Текст книги "Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 1"

Несколько позднее и примерно в том же роде стал говорить и писать о термидоре (или об «опасности термидора») Л.Д. Троцкий, для которого это понятие сливалось в значительной мере с бонапартизмом. Под «термидором» он фактически понимал бюрократическое перерождение коммунистической партии и советской власти, превращение их в послушное орудие осуществления неограниченной диктатуры Сталина.

Сейчас, по прошествии времени и с накоплением немалого исторического опыта, можно сказать, что точнее всего понял и спрогнозировал развитие ситуации Л. Мартов. Однако реальное развитие событий было все-таки гораздо сложнее и не вписывалось в схему «экономический термидор – политический бонапартизм». И дело все в том, что термидор так и не был реализован в ходе развития нашей революции – ни экономический, ни политический. События в годы нэпа пошли по иному пути, дав чрезвычайно интересный пример альтернативного «термидору» варианта. Завершающего этапа революции.

Как известно, революционный процесс разворачивается и продвигается вперед благодаря взаимодействию и переплетению усилий конгломерата разнообразных сил, имеющих далеко не однозначные представления о конечных целях своей борьбы. Не проводя здесь специального анализа этих сил, отметим лишь, что в самом общем виде нужно выделять и не смешивать основные движущие силы (широкие слои населения), с одной стороны, и особый слой, который условно можно назвать направителем революции, с другой стороны. Последний и составляют те собственники (или потенциальные собственники), утверждение господства которых в результате крушения старого строя может обеспечить быстрый экономический и социальный прогресс. Интересы этого социального слоя в ходе развития революции неизбежно приходят в противоречие с настроениями широких народных масс и с содержащими немалую долю утопизма лозунгами их вождей и кумиров. Конфликт становится неотвратимым и требует своего разрешения.

«Термидором» является разрешение противоречия между движущими силами революции и ее направителем в пользу последнего. На поверхности может казаться, что здесь революция откатывается назад или даже терпит поражение. Но по сути дела это не так. Общество, несмотря на возможные еще взрывы и столкновения, постепенно ликвидирует «экономические завалы» и переходит к решению созидательных задач.

Но возможен и иной ход событий, когда направитель революции оказывается сметенным той силой, которая должна была лишь расчистить для него почву. В результате формируются новые структуры власти, порождаемые непосредственно движущими силами. На первый взгляд кажется, что в этом случае наиболее полно могут осуществляться народные идеалы: ведь движущие силы – это сам народ. В действительности же все оказывается иначе.

Широкие народные массы обычно весьма расплывчато представляют себе облик будущей социально-политической системы, которая зачастую рисуется им «от противного» – как нечто прямо противоположное старым порядкам. Такой подход чреват лишь заменой одних хозяйственно-политических образований другими, отрицающими старое по форме, но обычно мало что меняющими по существу.

Но это еще не все. Лишь наличие реального собственника, т. е. фигуры, не только непосредственно заинтересованной в прогрессе производительных сил, но и берущей на себя за это ответственность, способно обеспечить экономическую и политическую стабильность, решение крупных, стратегических задач и заставить государственную власть обслуживать эти интересы. Если же возвышения такого собственника не происходит, его функции должна взять на себя политическая власть. Система оказывается перевернутой: не императив экономического развития детерминирует в такой ситуации политические решения, а, напротив, ради реализации текущих политических задач могут приноситься любые экономические жертвы. В результате на место реального собственника приходит его эрзац. Сращивание экономической и политической власти формирует особый социальный слой, обладающий чрезвычайно широкими, практически неограниченными возможностями по определению путей развития как всей страны, так и отдельной ее ячейки. Его деятельность становится абсолютно неподконтрольной, в том числе и самим народным массам, из наиболее активных представителей которых он первоначально формировался.

Но при всем при том слой этот не является носителем мотивации собственника. Его интересы не связаны непосредственно с развитием объекта собственности – народного хозяйства страны. Поэтому здесь не обеспечиваются условия для эффективного и динамичного функционирования экономики, а тем самым и для подъема благосостояния народа. Столь же бесконтрольно могут приноситься в жертву и социальные интересы народных масс. В результате, победив по форме, движущие силы революции фактически оказываются закабаленными узким социальным слоем без перспективы улучшения своего экономического положения, без надежды на прогресс и свободу. Словом, происходит политическое возвышение бюрократии, интересам которой оказываются подчинены (а точнее, принесены в жертву) все другие потребности общества.

