Текст книги "Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 1"

В полемике между большевиками и другими социалистическими партиями летом – осенью 1917 года обсуждался, хотя и не всегда в явном виде, чрезвычайно важный вопрос: каковы возможности и роль государства в осуществлении социально-экономического развития на плановой основе? Основная масса социалистов исходила из того, что в демократическом обществе государство сможет обеспечить определенную взаимоувязку интересов и тем самым общественный прогресс. Хотя и оставалось неясным, почему и при каких условиях оно будет заниматься решением этих задач.

Большевики же акцентировали внимание на классовой природе государства. Для них оно было не более (но и не менее!), чем машиной насилия одного класса над другим[61]61
  См.: Ленин В.И. Удержат ли большевики государственную власть? // Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. М.: Политиздат, 1969. С. 318.


[Закрыть], машиной, выполняющей волю господствующего класса и фактически не способной ни играть особой роли в общественной жизни, ни продуцировать свои собственные интересы. Таким образом, государство уподоблялось автомобилю, направление движения которого зависит лишь от воли его хозяина-водителя. В подобной логике скрывалась серьезная опасность. Недооценивалось, что государство в социально-экономической жизни общества может играть не только пассивную роль, выражая волю правящего класса, но при определенных условиях и подминать под себя этот класс, подчинять его интересы интересам быстрорастущего бюрократического аппарата, навязывая их всему обществу.

Представления о необходимости активного вмешательства власти в хозяйственную жизнь, а точнее об административно-принудительном руководстве ею, хотя и получили широкое распространение в экономических и политических кругах революционной России, не остались без критического анализа со стороны современников. Были экономисты и общественные деятели, которые настойчиво предостерегали против чересчур примитивных аналогий между управлением отдельной монополистической фирмой (пусть даже гигантской) и народным хозяйством. Они считали недостаточно продуманными и очень опасными предпринимавшиеся, а еще более провозглашавшиеся меры тотального огосударствления хозяйства под флагом борьбы с хаосом и разрухой. Тем более что речь шла о стране с сильными традициями государственного бюрократизма, дополненными в новых условиях милитаристскими амбициями и соответствующими организационными структурами военного времени.

Тех, кто выступал тогда в России с критикой идеологии «государственно-планового хозяйствования», воспринимали нередко как реакционеров, защищающих узкоклассовые интересы буржуазии и противящихся очевидным тенденциям общественного прогресса. Их не очень-то желали слушать, хотя выдвигавшиеся ими аргументы были довольно убедительны и уж во всяком случае прозорливы. Они говорили, в общем-то, о вполне очевидных вещах, в частности о том, что чрезмерное налогообложение подрывает не только стимулы к росту производства, но и осложняет денежное обращение в стране, и без того дестабилизированное за годы войны. Так и сегодня актуально звучат слова директора кредитной канцелярии по поводу установленного летом 1917 года высокого прогрессивно-подоходного налога: «…Подобного рода мера, принятая в условиях переживаемого времени, может привести еще к более усиленному сокрытию населением денежных знаков, стремительному отливу вкладов из банков и полному расстройству денежного обращения в стране».

Они указывали и на то, что государственное перераспределение большой массы ресурсов может лишь усилить хаос как в силу ограниченности технических возможностей подобной деятельности, так и из-за значительного роста бюрократических тенденций в хозяйственной жизни. Особой же критике подвергались попытки урегулирования экономического процесса посредством учреждения госмонополий. Ключевой тезис – несовместимость государственных монополий (и в первую очередь – хлебной) с демократическим устройством политического режима, к торжеству которого, казалось бы, стремились все силы, поддержавшие Февральскую революцию. Цели планового урегулирования экономики, доказывали некоторые авторы, не могут быть достигнуты через насилие над интересами хозяйствующих субъектов, и центральной власти при проведении своего курса надо опираться на данные интересы, а не действовать вопреки им. Иной подход, по их мнению, мог привести к эскалации насилия и экономическим потерям.

