах Невы» и на «Берегах Сены» вернула нам ее имя. Необыкновенная судьба поэтессы «с огромным бантом», скоротавшей большую часть своей жизни в эмиграции, оказалась куда интереснее ее стихов.

Кто-то из великих, кажется, Генрих Гейне, сказал на этот счет, что «человек – это вселенная, под каждым гробовым камнем погребена целая всемирная история». Правда, некоторые сразу возразят, что под одним «камнем» может оказаться Лев Толстой, под другим – Леонардо да Винчи, а под третьим – сантехник Иван Иванович Иванов. А потому каждому, кто взялся за перо с похвальным намерением описать некие события из собственной жизни, надо все-таки обладать известной долей отваги. А может, даже и некоторого нахальства. Но мы придерживаемся точки зрения «кажется Гейне». Даже, если и не повезло, и вы не набили, как Бальмонт, себе на голове шишку, почти каждому есть что рассказать, что будет интересно и другим. Тем более представителям нашей славной и, как полагают, очень древней профессии.

«Человек, – говорил академик Виктор Амбарцумян, – отличается от свиньи, в частности, тем, что иногда отрывает взгляд от корыта и смотрит на звезды».

«Это вы, что ли, смотрите? Папарацци хреновы! Ха-ха!» – саркастически усмехаются в ответ. Увы, в России называться журналистом (как, впрочем, и «демократом») стало сегодня как-то не вполне прилично. Некоторые из коллег залезли в это самое «корыто» по уши, причем, в самом буквальном смысле этого слова, и старательно полощут в нем свое и чужое «белье». (На телевидении была даже недавно такая передача, про «стирку»). Но в кои это веки в России хвалили журналистов? «Репортер не есть профессия приличная!» – воскликнул еще в XIX веке князь Мещерский. Да и позднее:

Из РОСТа

 
На редактора
Начинаются литься
Сенсация за сенсацией,
Небылица за небылицей.
Нет у РОСТа лучшей радости,
Как вручить редактору невероятной гадости!
 

Так писал товарищ Маяковский уже в советские времена. О государственном информационном агентстве! (РОСТа – так тогда называли нынешний ТАСС). Словом, журналистов ругали у нас всегда, во все времена, и все, кому не лень.

Так и сейчас. Все в природе вообще повторяется, идет по кругу. Думаете, что перестройку в нашей стране придумал Михаил Сергеевич Горбачев? А вот еще в 1908 (!) году в столице Российской империи петербургский поэт Саша Черный писал:

 
Дух свободы… К перестройке
Вся страна стремится,
Полицейский в грязной Мойке
Хочет утопиться…
 

В начале 1990-х годов некоторые товарищи из аналогичных служб тоже были не прочь с досады застрелиться. Кто тогда знал, что очень скоро иные из них поднимутся так высоко? Что все революции заканчиваются одинаково? А некоторые знали и очень давно. См. продолжение стихотворения того же Саши Черного:

 
Не топись, охранный воин, —
Воля улыбнется!
Полицейский! Будь спокоен —
Старый гнет вернется!
 

Журналист пишет о том, что видит вокруг. Он не сочиняет, как писатель или поэт. Он – «ассенизатор и водовоз», по словам того же Маяковского, который одно время сам работал в РОСТа. Как Нестор в «Борисе Годунове» у Пушкина, журналист – летописец истории:

 
Борис, Борис! все пред тобой трепещет…
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет…
 

Сегодня именно наш брат, журналист, становится обладателем (и летописцем) самых страшных тайн и самих строго хранимых секретов. Не случайно, что, согласно международной статистике, именно журналист – самая опасная в наши времена профессия. Самый высокий процент «отстрела». Но… волков бояться, в лес не ходить! Назвался груздем, полезай… т. д.