Итак, знаменуя собой завершающий этап революционного процесса в России начала XX века, нэп должен был решить сложную задачу формирования той силы, которая будет инициировать развитие страны в течение последующих десятилетий. И нетрудно понять, что как раз «термидора»-то в российской революции и не было. Можно по-разному оценивать этот факт, но нельзя не принимать его во внимание. Длительный процесс «поиска собственника», пронизывающий, строго говоря, всю революционную эпоху в нашей стране, имел итогом феномен, противоположный «термидору», а именно – «великий перелом», означавший установление оторванной от народа и ничем не ограниченной власти бюрократии и ее отдельных представителей. Мартов был прав: весьма существенную роль сыграло здесь то, что благодаря политическому мастерству В.И. Ленина и беспрецедентной для «якобинцев» гибкости большевикам удалось остаться правящей партией при переходе от третьего этапа революции (этапа радикализации) к четвертому. И осуществление ими своих принципиальных установок, следующих из их видения общественно-экономического прогресса, в конечном счете сыграло решающую роль в альтернативе «термидор – великий перелом».

Большевики пришли к власти, имея целью коренное переустройство глубинных основ жизнедеятельности общества, стремясь сделать всех трудящимися, а трудящихся – собственниками. Устремленные к коммунистическому идеалу, они отвергали предостережения о том, что объективные условия ограничивают задачи российской революции буржуазно-демократическими преобразованиями. С экономической точки зрения «введение социализма» представлялось им как доведение до логического конца государственно-монополистической системы – построение народного хозяйства в виде единой фабрики, функционирующей на основе государственной собственности на средства производства при реализации трудящимися функций собственника. Для решения этой задачи предполагалось осуществить национализацию основных средств производства, сформировать единый центр по управлению государственным хозяйством и обеспечить поголовное участие трудящихся в управлении.

В 1917–1918 годах повышенное внимание большевиков привлекал рабочий контроль как путь к построению планового хозяйства, управляемого самими трудящимися. Однако вскоре стало очевидно, что эти органы не способны сформировать субъекта общенародной собственности, выражая интересы локальные, текущие и по преимуществу потребительские. В лучшем случае с их помощью можно было достичь «компромисса между групповыми интересами, прежде всего заявляющими о себе в фабрично-заводских комитетах»[72]72
  Степанов И. От рабочего контроля к рабочему управлению в промышленности и земледелии. М., 1918. С. 10–11.


[Закрыть].

Не удалось решить проблему собственности и через создание централизованного аппарата руководства всем национализированным хозяйством. Вместо этого в центральном аппарате шла постоянная борьба ведомств, которые делили между собой общий «пирог» – и без того скудные ресурсы российской экономики. Быстро расцветший советский бюрократизм и неуклонно снижающаяся эффективность общественного производства не оставляли иллюзий относительно наличия хозяйской мотивации у трудящихся.

В этом отношении нэп, конечно же, был прорывом. Точнее, он должен был бы стать прорывом, поскольку поиск субъекта – носителя мотивации собственника продолжался здесь в качественно новых условиях – в условиях выдвижения на первый план мирных задач. Предполагалось сделать упор на создание самостоятельных (а значит, и экономически ответственных) хозяйствующих субъектов как в частном, так и в государственном секторах, согласование интересов которых должно было осуществляться на рынке, хотя и под контролем властей. Социалистические и иные хозяйственные формы должны были, по мысли В.И. Ленина, Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, конкурировать друг с другом, делом доказывая свою эффективность.

Однако на практике процессы формирования нового собственника были значительно затруднены. Сохранившие власть большевики в основной своей массе оставались приверженцами догмы о «единой фабрике» как конечном и не столь уж отдаленном пункте развития хозяйственной системы. Об этом постоянно напоминали не только приверженцы военно-коммунистической идеи, для которых самоочевидным был тезис, что в царстве труда «нет места свободе», а работник, функционируя в процессе производства «в качестве винтика механизма, будет желать именно так функционировать»[73]73
  Там же.