Пожалуй, один из интереснейших документов 1917 года с изложением подобной позиции – доклад в Вольном экономическом обществе И. Сигова под характерным названием «Аракчеевский социализм». Автор утверждал, что, встав на путь административного давления в хозяйственной жизни, новая власть может зайти гораздо дальше в насилии над крестьянством, чем это позволял себе царизм. Такова будет неумолимая логика событий. «…При старом режиме, когда царское правительство не стеснялось мерами принуждения и насилия, обязательная разверстка хлеба… провалилась с треском. Дальше старому правительству оставалось только одно: производить в деревнях повальные обыски и повсюду отбирать хлеб силой, не останавливаясь ни перед чем. Но на такую прямолинейность едва ли решилось бы даже и царское правительство»[62]62
  Сигов И. Аракчеевский социализм. Доклад о хлебной монополии, заслушанный Вольным экономическим обществом 25 мая 1917 г. Пг., 1917.


[Закрыть]. Иное дело – народная власть, которая, имея кредит доверия, может позволить себе в интересах этого народа пойти на меры чрезвычайные, объяснимые в категориях борьбы за власть, но экономически совершенно алогичные.

Рассуждения и выводы И. Сигова имеют более серьезное значение и не ограничиваются лишь рамками критики хлебной монополии и предостережениями относительно ее последствий. Главное, что он указывал на принципиальную опасность решения задач планового регулирования в той административной логике, к которой все активнее прибегала государственная власть. И. Сигов фактически ставил вопрос о противоестественности той системы хозяйствования, контуры которой все отчетливее проступали на протяжении 1917 года, прибегая для этого к ставшему уже в наше время весьма популярным сравнению функционирования экономического механизма и человеческого организма: «[Государственная] монополия сопряжена с переустройством всей жизни, она обрекает всю страну на длительную, трудную и опасную молекулярную работу… Происходит нечто похожее на перенесение функций спинного мозга на головной, на превращение рефлексов в сознательные, осмысленные, заранее на каждый случай спроектированные движения. Представьте же себе, что было бы, если бы мы были обречены проектировать каждое движение прежде, чем его совершать» [63]63
  Там же.


[Закрыть].

Призывы к осторожности при оценке тенденций и хозяйственных форм, актуализировавшихся в обстановке мировой войны, раздавались и из лагеря социалистов. Правда, здесь подобные идеи были очень редки, если не сказать единичны. Наиболее глубокий подход к анализу складывающейся ситуации с точки зрения глобальных перспектив социально-экономического прогресса дал тогда А.А. Богданов – крупнейший марксистский мыслитель и один из немногих большевиков-неленинцев в истории нашей страны.

А.А. Богданов решительно возражал против утопичного, по его словам, представления о возможности перехода в ближайшее время если не к социализму, то хотя бы к переустройству общества на плановых началах, однотипных планомерности будущего социалистического хозяйства. Для него задача планомерной организации стояла не просто как организационно-техническая или технико-экономическая (не «как устройство личной семьи, предприятия, политической партии, – только, разумеется, много крупнее по масштабу»), а прежде всего как проблема культурно-историческая, связанная с формированием в рабочей среде нового, коллективистского мировоззрения. Он настойчиво подчеркивал ошибочность выводов о том, что хозяйственные системы воюющих капиталистических государств уже несут в себе зачатки будущей социалистической планомерности, создают для нее необходимые (или даже «все») материальные предпосылки.

Государственный контроль над производством, сбытом и даже потреблением, достигаемый принудительным синдицированием и трудовой повинностью, оценивался лишь как путь к хозяйству осажденной крепости, исходным пунктом которой и является «военный потребительный коммунизм» (кстати, термин А.А. Богданова). Эта система качественно отличается от подлинной планомерности тем, что, во-первых, ориентирована на «прогрессивное разрушение общественного хозяйства» и изначально не предполагает решения созидательных задач. А во-вторых, механизм ее функционирования основан на нормировке (ограничении), осуществляемой авторитарно-принудительным путем, тогда как «все положительное, все инициативное и творческое содержание организующего процесса лежит вне этого понятия».

