Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Флейта-позвоночник

ПРОЛОГ

 
За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.
 
 
Все чаще думаю –
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.
 
 
Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
 
 
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
 

1

 
Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману{138}138
  Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) – немецкий писатель-романтик, композитор, художник, воссоздавал в своих произведениях болезненные фантазии.


[Закрыть]
выдумалась ты, проклятая?!
 
 
Буре веселья улицы у́зки.
Праздник нарядных черпал и че́рпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.
 
 
Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!
 
 
Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто́ ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спа́ленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю –
запахнет шерстью па́леной,
и серой издымится мясо дьявола.
 
 
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты б играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.
 
 
Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
 
 
Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
Всевышний инквизитор!
 
 
Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только –
слышишь! –
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
 
 
Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!
 

2

 
И небо,
в дымах забывшее, что голубо́,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.
 
 
Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.
 
 
Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет –
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен{139}139
  Гретхен – уменьшительная форма имени Маргарита. Имеется в виду героиня драматической поэмы Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832) «Фауст».


[Закрыть].
 
 
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата{140}140
  Травиата – героиня одноименной оперы Джузеппе Верди (1813–1901), написанной на сюжет романа и одноименной пьесы Александра Дюма-сына (1824–1895) «Дама с камелиями».


[Закрыть].
 
 
Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую{141}141
  Тебя пою, / накрашенную, / рыжую. – Имеется в виду Л. Ю. Брик.


[Закрыть].
 
 
Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.
 
 
Будешь за́ море отдана,
спрячешься у ночи в норе –
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.
 
 
В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку, –
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.
 
 
Улыбку в губы вложишь,
смотришь –
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.
 
 
Вынесешь на́ мост шаг рассеянный –
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
 
 
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники{142}142
  Стрелка, Сокольники – места прогулок жителей Петрограда и Москвы.


[Закрыть].
Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я –
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.
 
 
Короной кончу?
Святой Еленой?{143}143
  Святая Елена – остров, на котором умер побежденный и сосланный Наполеон.


[Закрыть]
Буре жизни оседлав валы,
я – равный кандидат
и на царя вселенной,
и на
кандалы.
 
 
Быть царем назначено мне –
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, –
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.
 
 
Слушайте ж, забывшие, что небо голубо́,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.
 

3

 
Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!
 
 
Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал –
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
«очень».
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.
 
 
Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)
 
 
Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.
 
 
Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.
 
 
Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.
 
 
Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время о́но,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои –
радугой судорог.
 
 
Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову{144}144
  …победу Пиррову. – Пирр, царь Эпира, государства (кон. IV–III в. до н. э.) на западе Греции, воевавший с римлянами, одержал победу ценой непомерно больших потерь.


[Закрыть],
я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.
 
 
Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
 
 
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.
 
 
Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле.
Крикнул ему:
«Хорошо,
уйду,
хорошо!
Твоя останется.
Тряпок наше́й ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!»
Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.
 
 
И видением вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик{145}145
  Бялик Хаим Нахман (1873–1934) – крупнейший еврейский поэт, в некоторых произведениях проповедовавший сионизм.


[Закрыть]
ослепительную царицу Сиона евреева.
 
 
В муке
перед той, которую отда́л,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт{146}146
  Альберт – король Бельгии, захваченной после мужественного безнадежного сопротивления германскими войсками в 1914 году.


[Закрыть],
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.
 
 
Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь, жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы –
пить и пить стихи.
 
 
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
 
 
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите –
гвоздями слов
прибит к бумаге я.
 

1915

Люблю

 
Любовь любому рожденному дадена, –
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на́ день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало!
Один –
идиот! –
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру{147}147
  …по Мюллеру… – следуя популярному руководству по гимнастике.


[Закрыть] мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет –
и скукожится.
 

 
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я –
убёг на берег Риона{148}148
  Рион – река в Грузии.


[Закрыть]
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо –
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже –
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место –
и мне,
и реке,
и стоверстым скалам?!»
 

 
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках{149}149
  Бутырки – Бутырская тюрьма в Москве, где юный Маяковский провел одиннадцать месяцев (1909–1910) в одиночной камере № 103.