Есть и еще одна причина, которая заставила меня взяться за эти заметки для книги. Желание сохранить прошлое. Что есть статьи в газетах? Песок, утекающий между пальцами. Радио и телевидение – звуки и изображения, улетающие в пространство. Verba volant, scripta manent, говорили древние. Слова улетают, а написанное, прежде всего книги, остается.

Вы, наверное, видели старый, но во все времена прекрасный американский фильм «Журналист из Рима» с красавцем Грегори Пеком и очаровательной Одри Хепберн в главных ролях. Крутая была работа у американского репортера в Италии! Хотя, это же, друзья, все-таки кино, голливудская байка. На самом деле ничего подного не было, да и быть не могло. А в жизни всё совсем не так. В том числе и у американских журналистов, а про наших и говорить нечего. Забугорные интрижки не только с принцессами, но и вообще, как таковые, бдительно пресекались компетентными товарищами на корню.

Хотя… Наши ребята, несмотря на парткомы, суровые выездные комиссии и «компетентных товарищей», – тоже были даже в те строгие времена не промах. Сумел же скромный служащий «Совфрахта» Сережа Каузов, например, окрутить самую завидную невесту в Европе – Кристину Онассис, наследницу богатейшего «золотого грека», судовладельца Аристотеля Онассиса, что вызвало переполох не только в ЦРУ, но и даже в Белом доме. Но в реальной жизни вся эта сказка закончилась печально. «Принцесса и нищий» потом тихо развелись, а миллиардерша Кристина умерла молодой, как подозревают, от передозировки наркотиков. Довольным осталось только ЦРУ: крупнейший в мире частный танкерный флот Онассиса под контроль СССР так и не попал.

Даже за неприступными, казалось, для страстей стенами советского посольства, (хотя тоже не в Риме, а в Афинах), был другой пример похожего приключения. Когда жена советского посла Игоря Андропова (да, да, сына всемогущего главы КГБ, а потом и самого генсека!) сбежала от него, как говорили, с барабанщиком джаз-банда. И тут конец был печальным – посла отозвали досрочно. Признаюсь, в моей забугорной жизни, таких головокружительных приключений не наблюдалось. Хотя я тоже был журналистом в Риме, а потом в Греции, сначала советским, а потом – российским.

Сам я – из Питера. Хотя в паспорте, в графе место рождения записано: «г. Таллин». А если точнее, родился я на военно-морской базе Поркалла-Удд, где на советской военно-морской базе недолго служил мой отец. Потом эту базу правительство СССР возвратило Финляндии, и моя семья вернулась в Ленинград. Как и все, учился в школе на Васильевском острове, потом окончил Ленинградский тогда университет. Сначала поступил на Восточный факультет, затем перешел на итальянское отделение факультета филологического. Учил иностранные языки, сначала персидский и арабский, а потом итальянский, английский и французский. Окончил, оглянулся, – а работы-то с языками в городе нет! Выдали свободный диплом – большая редкость по тем временам, когда всех принудительно распределяли, и сказали: трудоустраивайтесь, молодой человек, сами!

Что делать? Удалось перебраться в Москву, где поступил на работу в могущественное тогда Телеграфное агентство Советского Союза – ТАСС, который в те времена был «уполномочен заявить» (как это произошло, расскажу позднее). Оттуда, еще в советские времена, и началась моя заграничная эпопея. Сначала я работал корреспондентом ТАСС в Риме, а потом – в Афинах. Много лет с тех пор прошло…

А началось все еще в те времена, когда попасть на работу «за бугор» было для советского человека делом совершенно необычным – требовалось специальное «решение ЦК». О своей журналистской работе в Италии и в Греции, в которой произошло немало невероятных приключений, удивительных событий и интересных встреч, о своей жизни вдали от Родины, которая, как и у всех в нашей стране, переломилась пополам в 1991 году, я и рассказываю в этой книге. Это – записки вашего современника, записки и размышления о нашем бурном времени, об опыте другой жизни, которую вы не все знаете, и о наших соотечественниках за границей. Та «заграница», которую я описывают в этой книге, сегодня совсем уже не та, то тем более интересно будет узнать, какой же были в те времена Италия и Греция, самые интересные для нас, русских, европейские страны.