Оценивая тот тип централизованного государственного хозяйствования, признаки которого в 1917 году уже ясно проступали в российской действительности и который многие левые трактовали как осуществление социалистической тенденции, как зарождение элементов плановой экономики будущего, А.А. Богданов не без сарказма писал: «…Эта система „непредусмотренная” и „ублюдочная”; но… родители этого ублюдка – не совсем те, которым его подкидывают. Один из родителей – капитализм, – правда, не подлежит сомнению; но другой – вовсе не социализм, а весьма мрачный его прообраз, военный потребительный коммунизм. Разница немалая. Социализм есть, прежде всего, новый тип сотрудничества – товарищеская организация производства; военный коммунизм есть прежде всего особая форма общественного потребления – авторитарно-регулируемая организация массового паразитизма и истребления. Смешивать не следует»[64]64
  Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1918. С. 87.


[Закрыть].

С радужными надеждами и суровыми предостережениями вступала экономика России в новый этап своего существования. Начиналась следующая фаза революционного процесса. К власти пришли большевики.

Нэп в контексте российском революции[65]65
  Опубликовано в: Нэп: приобретения и потери. М.: Наука, 1994.


[Закрыть]

Отношение к новой экономической политике претерпело значительные изменения в последние десятилетия. В период так называемого застоя годы нэпа были для большинства прогрессивно мыслящих историков, экономистов и публицистов «золотым веком» советского строя и одновременно запретным плодом, к которому нельзя было не только вернуться, но и сколько-нибудь всерьез притронуться. Политические и идеологические догматы «Краткого курса истории ВКП(б)» закрывали дорогу объективному и непредвзятому анализу.

Перестройка, отбросив некоторые табу и политически реабилитировав многих видных деятелей 1920-х годов, превратила «запретный плод» в «землю обетованную». Все стали искать в нэпе, в его экономической системе заветный ключ к построению счастливой жизни на почве «социалистического выбора». Казалось, что, изучив опыт 1920-х годов и соединив Госплан с червонцем (т. е. административную директиву с твердой, конвертируемой валютой как основой устойчивой финансовой системы), можно будет вернуться к подлинному социализму, завещанному нам тяжело больным Лениным. Отталкиваясь от теории «двух вождей», шло быстрое формирование идеологии «двух путей» строительства социализма, в связи с чем внимание значительной части населения привлек вопрос о якобы заложенной в нэпе (или в работах отдельных теоретиков нэпа) альтернативе сталинскому курсу со всеми его последующими трагическими и комическими модификациями. Реабилитация Н.И. Бухарина и выход известной книги С. Коэна явились своеобразными символами этого этапа.

Но постепенно эйфория стала спадать. Анализ показал (а серьезным специалистам это было известно, разумеется, и раньше), что развитие народного хозяйства шло в 1920-е годы сложно и противоречиво, через кризисы, обусловленные самим характером функционировавшей тогда хозяйственной системы (хотя и не только им), которая никак не может рассматриваться в качестве образца для подражания. Становилось все более очевидным, что сам «великий перелом», означавший победу сталинизма, был, кроме всего прочего, и способом разрешения ряда противоречий, накапливавшихся в рамках самой новой экономической политики. В отличие от предыдущего этому этапу присуще, так сказать, негативное осмысление опыта нэпа: обсуждался вопрос, как следует развивать смешанную экономику, избегая, однако, противоречий и кризисов, характерных для 1920-х годов.

Наконец, настал новый этап, когда значительная часть исследователей позволила себе выйти за рамки «социалистического выбора». Какая система наиболее эффективна в экономическом и социальном смысле? Априорные утверждения, лежавшие в основе историко-экономического анализа, уже мало кого устраивали. Ответ на поставленный вопрос должен был стать не предпосылкой, а результатом научных поисков, что предполагало, во-первых, выход проблемы альтернатив за рамки нэпа и, во-вторых, анализ нэпа (как и военного коммунизма) в более широком контексте истории страны и революции в первой трети XX века с отказом от традиционного представления, согласно которому Октябрь 1917 года разорвал все или почти все генетические связи с достижениями и противоречиями предыдущей эпохи.

Новая экономическая политика стала одной из фаз на сложном пути развития российской революции. Думается, что именно такой подход является ныне особенно продуктивным для выяснения роли этого периода в нашей политической и экономической истории для извлечения уроков, полезных и сегодня (если уроки истории вообще могут быть когда-нибудь полезны). Но прежде всего необходимо обрисовать те основные фазы, через которые проходит революционный процесс. Разумеется, изложение будет разворачиваться применительно к России, но аналогичные стадии, как показывает исторический опыт, являются вообще типичными для революций, которые не удается задушить реакционным силам в начале их пути. Ведь при всей стихийности и неуправляемости таких процессов, а может быть, благодаря этой неуправляемости, революция имеет свою внутреннюю логику, которая, впрочем, вполне объяснима.