[Закрыть].
Что мне тоска о Булонском лесе{150}150
  Булонский лес – парк на окраине Парижа.


[Закрыть]?!
Что мне вздох от видов на́ море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
 

 
Глядят ежедневное солнце,
зазна́ются.
«Чего – мол – стоят лученышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы – все на свете.
 

 
Французский знаете.
Де́лите.
Множите.
Склоняете чу́дно.
Ну и склоняйте!
Скажите –
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий,
чуть только вывелся –
за книжки рукой,
за тетрадные дести{151}151
  …тетрадные дести. – Десть – единица счета писчей бумаги. Русская десть – 24 листа. Метрическая десть – 50 листов.


[Закрыть].
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее –
учат.
И вся она – с крохотный глобус.
А я
боками учил географию –
недаром же
наземь
ночевкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских{152}152
  Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920) – автор учебников истории.


[Закрыть] больные вопросы:
– Была ль рыжа борода Барбароссы{153}153
  Фридрих I Барбаросса (XII в.) – германский король и император Священной Римской империи. Его прозвище буквально значит «рыжебородый».


[Закрыть]? –
Пускай!
Не копаюсь в пропы́ленном вздоре я –
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), –
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут –
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбенками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши – что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая – флюгер.
 

 
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за́ сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстно́ю площадью лежа.
Враспашку –
сердце почти что снаружи –
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце –
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только весен,
за 20 лет в распаленного ввалено!
Их груз нерастраченный – просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
 

 
Больше чем можно,
больше чем надо –
будто
поэтовым бредом во сне навис –
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко –
ты знаешь,
я же
ладно слажен –
и все же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень{154}154
  Косая сажень – длина диагонали квадрата со стороной в одну сажень (2,13 м), то есть 2,48 м. Традиционная речевая гипербола (в отношении ширины плеч).


[Закрыть].
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться –
некуда, кажется – полнится заново.
Я вытомлен лирикой –
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова{155}155
  …праобраза Мопассанова. – Имеется в виду роман Ги де Мопассана (1850–1893) «Наше сердце». Слово «сердце» – одно из самых частотных у Маяковского. В небольшой поэме «Люблю» это слово и производные от него употреблены 14 раз, в других местах поэмы оно подразумевается.


[Закрыть].
 

 
Подня́л силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом –
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала –
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом, –
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго́ бы…»
Нести не могу –
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить –
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
 

 
Пришла –
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть –
как девочка мячиком.
И каждая –
чудо будто видится –
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его –
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
 

 
Один не смогу –
не снесу рояля
(тем более –
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит –
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя –
богатством в железо –
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом{156}156
  Крез (Крёз, VI в. до н. э.) – последний царь Лидии, страны на западе Малой Азии. Его богатство вошло в поговорку.


[Закрыть].
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полно́чи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
 

 
Флоты – и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней
– я же люблю! –
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь, –
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
 

 
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь –
люблю
неизменно и верно!
 

1922

Про это{157}157
  В произведениях Ф. М. Достоевского, отголоски которых слышатся в поэме, слово «это» или словосочетание «про это», выделяемые курсивом, означают что-то такое, о чем трудно говорить, в том числе убийство и самоубийство. Поэтому замененное точками в конце вступительной главы поэмы Маяковского слово – не просто «любовь» (соответственно рифме), но и нечто таинственно-страшное, что лучше не произносить.


[Закрыть]

 
В этой теме,
                     и личной
                                      и мелкой,
перепетой не раз
                             и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
               сейчас
                           и молитвой у Будды,
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс
                   и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
            сейчас
                        скрипит
                                      про то ж.
Эта тема придет,
                             калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
                                     прикажет:
                                                       – Скреби! –
И калека
                с бумаги
                               срывается в клекоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
                             позвони́тся с кухни,
повернется,
                    сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
               постоит секунду
                                            и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
                             прикажет:
                                              – Истина! –
Эта тема придет,
                             велит:
                                       – Красота! –
И пускай
                 перекладиной кисти раскистены –
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом –
уж на что б, казалось, книга ясна! –
и становится
                       – А –
                                    недоступней Казбека.
Замутит,
               оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
                             вовек не износится,
только скажет:
                           – Отныне гляди на меня! –
И глядишь на нее,
                                 и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
                             Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и, как будто ярясь
                               – посмели забыть ее! –
затрясет;
               посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
                   – Подать
                                    дней удила! –
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                              остальные оттерла
и одна
            безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
                      От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись – велела – строчками лбов.
Имя
        этой
               теме:
           ……!
 