I. Линия на ветру

Поколение с погоста

Описанные в этой книге события начались в городе, который три раза менял свое название, более чем полвека тому назад. Итак, туманный Петербург, а тогда, конечно, Ленинград в тихую эпоху благословенного застоя. Благословенного потому, что недаром сказано: «Не приведи нас Господь жить в эпоху перемен!» А ведь привелось…

Петербург всегда был особым городом. Он не возник сам по себе, как Москва и другие города, а вырос, как известно, на болотах, среди холодных туманов по странной прихоти его Великого основателя. И построили его на костях. Впрочем, на них там и живут до сих пор. На моей «малой родине» – Васильевском острове, излюбленным местом проведения досуга его жителей было Смоленское православное кладбище. Как и все кладбища в те времена оно было сильно запущено и никем не охранялось. Пьяницы приходили туда «сообразить на троих», студенты готовились там к экзаменам, спортсмены играли среди забытых могил в волейбол, обыватели загорали в летний зной на заросших травой холмиках, а влюбленные занимались под кустами тем, чем им и положено. Словом, Бог знает что, творилось на этом тихом погосте!

Недавно услышал такую историю. На Смоленском кладбище, оказывается, похоронена няня Пушкина Арина Родионовна. Однако в советские времена в могилы, как и в квартиры, стали «подселять» из соображений экономии. Надгробную доску с могилы «подруги дней его суровых» перевернули и высекли на ней другое имя. Потом случайно, во время каких-то работ плиту снова перевернули, и так было обнаружено историческое погребение знаменитой няни. Потом, правда, пришли родственники нового покойника и плиту опять перевернули. Так, что вопрос до сих пор остается открытым: а была ли няня-то? Где-то там, среди сумрачных аллей лежала и, наверное, до сих пор лежит другая знаменитая могильная плита не просто с именем, а с философским изречением:

 
Прохожий, бодрыми шагами
И я бродил между гробами,
Теперь лежу перед тобой,
Намек ты понимаешь мой?
 

В советские времена кладбищенская тема вообще воспринималась бодро, со здоровым, «нашим советским» юмором. Как известно, большой друг советских детей Корней Чуковский любил в Ленинграде посещать первый в СССР крематорий, где, как он сам вспоминает, с друзьями и с веселыми прибаутками наблюдал, как сжигают покойников. А штатные куплетисты, подхихикивая, весело распевали тогда с эстрады:

 
А на кладбище все спокойненько,
От общественности вдалеке,
Все культурненько, все пристойненько
И закусочка на бугорке!
 

Не одно поколение советских людей выросло на кладбище. К нему так привыкли, что даже те, кто уехал, хотели потом на него вернуться. Нобелевский лауреат, поэт Иосиф Бродский, тоже из Питера, оказавшись далеко за океаном, не переставал твердить:

 
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я приду умирать…
 

В те времена и в других местах «кипучей и могучей» жили так же. И не надо далеко вместе с Солженицыным и Шаламовым в Магаданы ходить – в кладбище превратили даже Красную площадь, где возле погоста устраивали потом праздники и парады. Кстати, устраивают и до сих пор. А в Ленинграде большевики в погост превратили расположенное в самом центре Марсово поле, где до сих пор горожане гуляют среди могил.

Однако, что ж это я так мрачно? Да просто к тому, что все мы, родом из СССР, люди особые. Тем, кто родился позднее или в других краях, сытым и благополучным, нас не понять. В те легендарные уже теперь времена, когда на кладбищах в СССР было «все спокойненько», я был еще очень молод и потому в голову, как и положено, лезла всякая ерунда. Например, после школы я решил стать историком. Не подозревая, конечно, что очень скоро все историки, библиотекари и прочие выпускники гуманитарных ВУЗов великой страны окажутся нищими, и станут собирать в парках пустые бутылки в соображении, чего бы покушать.