[Закрыть]. Но и большинство экономистов, активно развивавших теорию и практику нэпа, общую тенденцию развития производительных сил и производственных отношений также видели в усилении государственной монополии в развитии производительных сил. Эти иллюзии разделяли, например, даже такие тонкие знатоки и исследователи советского хозяйства 1920-х годов, как В.А. Базаров и А.М. Гинзбург.

Однако дело, разумеется, было не в позиции отдельных экономистов и даже всех их вместе взятых. Последовательное развитие принципов нэпа, формирование слоя самостоятельных производителей (не только частных, но и коллективных) выводило многие жизненно важные общественные процессы из-под контроля сложившейся еще в годы военного коммунизма и почти не тронутой нэпом центральной и местной бюрократии, которая активно использовала в своих интересах коммунистические лозунги. В результате с провозглашением нэпа сложилась ситуация, когда политический режим должен был опираться на чуждую ему экономическую систему. И наоборот, хозяйственные субъекты в основной своей массе не могли устойчиво функционировать и развиваться без политической гарантии своей стабильности. Официальный же курс по отношению к негосударственному сектору постоянно колебался, а самостоятельность государственных производителей, закрепленная в знаменитом Декрете о трестах (от 10 апреля 1923 года), была в значительной мере декларативной и неуклонно сокращалась. И в городе, и в деревне власти стремились административными мерами не допустить реальной конкуренции частного хозяйства с государственным. Эффективное частное хозяйство оказывалось «опасным для социализма» и уже поэтому наказуемым.

Понятно, что подобная ситуация не могла сохраняться долго. Она приводила к регулярным кризисам, знаменовавшим собой важнейшие вехи экономической истории СССР в 1920-е годы. 1923, 1925, 1927/1928 годы сопровождались серьезными потрясениями в советском хозяйстве, причем выход из кризиса каждый раз осуществляется принятием мер, направленных на усиление роли государственного аппарата в экономике страны. Это же не позволяло сформироваться и социальным силам, способным противостоять тотальному огосударствлению. Неуклонное сращивание политической и экономической власти вело к утверждению системы, аналогичной военному коммунизму, и одновременно способствовало укреплению тех социальных сил, которые должны были поддержать готовящийся переворот – отчужденных от собственности наемных рабочих государства, оказывавшихся носителями люмпенской психологии.

Слом нэпа стал в этих условиях неизбежным и означал завершение начатого в 1917 году революционного процесса. «Великий перелом» поставил последнюю точку. В стране утвердилась новая система отношений, экономические и политические структуры которой были тесно взаимоувязаны, т. е. политическая власть в полной мере соответствовала интересам собственника (точнее, эрзаца собственника), и конфликт между ними практически исключался. Кстати, тут кроется и причина особой устойчивости данной системы, несмотря на ее историческое банкротство, – в ее структуре практически не может сформироваться экономическая сила, заинтересованная и способная подорвать ведущий в тупик механизм огосударствленного хозяйства.

Нэп и планирование[74]74
  Опубликовано в: История и современность. Проблемы экономических преобразований. М.: ИЭ АН СССР, 1990.


[Закрыть]

Теория в практика планирования в 1920-е годы развивались под воздействием весьма противоречивых факторов как идеологического, так и конкретно-исторического характера.

Утверждение нэпа сопровождалось отходом от традиционных коммунистических (марксистских) стереотипов о несовместимости планового хозяйствования и рынка. Уже в начале этого десятилетия среди экономистов получил широкое распространение вывод о том, что рынок не только не препятствует планированию, но, наоборот, в современных условиях является для последнего совершенно необходимым, создавая объективный механизм оценки результатов хозяйственной деятельности предприятий и отдельных работников[75]75
  Наиболее четко это положение было высказано В.А. Базаровым в его работах 1923–1924 годов. См., например: Базаров В.А. К методологии перспективного планирования. М., 1924. С. 1–2.


[Закрыть]. (Разумеется, работы, обосновывавшие этот вывод, появились гораздо раньше, но игнорировались политическим руководством послеоктябрьской России.)