Начальный, «розовый» период революции характеризуется объединением самых разнородных социальных сил, недовольных существующим режимом, что приводит к относительно быстрому и для многих неожиданно легкому падению последнего. Этот период, эта легкость уже несут в себе многие сложности и противоречия будущих этапов, порождая труднопреодолимые иллюзии, которые со временем становятся чрезвычайно опасными. Объединение сил тех, кому не нравится царь, с теми, кто желает разрушить строй, делает неизбежным скорое размежевание, приобретающее по-настоящему трагическую окраску. Многим еще кажется, что порвав с наиболее одиозными, но отнюдь не фундаментальными чертами старой системы, можно осуществить резкий прорыв к светлому будущему. Кажется, что достичь его так же легко, как и свергнуть ненавистных правителей, перед которыми еще недавно подобострастно снимали шапки: ведь налицо единство практически всего народа.

Период между февралем и июлем 1917 года – таковы условные хронологические границы этого этапа. Образовавшееся после падения монархии Временное правительство соединило в себе видных представителей промышленных кругов, земства, либеральных политиков. Его поддерживали и значительно более радикальные Советы, что означало объединение на какое-то время весьма разнородных сил. Однако характерной чертой того этапа явилось следующее. Провозгласив громкие лозунги, сложившийся блок не смог идти дальше – к проведению действительно радикальных и последовательных преобразований.

И вскоре стало очевидным, что эйфория по поводу близости желанных целей – благосостояния, свободы и демократии – на время скрыла от участников событий глубокие расхождения их представлений о степени радикальности и даже направлении дальнейших шагов. В истории этот переломный момент, свидетельствующий о неизбежности решительного размежевания, зачастую оказывается кровавым. Так было и в июле 1917 года в России. Начинается и быстро нарастает поляризация позиций еще недавних союзников в соответствии с позитивными программами, отражающими их объективные интересы. Намечаются контуры новых потрясений. Одновременно собираются с силами и прямые защитники прошлого, еще недавно деморализованные и рассеянные, а теперь не без успеха спекулирующие на трудностях и противоречиях революции. Происходит перегруппировка социальных сил: вчерашние союзники оказываются непримиримыми противниками, а отдельные отряды бывших противников находят почву для консолидации. Вряд ли надо более подробно, на конкретных примерах раскрывать и иллюстрировать этот этап, бывший в России весьма непродолжительным – июль-октябрь 1917 года. Центр, олицетворявшийся тогда А.Ф. Керенским, неуклонно терял поддержку, размывался и постепенно сходил с арены борьбы за власть как реальная политическая сила.

Усиливаются позиции партий и движений, представляющих крайние взгляды в политическом спектре. Примером тому является, разумеется, прежде всего, возрастающее влияние большевистской партии, численность которой с февраля по октябрь увеличилась с 25 до 350 тыс. человек. Даже явное поражение большевиков в июле и падение их популярности в связи с обвинением в шпионаже в пользу Германии не могли серьезно ослабить позиции этой партии; размежевание нарастало, и радикальный курс В.И. Ленина становился естественным центром притяжения сторонников углубления революционного процесса. Параллельно укреплялся и правый фланг, на котором складывался союз антисоциалистических сил (либералов и консерваторов), выступивших в поддержку установления сильной власти, диктатуры, способной устранить и левеющие Советы, и слабеющее Временное правительство. Готовился корниловский мятеж.

Тем самым наступал критический момент в развитии революции. Это был последний момент, когда еще можно было повернуть революцию вспять, восстановить старые порядки и господство тех сил, против которых поднималось народное движение. Именно здесь неизбежен резкий поворот «вправо» или «влево», переход к жесткому проведению последовательной и решительной политики – прогрессивной или консервативной. Победа консерваторов в этом случае означает окончательное поражение революции, победа радикалов делает ее необратимой. Но и тот и другой варианты несут в себе немалую долю экстремизма.