Но я такие печальные перспективы предвидеть, конечно, не мог, а потому поступил на Восточный факультет Ленинградского тогда университета на отделение истории Ирана. Рядом со мной сидел тихий и застенчивый «юноша бледный со взором горящим» – Ванечка Стеблин-Каменский. Он все время, склонив голову и слегка прикусив язык, что-то старательно писал. Напильником стачивал перо у авторучки, чтобы получился персидский «галям» – так легче писать справа налево, и вырисовывал на бумаге замысловатую арабскую вязь. Прилежание, впрочем, не мешало Ванечке собирать неприличные анекдоты и всякого рода забавные стишки. Ведь то было время анекдотов. Одни их рассказывали, а другие за них сажали. А студент Восточного факультета старательно заносил услышанное на кусочки бумаги, составляя у себя дома специальную картотеку.

 
Не можно вспомнить без улыбки года блаженство моего,
Когда все члены были гибки, за исключеньем одного.
Но быстро время пролетело, и вот, не я жду ничего:
Теперь все члены отвердели, за исключеньем одного…
 

Не знаю, издал ли Ванечка потом свой оригинальный труд, когда анекдоты уже вышли из подполья. Когда впервые после долгого отсутствия приехал в Петербург и зашел на факультет – сколько лет там не был! – смотрю на одной из дверей аккуратная табличка: «Декан Восточного факультета, академик РАН И.М. Стеблин-Каменский»… Так что Ванечка оказался одним из немногих, кто доказал, что из всякого правила иногда бывают исключения. Можно было, оказывается, и у нас получить образование историка, и не оказаться потом в дураках. Впрочем, и в этой спокойной университетской обители снова произошли перемены. Декана-академика его ловкие коллеги переизбрали.

Другой мой приятель тех лет – Миша Орлов учился на японском отделении, за что и получил прозвище «Мишка-Япончик». Он пошел совсем по другому пути. В те легендарные уже годы, когда крыши домов украшали огромные лозунги «Слава КПСС!» и «Миру – мир!», на Восточный факультет брали, по преимуществу, юношей.

Там была военная кафедра и все потом после окончания, получив вместе с университетскими дипломами офицерские звания, двинулись стройными рядами в разные концы света. Кто – на Ближний Восток, кто – в Африку и Азию, а кто – на Кубу помогать освободившимся от колониального ига народам строить социализм. Кто в качестве военных переводчиков, кто переводчиком для советских строителей, а кто, как и Мишка-Япончик, совсем в другом качестве. Я тоже попал в эти ряды…

Построение социализма в отдельно взятом Сомали

После окончания третьего курса меня направили в далекую африканскую республику Сомали «на практику» переводчиком. Работать один год «по линии министерства сельского хозяйства РФ», как тогда говорили. Так я оказался в забытом Богом поселке Так-Ваджале, где-то возле Харгейсы, что на севере Сомали, где тогда еще не было никаких пиратов. Тамошние власти вдруг тоже вздумали строить социализм, и по этой причине крепко подружились с СССР. Наши начали, как это и было положено, с деревни: решили организовать для «сомалийских товарищей» госхоз. Завезли трактора, научили сомалийцев, у которых тогда еще не было даже своего письменного языка, на них ездить, показали, как пахать и сажать пшеницу. Но вот когда первый урожай был собран и сложен в закрома африканской родины, вдруг выяснилось, что пшеницу в Сомали никто не покупает, а покупают аборигены только муку. В СССР же не оказалось мельниц для мелкого помола, чтобы эту самую муку изготовлять. По этой причине смелый эксперимент с госхозом закончился тем, что собранное зерно сложили в огромную кучу, облили бензином и подожгли…

Точно таким же «синим пламенем» в самом буквальном смысле этого слова погорели и все другие, не менее смелые эксперименты со строительством социализма в этой далекой африканской республике. Построили на берегу моря «с братской помощью СССР» завод по производству рыбных консервов. Запустили с большой помпой и духовым оркестром. А потом (опять – вдруг!) выяснилось, что хотя рядом – море и рыбы в нем полно, но у сомалийцев нет сейнеров, чтобы эту самую рыбу ловить.