В логике нэпа план рассматривался как механизм достижения общественных целей наиболее действенным, оптимальным путем. «Плановое начало составляет необходимый элемент социалистического строительства, но плановое начало ни в коем случае нельзя представлять себе как совокупность разработанных схем, которые во что бы то ни стало должны быть навязываемы жизни и которые могут найти свое осуществление в практике работы как раз в тех самых цифровых величинах, которые в них значатся, – писал один из ведущих экономистов ВСНХ А.М. Гинзбург. – Под именем плана следует понимать наметку движущих линий развития и общую увязку основных творческих заданий, которые даются руководящим работникам различных отраслей народного хозяйства»[76]76
  Законодательство о трестах и синдикатах / С предисловием и под ред. А.М. Гинзбурга. М.: Изд-во ВСНХ, 1926. С. XII–XIII.


[Закрыть].

Однако старое, военно-коммунистическое, понимание плана как детального расписания того, кому и что надо производить, куда поставить продукцию, вовсе не было отброшено как дискредитированное. Многие экономисты-марксисты, не говоря уже о политических лидерах, оценивали военный коммунизм как «предвосхищение будущего», как «прорыв» этого будущего в настоящее[77]77
  Весьма типичны здесь работы Л.Н. Крицмана. См., например: О едином хозяйственном плане. M., 1921; Героический период Великой русской революции. M.; Л., 1925.


[Закрыть]. Они видели в концепции плана-расписания модель, к которой все равно надо будет вернуться в результате построения социализма и преодоления нэпа, утвердившегося «всерьез и надолго», но не навсегда.

Общее противостояние между двумя принципиально различными интерпретациями плана и планового хозяйствования пронизывает, так или иначе, все развитие теории и практики планирования в 1920-е годы, преломляясь и конкретизируясь в различных политических решениях, хозяйственных явлениях и экономических дискуссиях.

С точки зрения институциональной это противоречие нашло яркое проявление в характерном для первой половины десятилетия противостоянии между Наркомфином и Госпланом. НКФ в том виде, как он существовал в рассматриваемый период, был прямым порождением новой экономической политики, неотделимой от решения задач финансового оздоровления как фундаментального принципа рыночной системы. Проблемы рыночного равновесия, товарно-денежной сбалансированности, устойчивости валютного курса стояли в центре внимания НКФ. В этом видели руководители и сотрудники данного органа предпосылки устойчивости, а значит и регулируемости, народного хозяйства. И вместе с тем Наркомфин владел реальными рычагами воздействия на советскую экономику, на отдельные отрасли и предприятия. Ведь их восстановление и развитие зависело от наличия у них финансовых ресурсов, ассигнуемых в основном государством. Эта роль НКФ усилилась с выпуском в обращение твердой валюты (червонцев), поскольку эмитирование было именно в его прямом ведении.

Иное положение занимал тогда Госплан, – детище военного коммунизма. Образованный в феврале 1921 года (когда о нэпе не было и речи), он вобрал в себя традиции и представления комиссий ГОЭЛРО и соответствующего плана – грандиозного технического проекта-прогноза, но с экономической точки зрения не выходящего за рамки идеологии плана-расписания, то есть полностью игнорирующего проблемы социально-экономического механизма реализации намеченных параметров. Разработка контуров будущего – в этом виделось основное предназначение Госплана, а такие контуры обычно находят выражение отнюдь не в категориях рыночного равновесия.

Другими словами, в НКФ и Госплане организационно оформился разрыв между задачами поддержания текущего хозяйственного равновесия и определения перспектив роста экономики. Оба момента необходимы при решении задач планового регулирования, но между ними существует и реальное противоречие, институциональное оформление которого не могло, разумеется, идти на пользу делу.

