Текст книги "Литературные тайны Петербурга. Писатели, судьбы, книги"

Хорошо умереть молодым

По свидетельству репортера «Голоса», «толпа провожавших была так велика, что занимала в ширину половину Литейной Улицы и Невского Проспекта <…> Все шли с непокрытыми головами…». На кладбище процессия прибыла в третьем часу дня. Могила критика была уже вырыта – рядом с Белинским и Добролюбовым. После погребения возникла неловкая пауза. Люди не расходились, «как бы ожидая чего-то». Естественно, все ждали речей…

«Благосветлов, – писал осведомитель, – казался очень взволнованным и сначала отказывался говорить, но потом, приблизившись к могиле и указав на нее, сказал: „Здесь лежит замечательнейший из современных русских писателей; это был человек с твердым сердцем, развившийся под влиянием государственных реформ последнего времени, ни перед чем не отступавший и никогда не падавший духом. Будучи заключен в крепость, он в сыром и душном каземате, окруженный солдатами, под звуками оружия, продолжал заниматься литературою, и надо заметить, что то были лучшие его произведения. – Тут Благосветлов прослезился и с воодушевлением произнес: – Человек этот будет нам примером. Станем же, как он, твердо идти по пути чести и добра, невзирая ни на какие препятствия“.

Реакция на его слова была эмоциональной. Со всех сторон раздались крики „Браво!“. Многие из женщин рыдали. Две дамы, заливаясь слезами, бросились на <…> могилу и стали целовать ее. По утверждению Д. Д. Минаева, «плакал даже полицейский чиновник!».

А Николай Некрасов отозвался на смерть Писарева стихотворением, посланным им близкой Писареву М. А. Маркович (Марко-Вовчок):

 
Не рыдай так безумно над ним,
Хорошо умереть молодым!
Беспощадная пошлость ни тени
Положить не успела на нем,
Становясь перед ним на колени,
Украшай его кудри венком!
Перед ним преклониться не стыдно;
Вспомни, сколькие пали в борьбе,
Сколько раз уже было тебе
За великое имя обидно!
А теперь его слава прочна:
Под холодною крышкою гроба
На нее не наложат пятна
Ни ошибка, ни сила, ни злоба…
 

Так провожали в последний путь литераторов в те времена…

Загадки Николая Лескова

Единственный музей в Петербурге, который носит имя литературного персонажа, это – «Русский левша», в названии которого использовано произведение Михаила Лескова «Левша» о русском мастере, который «англицкую блоху подковал». Музей этот, расположенный на Итальянской улице, правда, не литературный, а посвящен микроминиатюрам. Однако для нас интересно другое: этой повести, которую сегодня цитируют чаще всего, сам писатель большого значения не придавал. Да и сегодня мало, кто знает, что свой сказ про искусного тульского мастера Лесков сопроводил предисловием (в современных изданиях его уже не печатают), в котором говориться, что забавный рассказ о «косом Левше и стальной блохе» «есть оружейная легенда и выражает гордость русских мастеров ружейного дела».

Почему же именно «ружейного»? Это – одна из загадок творчества Лескова, которого в полной мере оценили только в наши дни и стали называть не «этнографом», а великим русским писателем, который, как и Достоевский, предсказал трагическое будущее нашей страны.

Родился Лесков в самом сердце России – в селе Горохове Орловского уезда. Отец его был следователем, служил в Уголовной палате Орла. В школе маленький Коля, ненавидевший зубрежку, учился плохо. Гораздо больше, чем учителя, ему дало самообразование и рассказы отца, умнейшего, как говорили тогда соседи, человека. Недоучившегося в школе способного отрока пристроили в ту же Уголовную палату, где работал его родитель, поначалу писцом. Потом он перебрался в Киев, где посещал лекции в университете. Затем стал работать в фирме мужа своей тетки «Шкот и Вилькенс». Это позволило будущему писателю много ездить по стране, встречаться с самыми разными людьми, изучать их характеры. «…Это самые лучшие годы моей жизни, когда я много видел и жил легко», – позже вспоминал Лесков.