 
Стоял – вспоминаю.
Был этот блеск.
И это
тогда
называлось Невою.
 

Маяковский. «Человек»

(13 лет работы, т. 2, стр. 77)

 
Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.
Лубянский проезд.
                                 Водопьяный.
                                                        Вид
вот.
       Вот
            фон.
В постели она.
                         Она лежит.
Он.
      На столе телефон.
«Он» и «она» баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
                     что «он» – это я,
и то, что «она» –
                               моя.
При чем тюрьма?
                              Рождество.
                                                 Кутерьма.
Без решеток окошки домика!
Это вас не касается.
                                  Говорю – тюрьма.
Стол.
        На столе соломинка.
 
 
Тронул еле – волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричной марки –
две стрелки яркие
омолниили телефон.
Соседняя комната.
                               Из соседней
                                                      сонно:
– Когда это?
                     Откуда это живой поросенок? –
Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскален аппарат.
Больна она!
                     Она лежит!
Беги!
          Скорей!
                        Пора!
Мясом дымясь, сжимаю жжение.
Моментально молния телом забегала.
Стиснул миллион вольт напряжения.
Ткнулся губой в телефонное пекло.
Дыры
          сверля
                      в доме,
взмыв
          Мясницкую
                               пашней,
рвя
      кабель,
                  номер
                 пулей
          летел
                    барышне{159}159
  …рвя / кабель, / номер // пулей / летел / барышне. – До распространения автоматической телефонной связи нужно было сообщать номер абонента телефонистке («Барышня!» – обычное обращение к ней).


[Закрыть].
Смотрел осовело барышнин глаз –
под праздник работай за двух.
Красная лампа опять зажглась.
Позвонила!
                    Огонь потух.
И вдруг
              как по лампам пошло́ куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
– 67–10!
Соедините! –
В проулок!
                    Скорей!
                                  Водопьяному в тишь!
Ух!
       А то с электричеством станется –
под Рождество
                         на воздух взлетишь
со всей
            со своей
                           телефонной
                                                станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил, –
про это лишь –
                            сто лет! –
говаривал детям дед.
– Было – суббота…
                                     под воскресенье…
Окорочок…
                    Хочу, чтоб дешево…
Как вдарит кто-то!..
                                   Землетрясенье…
Ноге горячо…
                         Ходун – подошва!.. –
Не верилось детям,
                                 чтоб так-то
                                                     да там-то.
Землетрясенье?
                           Зимой?
                                         У почтамта?!
 

 
Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
                         звенящее это
пальнуло в стены,
                               старалось взорвать их.
Звоночинки
                     тыщей
                                 от стен
                                              рикошетом
под стулья закатывались
                                           и под кровати.
Об пол с потолка звоно́чище хлопал.
И снова,
               звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись о́б пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
                                вьюшку за вьюшкой
тянуло
            звенеть телефонному в тон.
Тряся
           ручоночкой
                              дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.
 

 
От сна
            чуть видно –
                                    точка глаз
иголит щеки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идет,
         кряхтя и харкая.
Моченым яблоком она.
Морщинят мысли лоб ее.
– Кого?
               Владим Владимыч?!
                                                   А! –
Пошла, туфлёю шлепая.
Идет.
          Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются…
                                  Слышатся еле…
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит.
 