Нельзя сказать, что противоречие между НКФ и Госпланом с самого начала проявлялось в каких-то явных, или тем более острых, формах. Это произошло позднее, в 1925 году. Однако и в тот, начальный, период нэпа в экономической литературе прослеживается существование полемики (пока в значительной мере скрытой), отражающей объективное противоречие этих двух начал в планировании. Примером тому может быть статья Григорьева «Задачи плановой комиссии по финансам», автор которой обращает внимание на изначальную недооценку госплановскими работниками финансовой стороны народнохозяйственных процессов: «Во вновь образованном Госплане сидели, главным образом, техники-специалисты, которые вырабатывали и обсуждали самые широкие проекты развития производительных сил… вне всякого соображения с возможностями их осуществления для обнищавшей страны[78]78
  Григорьев. Задачи Плановой комиссии по финансам // Вестник финансов. 1922. № 25. С. 8.


[Закрыть]». По мнению автора статьи, теперь, в условиях активной и небезуспешной деятельности по стабилизации финансово-экономического положения, роль НКФ в планировании резко возрастает. Не только «государственный план хозяйства РСФСР должен строиться в самом тесном контакте с НКФ», но, более того, «самый процесс государственного планирования должен принять формы бюджетного плана». Основываясь на таких соображениях, Григорьев предлагал осуществить далеко идущие преобразования в планово-экономической деятельности: «На место существующей финансовой комиссии Госплана, являвшейся внутренним органом, призванным осуществлять финансовую разработку его предположений, должен стать новый орган самого финансового ведомства, намечающий отдельные грани работы других секций Госплана» [79]79
  Там же. (Курсив мой. – В. М.)


[Закрыть].

Итак, противоречие было налицо, и оно должно было проявиться открыто. За какой тенденцией будущее? Ответ зависел, с одной стороны – от перспектив развертывания самой хозяйственной жизни, а с другой стороны, от соотношения сил в политическом руководстве страны, от приверженности его тем или иным идеологическим доктринам планового хозяйствования. Впрочем, оба аспекта тесно связаны друг с другом.

Решающую роль для перспектив становления системы планирования, да и для судеб самого нэпа, сыграли события осени 1923 – зимы 1924 годов, а именно осенний кризис сбыта и пути выхода из него, которые тогда были выбраны. Затоваривание складов промышленных предприятий, не снижавших цены, несмотря на отсутствие сбыта своей продукции и огромную физическую потребность в ней (прежде всего со стороны крестьянства), снижение покупательной способности деревни уменьшением сельскохозяйственных цен в условиях хорошего урожая 1923 года – так можно кратко охарактеризовать сложившуюся ситуацию. Она стала результатом переплетения множества факторов, которые, в свою очередь, были порождены сложностями и противоречиями осуществления новой экономической политики. Свою роль сыграло и положение государственных хозрасчетных трестов, монополистический характер которых был предопределен и организационными принципами их формирования, и преимущественным положением как объектов государственной собственности, и физическим дефицитом подавляющего большинства товаров. Ситуация усугублялась и ошибочной кредитной политикой: усиленное кредитование трестов новой валютой под товарное обеспечение позволяло им продолжать свою производственную деятельность без реализации, стремясь максимально использовать выгодную для них конъюнктуру.

Все это свидетельствовало о недостаточной продуманности и последовательности экономической политики правительства, о наличии серьезных трудностей и противоречий самой хозяйственной жизни – трудностей, с которыми можно было бороться в логике той системы, которая их порождает, или, наоборот, ломая эту логику, логику рыночного равновесия и экономического стимулирования.

Государство встало на путь административных мер. Правда, и тут был еще выбор – административные меры с целью демонополизации или административное снижение цен. Выбран был второй путь, принесший поначалу нужный результат и в общем-то приемлемый в тех условиях, если рассматривать эти действия как временные и тактические. На этой стадии также оставался выбор – расценить принимаемые меры как разовые, вместо которых должны включиться экономические (рыночные) механизмы, или увидеть в них фундаментальные черты новой экономики. Именно к последнему выводу и пришли руководители правительства, что несколько позднее оформилось и нагляднее всего проявилось в концепции, согласно которой советская власть должна противопоставить монополизму своих (государственных) трестов политику административного снижения цен, что якобы будет побуждать их к снижению издержек, то есть приводить к тем же результатам, к которым при капитализме приводит конкуренция. Нетрудно заметить, что такое решение является прямым порождением идеологических стереотипов «единой фабрики», объединяющей «цеха» в гигантскую монополию и одновременно желающую сохранить жесткий иерархический темп внутренних связей, оградить себя от монополизма «цехов».