«Я не изучал народа по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе, на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под тёплым овчинным тулупом…», – отмечал писатель. Обогащенный жизненным опытом, он скоро перебрался в Петербург, где решил начать литературную карьеру.

Жертва доноса

В столице молодой литератор начал с сотрудничества с газетами и журналами, строчил в них очерки, репортажи, рассказы. Публикуя их под самыми разными псевдонимами, порой курьезными: Стебницкий, Николай Горохов, Кто-то, Проезжий, Любитель часов и т. п. В 1862 году в столице участились пожары, которые народная молва приписывала студентам. Лесков написал об этом статью, но ее смысл извратили, обвинив молодого писателя в том, что он будто бы сочинили на студентов донос. Все от него отвернулись. А тогдашний кумир молодых умов и либеральной интеллигенции Писарев вынес приговор: «Найдется ли хоть один честный писатель, который согласиться работать в одном журнале с Лесковым?».

В результате Лескова отказывались публиковать многие журналы. Единственным, кто печатал его работы, был Михаил Катков, редактор журнала “Русский вестник”. Но и с ним писателю было невероятно сложно работать, редактор правил практически все произведения Лескова, а некоторые и вовсе отказывался печатать.

Обескураженный и разбитый Лесков был вынужден уехать за границу. То было время появления нигилистов, казалось модным находиться в оппозиции к власти, все, что она делает, отрицать, проповедуя «хождение в народ». Однако Лесков, который к 35 годам сам исходил и объездил чуть ли не всю Россию, знал русского человека много лучше тех, кто никогда не покидал столицы. Он был уверен в бесперспективности революции и написал повесть «Некуда», где эти самые нигилисты, которым восхищалась «просвещенная молодежь», были изображены в карикатурном виде.

И это вызвало уже настоящую ярость радикалов, которые обвинили писателя в «клевете на молодое поколение» и стали его травить, называя Лескова «шпионом III-го отделения», будто написавшего повесть по заказу жандармов. Возмущенный Лесков издал роман «На ножах», где изобразил нигилистов уже с неприкрытой ненавистью.

Писатель будущего

Когда писатель вернулся в Россию, то в своих романах, повестях и рассказах – «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда» и т. д. стал уже изображать «другую Россию». Лесков создал целый «иконостас» святых и праведников, людей с мятущейся и тонкой душой, занятых поисками Бога и вечной истины. Волшебник слова и непревзойденный рассказчик, Лесков показывает пеструю галерею образов русских людей, благодаря которой его потом стали ставить в один ряд с Толстым, Тургеневым и Гоголем, называть самым национальным писателем России.

Иван Флягин в его «Очарованном страннике», например, – настоящий былинный русский богатырь, в образе которого писатель показал нравственную и физическую силу русского человека, его душевную щедрость, любовь к родине.

«Мне за народ помереть очень хочется», – говорит в итоге своих странствий Иван, в котором воплотились основные черты национального русского характера. Разве не эту же мысль повторил много лет спустя в «Белом солнце пустыни» кинематографический, даже внешне так похожий на него, таможенник Верещагин: «Мне за державу обидно»?

Лесков вовсе не был «этнографическим писателем», каким его почему-то называют некоторые критики. Как и Достоевский, показывая подрывную, разрушительную роль революционеров-нигилистов, называя их «мошенниками от нигилизма», разоблачая их, в то время как «прогрессивная общественность» ими восторгалась, Лесков пророчески предсказал трагическое будущее России. Первым это понял Лев Толстой, назвав Лескова «писателем будущего». «Читая его, чувствуешь Русь!» – восторгался он.

Как в России чистили ружья

Однако про эти пророчества Лескова сегодня мало кто, кроме литературных критиков, помнит. Ирония судьбы в том, что больше всего известно и популярно до сих пор его небольшое шутливое произведение о Левше, «подковавшем блоху», которому сам автор не придавал особого значения – именно его постоянно переиздают, ставят по нему фильмы, фразы из него сделались поговорками. А ведь когда «Левша» появился в печати, то подвергся сокрушительной критике с обеих сторон. Либералы и демократы обвинили Лескова в национализме, а сторонники власти сочли чрезмерно мрачным изображение жизни русского народа.