 
Застыли докладчики всех заседаний,
не могут закончить начатый жест.
Как были,
      рот разинув,
                            сюда они
смотрят на рождество из рождеств.
Им видима жизнь
                                от дрязг и до дрязг.
Дом их –
                 единая будняя тина.
Будто в себя,
                       в меня смотрясь,
ждали
            смертельной любви поединок.
Окаменели сиренные рокоты.
Колес и шагов суматоха не вертит.
Лишь поле дуэли
                               да время-доктор
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.
Москва –
                   за Москвой поля примолкли.
Моря –
              за морями горы стройны.
Вселенная
                  вся
                        как будто в бинокле,
в огромном бинокле (с другой стороны).
Горизонт распрямился
                                        ровно-ровно.
Тесьма.
            Натянут бечевкой тугой.
Край один –
                       я в моей комнате,
ты в своей комнате – край другой.
А между –
                     такая,
                              какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
                             легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
              Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
                        деталью искуснейшей выточки
кабель
            тонюсенький –
                                        ну, просто нитка!
И всё
          вот на этой вот держится ниточке.
Раз!
        Трубку наводят.
                                  Надежду
брось.
          Два!
                  Как раз
остановилась,
                        не дрогнув,
                                            между
моих
         мольбой обволокнутых глаз.
Хочется крикнуть медлительной бабе:
– Чего задаетесь?
                                Стоите Дантесом.
Скорей,
             скорей просверлите сквозь кабель
пулей
            любого яда и веса. –
Страшнее пуль –
                                оттуда
                                             сюда вот,
кухаркой оброненное между зевот,
проглоченным кроликом в брюхе удава
по кабелю,
                   вижу,
                              слово ползет.
Страшнее слов –
                               из древнейшей древности,
где самку клыком добывали люди еще,
ползло
            из шнура –
                                  скребущейся ревности
времен троглодитских тогдашнее чудище.
А может быть…
                             Наверное, может!
Никто в телефон не лез и не лезет,
нет никакой троглодичьей рожи.
Сам в телефоне.
                             Зеркалюсь в железе.
Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!
Пойди – эту правильность с Эрфуртской{160}160
  Эрфуртская программа – единственная после объединительного съезда в Готе марксистская программа Социал-демократической партии Германии, принятая в 1891 году на съезде в Эрфурте.


[Закрыть] сверь!
Сквозь первое горе
                                 бессмысленный,
                                                              ярый,
мозг поборов,
                       проскребается зверь.
 
 
Красивый вид.
                          Товарищи!
                                             Взвесьте!
В Париж гастролировать едущий летом,
поэт,
         почтенный сотрудник «Известий»,
царапает стул когтём из штиблета.
Вчера человек –
                              единым махом
клыками свой размедведил вид я!
Косматый.
                   Шерстью свисает рубаха.
Тоже туда ж?!
                         В телефоны бабахать?!
К своим пошел!
                             В моря ледовитые!
 
 
Медведем,
                 когда он смертельно сердится,
на телефон
                   грудь
                             на врага тяну.
А сердце
глубже уходит в рогатину!
Течет.
          Ручьища красной меди.
Рычанье и кровь.
                              Лакай, темнота!
Не знаю,
               плачут ли,
                                  нет медведи,
но если плачут,
                           то именно так.
То именно так:
                           без сочувственной фальши скулят,
заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин{161}161
  Бальшин – сосед Маяковского по квартире.


[Закрыть],
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Вот так медведи именно могут:
недвижно,
                   задравши морду,
                                                как те,
повыть,
             извыться
                             и лечь в берлогу,
царапая логово в двадцать когтей.
Сорвался лист.
                          Обвал.
                                    Беспокоит.
Винтовки-шишки
                                не грохнули б враз.
Ему лишь взмедведиться может такое
сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.
 