С этого времени происходит угасание нэпа и начинает возрастать роль Госплана как органа, генетически восходящего к логике военного коммунизма. Действительно, экономические последствия такой политики достаточно очевидны, да они и не замедлили сказаться в течение ближайших полутора лет. В стране начал обостряться товарный дефицит. Но это была уже не физическая нехватка продуктов (что, правда, тоже имело место), но, прежде всего, – экономический феномен превышения платежеспособного спроса над товарным покрытием, еще более дестабилизировавшего ситуацию. Встав на путь административного регулирования хозяйственных процессов, правительство продолжало и далее действовать в этой логике. Встала задача, во-первых, строго регулировать (распределять) материальные потоки, причем финансовая сторона регулирования в этих условиях уходит в тень, начиная играть пассивную роль обслуживания товарно-материальных операций. Во-вторых, и это следует из первого, объективно появляется потребность в едином, то есть охватывающем всю «единую фабрику», плане, не только регулирующем, но и определяющем основные производственные параметры «цехов». Возникает старый призрак плана-расписания.

Разумеется, все это не проявилось сразу. Речь идет о тенденции, но тенденции, прослеживающейся более чем отчетливо. Хотя против идеи плана-расписания выступали многие ведущие сотрудники Госплана, именно в его деятельности она проявилась прежде всего. Мы имеем в виду первый опыт планового документа, охватывавшего хозяйство всей страны – контрольные цифры на 1925/1926 год.

Одновременно, параллельно с борьбой общеэкономических ведомств, выкристаллизовывается два понимания важнейших задач народнохозяйственного планирования и, по сути дела, формы плана.

В дискуссии столкнулись два качественно различных понимания плана. С одной стороны, Н.Д. Кондратьев фактически видел в плане по возможности наиболее точный прогноз будущего движения народного хозяйства. Он указывал на ограниченность прогностических возможностей в условиях колоссальной разрухи и настойчиво предостерегал от разработки далеко идущих планов, справедливо полагая, что на этом пути работа может вылиться в беспочвенные фантазии. С другой стороны, свое представление о роли плана выдвинул тогда В.А. Базаров. Исходя из того, что основной задачей настоящего и обозримого будущего является восстановление разрушенного народного хозяйства и коренная реконструкция страны на новом техническом и социальном фундаменте, он считал правильным вообще не связывать плановый документ с конкретными временными рамками, а дать в нем анализ целевого состояния, к которому должно прийти общество, и взаимоувязанные проблемы, которые предстоит решать на этом пути.

Названные два подхода были качественно различными, но не противоположными идеологически и потому, как представляется, вполне совместимыми, поскольку естественным и даже желательным является совмещение прогноза объективной ситуации и собственно специальной программы действий. Важным моментом согласования обоих подходов могло стать изучение объективных закономерностей восстановительного процесса как важной методологической основы планирования. Оно действительно началось примерно на рубеже 1922–1923 годов, однако в силу ряда причин не сыграло существенной положительной роли, о чем речь пойдет ниже.

Надо сказать, что экономисты, занимавшиеся разработкой общей концепции перспективного планирования, вовсе не стояли на позициях механического восстановления дореволюционного (довоенного) равновесия, в чем их будут обвинять впоследствии. Наоборот, настойчиво подчеркивалась мысль о переплетении восстановительных и реконструктивных процессов, об экономической и социальной порочности представления, согласно которому сперва должно завершиться восстановление, а затем уже следует приступить к реконструкции. Понятно, что вклад обоих процессов на разных стадиях развития должен был быть неодинаковым. Поэтому в принципиальном виде следовало ответить на общий вопрос концепции перспективного планирования – в какой момент должен быть осуществлен переход от преимущественно восстановительной политики к преимущественно реконструктивной. Понятно, что этот вопрос был одним из основных при определении стратегии хозяйственного роста. Отвечая на него, И.Г. Александров исходил из того, что восстановление и реконструкция имеют противоположную тенденцию воздействия на народное хозяйство – с течением времени экономический рост под влиянием первого замедляется (исчерпываются задействуемые ресурсы прошлого), а под влиянием второго – возрастает (происходит накопление новых ресурсов, которые не сразу дают отдачу). Отсюда следовал вывод, что переход этот наиболее удачен тогда, когда вклад обоих процессов в темп экономического развития оказывается примерно равным[80]80
  См.: Александров И.Г. Восстановление производства в России. М., 1924. С. 3.