Если революционный процесс продолжает развиваться, наступает третий этап. Самый острый, самый жестокий, самый драматичный. Это – этап сильной власти, этап наиболее радикальных и, как правило, не соответствующих реальным потребностям общества и его народного хозяйства преобразований. К власти в России приходят большевики. Начинается гражданская война. Хозяйство опускается в пучину тотального кризиса, чем, собственно, и был военный коммунизм.

Характерной чертой развития революционного процесса, и особенно его второго и третьего этапов, является неуклонное ухудшение экономической ситуации. В принципе, это вполне естественно в обстановке постоянной политической нестабильности, тем более что с помощью хозяйственных неурядиц различные силы пытаются подорвать политические позиции своих противников. Сказываются и неизбежные структурные изменения в народном хозяйстве, обусловленные сдвигами в традиционно сложившейся структуре потребностей, с нарушением производственных

связей и вообще с военной обстановкой и колебаниями правительственного курса. Свою, и немалую, роль играют экономические эксперименты властей, направленные, по их мнению, на обновление и стабилизацию хозяйственной жизни. Все это было весьма характерно для России революционных лет, независимо от того, какое правительство находилось у власти. Однако надо также иметь в виду, что по мере углубления политического противоборства проблемы экономики все более уходят на задний план. В рамках третьего этапа революции (в России это примерно 1918–1920 годы) все подчинено одной цели – удержанию власти – правит балом не экономика, а политика и идеология. Улучшения экономического положения ждать здесь, по крайней мере, наивно. Хозяйственные связи разрушены, и до поры до времени нет тех сил, которые были бы способны взять в свои руки их восстановление. Не физическая нехватка продукции является доминирующей причиной жесточайшего голода на товарном рынке (хотя падение производства также наблюдалось в весьма существенных масштабах), но всеобщая дезорганизация, имеющая социальные корни – на авансцене хозяйственной жизни отсутствует социальный тип (слой), способный взять на себя решение созидательных задач, т. е. слой реальных собственников, способных стать надежной опорой стабилизационной экономической политики.

Приведем здесь несколько примеров, относящихся к концу 1918 – началу 1919 года:

«Губпродкомы не берут назначенный им по плану табак… Даже в центре России, в Москве, при полном отсутствии табака на рынке и царящей вследствие этого спекуляции, фабрики завалены не взятыми московским городским продовольственным комитетом готовыми изделиями, и на 9 октября оставалось на фабриках 140 миллионов курительных единиц. Технических препятствий для распределения табака и табачных изделий нет».

«Казенный распределительный аппарат составил план, по которому на одного новгородца приходится одна коробка спичек в год! В это же время на новгородском съезде СНХ представитель фабрики „Солнце” заявил, что фабрика в недалеком будущем приостановится из-за переполнения складов ящиками со спичками. Груды спичек стоят под открытым небом и портятся от сырости и дождя».

«Чрезвычайная ревизия государственного контроля обнаружила сотни тысяч пудов залежавшихся на станциях грузов. На ст. Перово обнаружено 100 вагонов с неразгруженными, скоропортящимися продовольственными грузами. На ст. Москва Курской жел. дор. не разгружено 98 вагонов сахару. На ст. Москва II – 28 вагонов сахарного песку и 28 вагонов рафинаду; на мешках имеются следы влаги, сахар сыреет и портится» и т. д.[66]66
  Известия BCHX. 1919. № 8; Всегда вперед. 1919. 11 февраля; Экономическая жизнь. 1918. № 23.


[Закрыть]

С углублением революционной ломки системы, по мере все более решительного разрыва с прошлым еще настойчивее вставала задача стабилизации, которая одновременно предполагала и социальную переориентацию режима, его опору на новые силы, способные взять на себя ответственность за хозяйственный прогресс. Стабилизация же оказывается реальной лишь тогда, когда революция становится политически необратимой. Тем самым знаменуется начало объективно неизбежного – четвертого этапа революции.

Строго говоря, формирование новой фигуры собственника, утверждение его позиций в складывающейся системе производственных отношений характеризуют суть не только завершающей стадии революционного процесса, но и всей революции. Ведь именно эта социальная предпосылка является решающей для формирования новой хозяйственной системы, создающей более благоприятные, чем ранее условия для динамичного развития производительных сил, а на этой базе – и всех других сторон общественной жизни. И революция может считаться с точки зрения исторической перспективы победившей, если в итоге укрепится и приобретет значительный вес (как экономический, так и политический) собственник, соответствующий объективным потребностям данного этапа развития производства, понимаемого в широком смысле этого слова.