Или построили, опять же «с братской помощью СССР», завод по производству мясных консервов. В московских кабинетах, где все эти дела планировали, думали, что вот тут-то не просчитались – в Сомали тогда было полно всякого рогатого скота. Но вдруг (опять!) обнаружилось, что сомалийцы вообще не едят мясные консервы. А зачем? На местных рынках в изобилии продавалось свежее мясо, которое стоило гораздо дешевле, чем произведенные с помощь братского СССР консервы.

Таким же способом, как и в Сомали, мы бестолково помогали много лет всему миру, и успешно разоряли собственную страну. Строили никому не нужные заводы и создавали еще более бесполезные госхозы. Где-то в сомалийской боскалье, то бишь среди плоских равнин, покрытых колючим кустарником, по которым скачут одни только карликовые антилопы Диг-Диг, до сих пор, наверное, ржавеют скелеты тракторов «Беларусь», которые без всякой пользы для местных трудящихся поднимали африканскую целину. Как, впрочем, без особой пользы поднимали ее они и у нас в Казахстане – СССР, все равно, закупал зерно за границей.

Однако жизнь в африканском госхозе была для питерского студента полна приключений. Когда я прибыл в Так-Ваджале, то сразу же направился к своему новому начальнику – директору госхоза (назовем его «Иван Иванович»). Иван Иванович обитал в крепком каменном доме, которые построили еще англичане. Кстати, как скоро выяснилось, почти все в Сомали, кроме верблюдов и, разумеется, самих сомалийцев, было построено этими «колонизаторами-империалистами», как мы их тогда называли: дороги, мосты, каменные дома, колодцы и т. д.

Наш славный Иван Иванович до этого трудился директором госхоза где-то под Волгоградом. Успешно, наверное, раз его отправили в длительную загранкомандировку. Когда я вошел в дом, где обитал директор, то увидел грузного, голого до пояса и совершенно лысого «под Хрущева» мужчину. Его толстый живот непринужденно лежал на столе, на котором красовалась батарея пустых и уже покрытых красной африканской пылью бутылок. На бутылках, кроме пыли, к моему ужасу, были красные этикетки с надписями по-итальянски: «Чистый алкоголь. Только для внешнего использования».

• А, студент-президент! Приехал? – поднял на меня налитые кровью от беспробудного пьянства глаза мой будущий начальник. – Ну, давай знакомиться!

Иван Иванович ухватил огромной пятерней бутылку с грозной красной этикеткой, и умело наполнил до краев два «нашенских» граненых стакана, видимо, специально привезенных с собой из того же Волгограда.

• Так ведь это ж, для внешнего использования! – с испугом возразил «студент-президент», то есть, я. – Отравиться можно!

• Не боись, студент! – снисходительно усмехнулся Иван Иванович. – Мы тут эту хреновину давно потребляем – проверено: мин нет! Как наш самогон, только чуток ядренее. Ну, с приездом! Пей, студент, а то не сработаемся!

Я зажмурился и одним махом выпил стакан, а потому дальнейшие события моего первого дня в образцово-показательном сомалийском госхозе Так-Ваджале помню уже смутно…

Впрочем, скоро привык. Поскольку именно этим занимались в Так-Ваджале не только директор госхоза, но и наши военные специалисты, обучавшие свободных от колониального ига сомалийцев стрелять из пушек и ездить на танках. Хотя пили не только чистый спирт «для внешнего использования», но и какой-то местный коньяк из банановой кожуры – вещь куда более ядреная: неумеренного его потребителя потом надо было откачивать дня два. Кстати, сами сомалийцы, будучи мусульманами, спиртное не пили вообще. Зато усердно жевали листья «ката» – местного наркотика, который привозили на «Лэндроверах» или на наших «Волгах» из соседней Эфиопии.