[Закрыть].

Наконец, следует выделить еще один вопрос, поставленный впервые на начальных стадиях нэпа, имевший сперва скорее теоретическое значение и не вызывавший тогда сколько-нибудь серьезных возражений, но породивший позднее бурные дискуссии, завершившиеся политическими обвинениями и, естественно, репрессиями. Размышляя о методологии планирования, В.А. Базаров представил в конце 1923 года на обсуждение Президиума Госплана доклад о методологии планирования, где был выдвинут тезис о существовании двух принципиальных методологических подходов в перспективном планировании и о возможных путях их использования применительно к восстанавливающемуся советскому хозяйству Речь шла о необходимости сочетания «генетического» и «телеологического» подходов. Вызвавшая впоследствии острую полемику и обвинения политического характера, такая постановка вопроса не встретила тогда практически никаких возражений[81]81
  См.: В Президиуме Госплана // Бюллетени Госплана. 1923. № 11–12.


[Закрыть].

План восстановления и реконструкции той части национального производства, которая находится в «непосредственном заведывании» государства (прежде всего промышленности), утверждал В.А. Базаров, должен строиться телеологически – путем целевого построения таких преобразований, осуществление которых будет означать здоровое и прочное развитие данного производства. Напротив, там, где государство не является хозяином (в сельском хозяйстве, в первую очередь) и может лишь косвенно стимулировать естественно намечающиеся тенденции, перспективный план может строиться лишь генетически – путем обоснованной экстраполяции в будущее фактической динамики настоящего. Признавая довольно тесное переплетение на практике обоих подходов, а потому и некоторую условность подобного разграничения, В.А.Базаров, однако, приходил к выводу об определяющей роли генетически выведенного плана сельского хозяйства – как основы телеологических построений в других отраслях[82]82
  Базаров В.Л. К методологии перспективного планирования. С. 10.


[Закрыть].

Однако реальное развитие событий пошло по иному пути. Абсолютизация одной из сторон в планировании не могла не привести к острому кризису в теории и обусловила примитивизацию практики планового хозяйствования. Корни подобного развития событий уходят, прежде всего, в сферу социально-политическую и не являются предметом рассмотрения в настоящей статье.

Наиболее острые методологические дискуссии развернулись в 1927 году и были связаны с публикацией Госпланом весьма подробного проекта плана развития народного хозяйства СССР на пять лет[83]83
  См.: Перспективы развертывания народного хозяйства СССР на 1926/27-1930/31 гг. M., 1927.


[Закрыть]. Основными моментами этого документа были следующие:

1) в качестве критериев прогрессивного роста советской экономики выдвигались рост производительных сил наиболее быстрым темпом, максимальное удовлетворение потребностей трудящихся, а также переустройство общественных отношений на социалистических началах;

2) весьма подробная количественная проработка плана с целью тщательной балансовой увязки материально-вещественных пропорций при одновременном утверждении, что директивными, подлежащими обязательному исполнению, могут быть только цифры капитальных вложений на предстоящие годы. Остальные же показатели определялись лишь как обоснование инвестиций и не должны были иметь решающего значения;

3) в основу методологии плана был положен тезис о ведущей роли «свободных творчески-реконструкционных идей социального организатора», что обусловливается наличием в советском хозяйстве принципиально нового фактора роста – «творческой воли революционного пролетариата», позволяющего перейти от «гаданий и предсказаний» при помощи анализа динамических коэффициентов, поиска закономерностей развития хозяйства) к «определенной системы хозяйственных заданий в области социалистического строительства»[84]84
  См.: Струмилин С.Г. К перспективной пятилетке Госплана на 1926/27-1930/31 гг. // Плановое хозяйство. 1927. № 3. С. 21–22.


[Закрыть]. На этой базе предполагалось для более конкретного анализа пользоваться методами вариантных приближений, балансовых увязок, экспертных оценок;