Здесь протекают сложные процессы дальнейшей дифференциации социальных сил – движущих сил революции. Приходится окончательно порвать с некоторыми оставшимися еще с «розовых» времен иллюзиями относительно возможностей и целей революции. Это время новых противоречий и столкновений. Необходимость перехода к решению созидательных задач резко обостряет и выводит на первый план существующий разрыв между интересами развития производительных сил и текущими социально-политическими ожиданиями широких слоев трудящихся – активных участников недавних классовых битв. Оказывается, что поднимавшие их на штурм старого мира популистские лозунги на практике нереализуемы, не способствуют они и быстрому экономическому и социальному подъему, а в стратегическом отношении весьма опасны.

Данный этап обычно характеризуется еще и снижением социально-политической активности народа, в котором накапливается усталость от предыдущих бурных лет. Это влечет за собой появление опасностей, и прежде всего возможность прихода к власти далеко не самых достойных и масштабных фигур, нередко уступающих лидерам предыдущих этапов по своим интеллектуальным и человеческим качествам, но благодаря хитрости и беспринципности способных весьма эффективно бороться за власть. И хотя все это не является для многих тайной, социальный потенциал противодействия подобным фигурам оказывается исчерпанным. Вопрос о том, кто и как долго удержится на вершине власти на завершающем этапе революции, уже мало зависит от позиции основных слоев народа, но скорее определяется особенностями борьбы в «верхах», исход которой, впрочем, находится в прямой связи с подвижками в обществе и той композицией социальных сил, которая к тому времени уже сложится в качестве общей основы политического процесса. Другое дело, что сама композиция в немалой мере зависит от деятельности и курса политического руководства.

Но так или иначе борьба в «верхах» и колебания в «низах» направлены на формирование новой, относительно устойчивой хозяйственно-политической системы. Какой она будет конкретно? Для практического ответа на этот вопрос требуется время. Годы реализации новой экономической политики стали именно таким периодом. Остановимся более подробно на его общей характеристике и альтернативах.

С позиции революционных аналогий нэп нередко пытались и пытаются увязать с понятием «термидор». Это очень важный момент в понимании существа данного периода. Подобная ассоциация имеет вполне определенные исторические и логические обоснования. И именно поэтому вопрос нуждается в специальных пояснениях.

Да, аналогии с периодом, условно называемым термидором и восходящим к Великой французской революции, были весьма популярны в связи с событиями в России 1921 года. Причем одними из первых об этом заговорили сами же большевистские руководители, вообще склонные в своем политическом анализе обращаться к опыту революционных событий во Франции. На эту тему много размышлял В.И. Ленин, особенно весной 1921 года. «„Термидор”? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим»[67]67
  Ленин В.И. Материалы к X Всероссийской конференции. Планы доклада о продовольственном налоге // Ленин В.И. Поли. собр. соч. М.: Политиздат, 1970. Т. 43. С. 403.


[Закрыть], – такие вопросы ставил он, например, в мае, обобщая первые шаги на пути к рыночной экономике нэпа. В.И. Ленин также замечал, что, провозгласив нэп, рабочая власть «сама себя термидоризовала». Подобные утверждения подчеркивали гибкость большевистской политики, позволившей отечественным «якобинцам» удержаться у руководства страной.

Различные политические и общественные деятели, рассуждавшие тогда о «термидоре в России», по-разному оценивали характер и перспективы начавшихся весной 1921 году преобразований. Идеологи военного коммунизма грозили опасностью подлинного буржуазного «термидора», имея в виду чрезмерное допущение капиталистических элементов, рыночных отношений и постепенную реставрацию буржуазных порядков в стране. Они настойчиво предостерегали против чересчур активного развертывания рынка, перевода государственных предприятий на хозрасчет и т. п., предлагая ответить на подобный курс «перерожденцев» мерами «коммунистической реакции»[68]68
  См., например, работы Ю. Ларина за 1921–1923 годы.