 
Кровать.
               Железки.
                                Барахло одеяло.
Лежит в железках.
                                Тихо.
                                          Вяло.
Трепет пришел.
                             Пошел по железкам.
Простынь постельная треплется плеском.
Вода лизнула холодом ногу.
Откуда вода?
                       Почему много?
Сам наплакал.
                         Плакса.
                                      Слякоть.
Неправда –
                     столько нельзя наплакать.
Чертова ванна!
                           Вода за диваном.
Под столом,
                     за шкафом вода.
С дивана,
                 сдвинут воды задеваньем,
в окно проплыл чемодан.
Камин…
                Окурок…
                                 Сам кинул.
Пойти потушить.
                            Петушится.
                                                Страх.
Куда?
          К какому такому камину?
Верста.
            За верстою берег в кострах.
Размыло все,
                      даже запах капустный
с кухни
             всегдашний,
                                   приторно сладкий.
Река.
         Вдали берега.
                                Как пусто!
Как ветер воет вдогонку с Ладоги!
Река.
         Большая река.
                                  Холодина.
Рябит река.
                    Я в середине.
Белым медведем
                            взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине.
Бегут берега,
                        за видом вид.
Подо мной подушки лед.
С Ладоги дует.
                         Вода бежит.
Летит подушка-плот.
Плыву.
            Лихорадюсь на льдине-подушке.
Одно ощущенье водой не вымыто:
я должен
                не то под кроватные дужки,
не то
         под мостом проплыть под каким-то.
Были вот так же:
                             ветер да я.
Эта река!..
                  Не эта.
                             Иная.
Нет, не иная!
                        Было –
                                       стоял.
Было – блестело.
                               Теперь вспоминаю.
Мысль растет.
                        Не справлюсь я с нею.
Назад!
            Вода не выпустит плот.
Видней и видней…
                                 Ясней и яснее…
Теперь неизбежно…
                                   Он будет!
                                                    Он вот!!!
 
 
Волны устои стальные моют.
Недвижный,
                       страшный,
                                         упершись в бока
столицы,
                в отчаянье созданной мною,
стоит
         на своих стоэтажных быках.
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
                                       выше…
Вон!
       Вон –
                    опершись о перила моста́…
Прости, Нева!
                         Не прощает,
                                               гонит.
Сжалься!
                Не сжалился бешеный бег.
Он!
       Он –
                у небес в воспаленном фоне,
прикрученный мною, стоит человек{162}162
  Человек из-за 7-ми лет – автобиографический герой поэмы Маяковского «Человек». Поскольку «Человек» писался в 1916–1917 годах, менее чем за семь лет до поэмы «Про это», высказывалось предположение, что поэт имел в виду также «Флейту-позвоночник» (написано в конце 1916 года), где нашел воплощение исток любовной коллизии, продолженной в последующих поэмах, и где впервые герой готов утопиться («…только б добежать до канала // и голову сунуть воде в оскал»). Герой «Про это» видит своего двойника (себя семь лет назад) стоящим на мосту, как стоял перед самоубийством Свидригайлов в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского.


[Закрыть].
Стоит.
          Разметал изросшие волосы.
Я уши лаплю.
                         Напрасные мнешь!
Я слышу
                мой,
                        мой собственный голос.
Мне лапы дырявит голоса нож.
Мой собственный голос –
                                            он молит,
                                                      он просится:
– Владимир!
                        Остановись!
                                            Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
                                                        броситься?
С размаху сердце разбить о быки{163}163
  Быки – промежуточные опоры моста.


[Закрыть]?
Семь лет я стою.
                            Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж,
               когда ж избавления срок?
Ты, может, к ихней примазался касте?
Целуешь?
                  Ешь?
                           Отпускаешь брюшко?
Сам
       в ихний быт,
                            в их семейное счастье
наме́реваешься пролезть петушком?!
Не думай! –
                        Рука наклоняется вниз его.
Грозится
                сухой
                         в подмостную кручу.
– Не думай бежать!
                                     Это я
                                              вызвал.
Найду.
            Загоню.
                          Доконаю.
                                          Замучу!
Там,
       в городе,
                        праздник.
                                         Я слышу гром его.
Так что ж!
                    Скажи, чтоб явились они.
Постановленье неси исполкомово.
Му́ку мою конфискуй,
                                         отмени.
 

 
Пока
         по этой
                        по Невской
                                            по глуби
спаситель-любовь
                             не придет ко мне,
скитайся ж и ты,
                             и тебя не полюбят.
Греби!
           Тони меж домовьих камней!
 
 
Стой, подушка!
                           Напрасное тщенье.
Лапой гребу –
                           плохое весло.
Мост сжимается.
                             Невским течением
меня несло,
                    несло и несло.
Уже я далёко.
                        Я, может быть, за́ день.
За де́нь
            от тени моей с моста.
Но гром его голоса гонится сзади.
В погоне угроз паруса распластал.
– Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
                         Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в «Человеке». –
Начал кричать.
                          Разве это осилите?!
Буря басит –
                        не осилить вовек.
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!
Там
       на мосту
                      на Неве
                                   человек!