Поначалу этот сказ печатался с предисловием автора (потом писатель сам его снял). В нем Лесков объяснял, что в произведении на самом деле «изображается борьба наших мастеров с английскими мастерами, из которой наши вышли победоносно и англичан совершенно посрамили и унизили. Здесь же выясняется некая секретная причина военных неудач в Крыму…». Как известно, в Крымской кампании Россия потерпела поражение от англо-французских войск. Но какое отношение эта реальная война имеет к выдуманному автором сказу о подкованной блохе?

Оказывается, самое непосредственное. Вспомним, что перед смертью Левша попросил передать царю вызнанный им в Англии секрет о том, что англичане кирпичом, как у нас, ружейные стволы не чистят, поскольку от того ружья стреляют потом хуже. Но совет мастера императору не передали.

«А доведи они эти слова в свое время до государя – в Крыму в войне с неприятелем совсем бы иной оборот был», – делает вывод Лесков. И действительно, одной из причин поражения русских войск в Крымской кампании стали серьезные недостатки нашего стрелкового оружия.

Современный Левша

А потому шуточный сказ о Левше приобретает совсем иной смысл – военно-патриотический и вполне конкретный. Уж если русские мастера сумели переплюнуть англичан, подковав блоху, то и ружья бы они могли делать нисколько не хуже. Что и доказал много лет спустя другой выходец из народа – знаменитый Михаил Калашников. Он, наш современный Левша, смастерил такой автомат, лучше которого во всем мире до сих пор не могут создать. Единственным человеком, который верил в такие необыкновенные таланты русских мастеров-оружейников еще задолго до рождения Михаила Калашникова, был русский писатель Николай Лесков.

И, пожалуй, самую справедливую оценку ему дал Максим Горький: «Как художник слова Н.С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. Талант Лескова силою и красотой своей немногим уступает таланту любого из названных творцов священного писания о русской земле, а широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок её, тонким знанием великорусского языка он нередко превышает названных предшественников и соратников своих».

«Шепот, робкое дыханье…»

Афанасий Фет-Шеншин, автор нежнейшей любовной лирики, в жизни был энергичным деловым человеком, предприимчивым и успешным помещиком. Но долгие годы он жестоко страдал из-за того, что по ошибке отца был лишен дворянского звания, приложив потом много сил, чтобы его вернуть. В своем имении ездил на повозке, запряженной ослом, которому дал кличку «Некрасов», с которым однажды повздорил. Был избран членом-корреспондентом Петербургской академии наук, хотя в Москве, проезжая мимо университета, всякий раз демонстративно плевал в его сторону.

Родился будущий поэт в усадьбе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии, был крещён по православному обряду и наречён Афанасием. А вот с фамилией у него произошла чехарда. Первые 14 и последние 19 лет жизни официально носил фамилию Шенши н. Отец, ротмистр в отставке Афанасий Неофитович Шеншин, принадлежал к старинному роду Шеншиных, представители которого владели половиной всего Мценского уезда. Находясь однажды в Германии, он женился на Шарлотте Фёт. В браке с Шеншиным у нее и родился Афанасий Афанасьевич, который до 14 лет значился как Шеншин, однако потом носил фамилию своей матери, поскольку выяснилось, что лютеранское благословение на брак не имело в России законной силы, а православное браковенчание было совершено уже после рождения Афанасия. В результате 1834 году духовная консистория отменила крещальную запись Афанасия законным сыном Шеншина и определила ему в отцы первого мужа его матери – Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фёта.

Это было для Афанасия страшным ударом. Оказалось, что он – не родовой русский дворянин, а «незаконный сын», «иностранец Фет»! Будущий поэт не мог больше носить фамилию своего отца и стать его наследником.