О, легендарная советская «Волга» с никелированным оленем на капоте! О, легендарный корабль африканской пустыни! Нет, не недооценивали мы достижения своей собственной техники, и зря говорили о ней с иронией. Ведь именно «Волга» была в те времена единственной легковой машиной, которая могла преодолевать бездорожье и очень высоко ценилась среди африканских аборигенов. Поднимая клубы красной пыли, «Волги» мчались там, где не могли пройти никакие «Форды» и, тем более, хваленые «Мерседесы». Наша «Волга» и английский внедорожник «Лэндровер» – вот в те годы единственные механические «корабли африканской пустыни»!

Впрочем, знакомство с местными напитками в компании гостеприимного Иван Ивановича оказалось еще «цветочками». Было много и других не менее «веселых» приключений. До столовой наших военных специалистов, где я харчевался, на ужин приходилось добираться в полной темноте среди колючего кустарника. Порой из кустов доносился щелчок затвора автомата и гремел дикий возглас: «Сук, варья!» (Нечто вроде нашего: «Стой, мужик!»). В ответ на этот вопль надо было, как можно более небрежным тоном, уверенно отвечать; «Рашен!» (то есть, «Русский!»). Ибо, если в голосе звучала хотя бы легкая неуверенность, то сидевший в кустах в засаде сомалийский патруль – граница с враждебной Сомали Эфиопией была рядом, – мог отреагировать неадекватно, и, в результате, свободно принять русского переводчика за опасного эфиопского шпиона. Тогда из кустов незамедлительно гремел выстрел. К счастью, доблестные сомалийские солдаты из советских автоматов «Калашникова» стреляли так метко, что быть пораженным пулей бдительного патруля шансов практически не имелось.

Гораздо более опасным оказалось другое. Долгое время я ходил в столовую в «джап-сандалях», как называли наши военные специалисты, уже успевшие побывать во Вьетнаме, сандалии местного производства из резины автопокрышек, оставляющие всю ступню голой. Обувь приятная для ходьбы в африканскую жару, но, как оказалось, не вполне безопасная по ночам.

• Ты что, студент, так и ходишь? – удивился однажды один офицер, который, как и все наши военспецы щеголял в Сомали в белой кримпленовой рубашке с короткими рукавами. – А скорпионы? Не боишься? Цапнет за пятку, и – капут!

Оказалось, что кусты, мимо которых я каждый вечер пробирался на ужин в армейскую столовую, кишмя кишели этими отвратительными тварями. Перепугавшись, я купил высокие американские ботинки из белой парусины, под названием «Сахарашуз», или просто «шузня» на жаргоне наших военспецов.

Помимо военных и славных тружеников тыла, в лице Ивана Ивановича и его заместителя Петра Петровича, в Так-Ваджале иногда появлялись и другие наши соотечественники – рабочие строившегося по соседству, в Бербере под покровом глубокой тайны глубоководного порта. (Кстати, закончилась эта очередная «стройка социализма» тем, что возведенный советскими специалистами порт оказался через несколько лет базой американского флота!).

Приезжали эти славные строители к нам обычно по воскресеньям, когда работал местный рынок. Незабываемое это было зрелище! Представьте себе: огромный пыльный пустырь, залитый палящим африканским солнцем, ряды лавок, заваленные индийской мануфактурой и японской электроникой, столы мясников с грудами кровавых коровьих туш, над которыми роятся тучи громадных черных мух, и толпы совершенно черных женщин, но с правильными, европейским чертами лица, элегантно завернутых в пестрые ткани. Вдруг по рынку проносится волна тревоги, словно приближается ураган. Все оживляются, начинают суетиться. Затем вдали на горизонте, где виднеются синие силуэты далеких гор, появляется туча пыли. Туча приближается, растет и из нее вдруг выскакивает огромный ржавый и заляпанной до самой крыши грязью самосвал родимой марки «КрАЗ».