[Закрыть].

Весьма активно заговорили о «термидоре» и деятели, оказавшиеся к 1921 году в эмиграции. Так, уже 3 марта, откликаясь на события в Кронштадте, Б. Мирский писал в парижской газете «Последние новости» о неизбежном приближении «термидора», который станет закономерным этапом русской революции, отражением стремления народа к стабильности, порядку и демократии. «Термидор», полагал он, естественно вырастает из революционного процесса и приведет к падению большевиков, чего невозможно было бы достичь борьбой вооруженной. «Пока в народе есть инстинктивный страх, что вернется старое и жертва крови будет бесплодна, революция развертывается, переходя из одной крайности в другую. Когда главная цель революции достигнута и есть уверенность, что достижение прочно, – революционная температура падает. Так было в Великой французской революции. Так будет и в русской»[69]69
  См.: статьи в газете «Последние новости»: Путь термидора (1921. 3 марта); Это – репетиция (1921. 4 марта); Четвертая годовщина (1921. 12 марта).


[Закрыть].

Известный публицист, активный участник «Смены вех» Н. Устрялов придерживался иных позиций. Он считал, что большевики, выполнив разрушительные задачи революции, победив в борьбе за власть, сами должны были изменить и изменили свой курс, переориентировав его на экономические и политические ценности буржуазного развития, с одной стороны, и на воссоздание великого государства, какой была Российская империя, с другой стороны. В статье под характерным заглавием «Путь термидора» автор развивал идеи о закономерности термидора на стадии «понижения революционной кривой», когда происходит возврат к эволюционному развитию событий. Это не торжество контрреволюции, утверждает Устрялов, а потому термидор вовсе не должен непременно сопровождаться сменой стоящей у власти партии. «Путь термидора – в перерождении тканей революции, в преобразовании душ и сердец ее агентов. Результатом этого общего перерождения может быть незначительный «дворцовый переворот», устраняющий наиболее одиозные фигуры руками их собственных сподвижников и во имя их собственных принципов (конец Робеспьера). Но отнюдь не исключена возможность и другого выхода… приспособление лидеров движения к новой его фазе. Тогда процесс завершается наиболее удачно и с меньшими потрясениями». Устрялов отдавал должное большевистским лидерам, более гибким в своей тактике, чем якобинцы. «В свое время французские якобинцы оказались неспособны почувствовать новые условия жизни – и погибли. Ни Дантон, ни Робеспьер не обладали талантом тактической гибкости. Нынешняя московская власть сумела вовремя учесть общее изменение обстановки, понижение революционной кривой в стране и во всем мире. Учесть – и сделать соответствующие выводы»[70]70
  См.: статьи Н. Устрялова в харбинской газете «Новости жизни» (1921, июнь и ноябрь). Они же опубликованы в сб.: Устрялов Н. Под знаком революции. Харбин: Русская жизнь. 1925. С. 23–24, 45–46.


[Закрыть].

Гораздо более осторожными и пессимистичными были прогнозы со стороны левой эмиграции, от деятелей некогда близких к руководителям большевиков. Особенно показательны здесь рассуждения Л. Мартова, содержавшиеся в известной статье «Ленин против коммунизма», которая была посвящена анализу нового курса большевистской партии за первые месяцы его осуществления. В отличие от Устрялова, Мартов тонко чувствует опасность, заключающуюся в том, что вступление на путь «термидора» в экономической сфере происходит при сохранении политической власти в руках большевиков – недавних «якобинцев». В такой ситуации велика опасность возникновения бонапартизма, т. е., в интерпретации Мартова, антидемократического (а не демократического, как думали другие) курса, опирающегося при подавлении народа на военную и гражданскую бюрократию, пытающегося решать неотложные экономические задачи силами этой бюрократии – организованной хозяйственной власти. Альтернативу, заключающуюся в политике развертывания демократии для рабочих и крестьян, в самоуправлении народа, он считал при таких политических условиях маловероятной. «Экономический термидор, ведущий прямо к 18-му брюмера», – такой неутешительный прогноз делал Л. Мартов осенью 1921 года[71]71
  Мартов Л. Ленин против коммунизма // Социалистический вестник. 1921. № 10. С. 5.


[Закрыть].