Родился поэтом

Ему пришлось выслужить себе дворянские права. В 1835–1837 годах Афанасий учился в немецком частном пансионе. В это время он начал писать стихи и проявлять интерес к классической филологии. В 1838 году поступил в Московский университет, сначала на юридический факультет, затем – на историко-филологическое отделение философского факультета, который окончил в 1844 году. Печататься в журналах стал еще во время учебы. В 1840 году вышел первый сборник стихов Фета «Лирический пантеон». Николай Гоголь, ознакомившись с рукописями молодого стихотворца, назвал Фета «несомненным дарованием».

 
Я пришёл к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой…
 

Критик Д. Благой писал: «Фет действительно родился поэтом. Замечательная художественная одаренность составляла суть его сути, душу его души». Но главной его целью тогда была служба – усердно служить, чтобы вернуть себе дворянство. Окончив университет, Афанасий Фет поступил унтер-офицером в кирасирский Военного ордена полк, в 1851 года был произведен в штабс-ротмистры. Прикомандированный затем к уланскому Его Величества лейб-гвардии полку, Фет был переведён в этот расквартированный под Петербургом полк. Поэт часто бывал в столице, где у него произошли встречи с Тургеневым, Некрасовым, Гончаровым и другими литераторами, а также его сближение с редакцией журнала «Современник». В 1858 году он вышел в отставку и поселился в Москве.

Предприимчивый помещик

Будучи одним из самых утончённых лириков, Фет поражал современников тем, что это никак не мешало ему одновременно быть чрезвычайно деловитым, предприимчивым помещиком. В 1860 году на средства приданого жены он купил имение Степановка в Мценском уезде Орловской губернии —200 десятин чернозёма и запущенный дом под соломенной крышей. Побывавший тогда у Фета состоятельный Иван Тургенев охарактеризовал покупку так: «Блин и на нём шиш».

Однако поэт сделал из имения конфетку. 17 лет он усердно занимался его развитием – выращивал рожь, запустил проект конного завода, держал коров и овец, птицу, разводил пчёл и рыбу в пруду. Чистая прибыль от Степановки составляла 5–6 тыс. рублей в год. Но писать стихи он не переставал.

 
Смущаюсь я не раз один:
Как мне писать в делах текущих?
Я между плачущих Шеншин,
И Фет я только средь поющих.
 

Писатели того времени, в большинстве своем люди обеспеченные, с недоумением смотрели на лирического поэта, который усердно занимался овсом, сеном, урожаем, лошадьми и рожью, начал выпускать в промышленных масштабах яблочную пастилу из яблок, которые во всей округе пропадали, а у него шли в дело и приносили доход (его пастилу поставляли даже ко двору императора Александра III).

Как говорил Иван Тургенев, «он [Фет] теперь сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл, о литературе слышать не хочет и Музу прогнал взашею…». А язвительный Салтыков-Щедрин именовал Фета крепостником, считая, что тот наживается на мужиках.

Тогдашняя демократическая критика вообще упорно делала из поэта символ барства, эксплуатации крепостного народа и жалила пародиями и разгромными статьями. Чернышевский говорил: «Все стихи <Фета> такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи…». Но у Фета никогда не было крепостных и поначалу он сам жил бедно. Может быть, именно поэтому, будучи в Москве по делам и проезжая мимо университета, он всякий раз останавливал экипаж и демонстративно плевал в сторону «храма науки», который в то время считали пристанищем нигилистов и будущих революционеров.

Осел по кличке «Некрасов»

Наверное, не случайно также, что Фет дал своему ослу, на котором в небольшой повозке объезжал свои владения, кличку «Некрасов». «Такой же страдалец земли русской, как и поэт», – ехидничал Фет, намекая, что ратуя за «обездоленных», сам Николай Некрасов разбогател, причем, в основном, за счет успешной игры в карты.

Родовая фамилия и дворянство были возвращены Фету «по высочайшему указу 26 декабря 1873 года». За Афанасием Афанасьевичем была, наконец, утверждена отцовская фамилия Шеншин, со всеми связанными с нею правами. Но свои литературные произведения и переводы поэт и впредь подписывал фамилией Фет.