Самосвал на всех парах подлетает к рынку и из его кузова вываливается галдящая ватага загорелых потных людей, похожих на пиратов. В синих татуировках, тельняшках и пестрых рубашках-апаш с пальмами. Рожи все в пыли, но радостно скалятся, обнажая золотые или металлические коронки. В руках – не сабли и пистолеты, а огромные сумки или парусиновые мешки. Весело галдя, высадившийся из грузовка «десант» рассыпается по рынку. Видели бы их в этот момент суровые «ветераны партии», которые решали в те годы в выездных комиссиях вопросы о поездках за границу! Это были наши «технические специалисты» из Одессы – героические строители глубоководного порта, будущей базы для ВМС США – приехали на рынок в Так-Ваджале, чтобы «чуток отовариться». Купить пару-другую рулонов кружевного гипюра, прозрачных индийских косынок с золотыми нитками, носков из кримплена в модную полоску, шариковых авторучек с раздевающимися до гола девицами, дюжину итальянских плащей «Болонья» и другого ходового тогда в СССР товара. Продав его потом на родине строящегося коммунизма, можно было свободно купить кооперативную квартиру и, вообще, неплохо обеспечить себя и свою семью.

«Красный десант» на африканский рынок – нечто вроде местного анекдота, который, наверное, до сих пор живет в памяти сомалийского народа. Но иногда случались происшествия посерьезнее. Рядом со мной в комнате жил веселый учитель из Москвы по имени Володя, который преподавал наивным сомалийцам в местном колледже физику на английском языке, а в свободное время с увлечением рассказывал им же про успехи строительства в Сомали нового социалистического общества и щедрой помощи братского СССР. Володя был тощ, высок и голенаст. Настоящий американец, как две капли воды похожий тех, что болтались в те времена повсюду по Сомали, называя себя сотрудниками международного «Корпуса мира», «Пискроп», как окрестили их сомалийцы, пребывавшие, конечно, в абсолютной уверенности, что все эти янки – шпионы. Кстати, не без основания. Вот это сходство Володи с «пискроповцами» и сыграло с ним злую шутку. Однажды в нашу столовую прибежал взволнованный офицер.

• Идите скорее, – обратился он старшему группы, – там Володю сомалийцы расстреливают!

Оказалось, что когда голенастый учитель Володя спешил после лекций в колледже домой, то на пустыре его остановил бдительный сомалийский патруль.

• Сук, варья! Американ басас? («Стой, мужик! Ты – американский шпион?»), – сурово поинтересовался патруль. Володя снисходительно улыбнулся и стал объяснять, что он – никакой не шпион, а учитель из Москвы и преподает физику сомалийским детям. Однако на свою беду объяснял он это сомалийцам в красивых военных фуражках на английском языке.

«Ага! – смекнули сообразительные военные. – Раз говорит по-английски, то значит, точно, этот парень и в самом деле – «американ басас»!»

После чего, не долго думая, Володю схватили, прикрутили тут же к какому-то столбу колючей проволокой, передернули затворы автоматов «Калашникова» и собрались расстрелять на месте, как опасного американского шпиона. К счастью, мимо направлялся в столовую наш «военный специалист», которого солдаты патруля знали в лицо, и ему удалось в самый последний момент остановить неминуемую казнь.

Володя после этого случая как-то сразу загрустил, перестал с прежним энтузиазмом рассказывать своим чернокожим ученикам про успехи в строительстве социализма «в отдельно взятой Сомали» и скоро вообще вернулся в Москву.