Как помещик, он продолжал богатеть. Продал Степановку и купил старинное имение Воробьёвку в Курской губернии – барский дом на берегу реки с вековым парком, с пашнями, 270 десятин леса. Много занимался хозяйственными вопросами. Но стихи все-таки продолжал писать. В 1883–1891 гг. были опубликованы четыре выпуска сборника «Вечерние огни», которые сделали его знаменитым во всей читающей России поэтом.

 
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
 
 
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
 
 
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
 

И заря, заря!..

Тайна смерти

В 1884 году Фету была вручена Пушкинская премия Императорской Академии за полный перевод трудов Горация. В 1886 году его избрали членом-корреспондентом Академии Наук. А в 1888 году Афанасия Фета представили императору Александру III и присвоили придворное звание камергера. Александр III тогда произнёс: «Зачем ему это камергерство? Камергеров у нас целые тысячи, и никто их даже не знает, а поэт Фет единственный в России».

Скончался Фет в 1892 году в Москве. Похоронен в селе Клейменово, родовом имении Шеншиных. Согласно воспоминаниям секретаря Фета Екатерины Кудрявцевой, его смерти от сердечного приступа предшествовала попытка самоубийства с использованием «разрезального» ножа для писем.

Что могло быть причиной такого неожиданного поступка? В точности это неизвестно. По одной из версий, Фет мог сделать это в неожиданном приступе безумия. Его мать, немка, в течение всей жизни страдала приступами безумия и окончила жизнь в психиатрической клинике. Во-вторых, сестра Фета Надежда перенесла три каких-то «приступа». После чего у неё наступило «неизлечимое безумие». А Тургенев в письме к поэту Якову Полонскому упоминает «о двух сумасшедших братьях Фета».

Что ж, у тонко чувствующих творческих людей такое бывает. Сошел с ума поэт Константин Батюшков. В припадке безумия покончил с собой, бросившись в пролет лестницы, писатель Всеволод Гаршин. В психиатрической клинике лечился художник Михаил Врубель…

Будитель общественного сознания

При жизни его называли по-разному. А. Ухтомский называл его Сократом русской общественной мысли, Г. Успенский радетелем о русской земле, А. Островский – римским пророком. А вот Некрасов писал Тургеневу о Салтыкове-Щедрине так: «Гений эпохи – Щедрин – туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин». Розанов же высказался еще язвительнее: «Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского». Судя по остроте и язвительности его сатирических произведений, в СССР его могли бы назвать диссидентом. Хотя публиковался он вовсе не в «Самиздате». Да и занимал при царях Салтыков пост вице-губернатора, т. е. был чиновником высшего ранга. Да и сегодня можете вы назвать у нас при полном расцвете свободы и демократии, хотя бы одного вице-губернатора, кто бы писал нечто подобное?

Михаил Евграфович Салтыков родился 15 (27) января 1826 года в старинной дворянской семье в имении родителей в селе Спас-Угол Тверской губернии. Первым его учителем был крепостной человек его родителей, живописец Павел Соколов. Будучи десяти лет от роду Миша поступил в Московский дворянский институт, а потом, как один из лучших учеников, казённокоштным воспитанником в Царскосельский лицей. Именно там он и начал свою деятельность писателя.

В лицее под влиянием Пушкинских преданий каждый курс имел своего поэта; на XIII курсе эту роль играл Салтыков. Несколько его стихотворений было помещено в «Библиотеке для чтения», когда он был ещё лицеистом. Но, увы, ни одно из стихотворений юного Михаила Салтыкова не носит на себе и следов таланта. Он сам скоро понял, что у него нет призвания к поэзии, писать стихи перестал и не любил, когда ему о них напоминали.

В августе 1845 года Михаил Салтыков был зачислен на службу в канцелярию военного министра и только через два года получил там первое штатное место – помощника секретаря. Литература уже тогда занимала его гораздо больше, чем служба: он не только много читал, но и писал – сначала небольшие библиографические заметки, потом повести. Уже в библиографических заметках проглядывает, как отмечали критики, образ мыслей автора – его отвращение к рутине, к прописной морали, к крепостному праву; местами попадаются и блёстки насмешливого юмора.