Текст книги "Стихотворения и поэмы"

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
                   души и моря глубь.
Тот,
        кто постоянно ясен, –
тот,
       по-моему,
                       просто глуп.
Я в худшей каюте
                                из всех кают –
всю ночь надо мною
                                   ногами куют.
Всю ночь,
                 покой потолка возмутив,
несется танец,
                          стонет мотив:
«Маркита,
                   Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
                 Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
             любить меня Марките?!
У меня
             и франков даже нет.
А Маркиту
                   (толечко моргните!)
за́ сто франков
                          препроводят в кабинет.
Небольшие деньги –
                                      поживи для шику –
нет,
        интеллигент,
                               взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
                                    швейную машинку,
по стежкам
                     строчащую
                                        шелка́ стихов.
Пролетарии
                     приходят к коммунизму
                                                              низом –
низом шахт,
                     серпов
                                и вил, –
я ж
        с небес поэзии
                                бросаюсь в коммунизм,
потому что
                   нет мне
                                без него любви.
Все равно –
                     сослался сам я
                                           или послан к маме –
слов ржавеет сталь,
                                  чернеет баса медь.
Почему
             под иностранными дождями
вымокать мне,
                         гнить мне
                                          и ржаветь?
Вот лежу,
                 уехавший за во́ды,
ленью
          еле двигаю
                            моей машины части.
Я себя
            советским чувствую
                                               заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
               чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
          после служебных тя́гот.
Я хочу,
            чтоб в дебатах
                                    потел Госплан,
мне давая
                 задания на́ год.
Я хочу,
             чтоб над мыслью
                                          времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
             чтоб сверхставками спе́ца
получало
               любовищу сердце.
Я хочу,
             чтоб в конце работы
                                               завком
запирал мои губы
                                замком.
Я хочу,
             чтоб к штыку
                                    приравняли перо.
С чугуном чтоб
                           и с выделкой стали
о работе стихов,
                            от Политбюро,
чтобы делал
                     доклады Сталин.
«Так, мол,
                   и так…
                               И до самых верхов
прошли
               из рабочих нор мы:
в Союзе
             Республик
                               пониманье стихов
выше
          довоенной нормы…»
 

1925

Сергею Есенину{84}84
  Сергею Есенину. Маяковский считал это стихотворение образцом выполнения «социального заказа». Самоубийство С. А. Есенина в ночь на 28 декабря 1925 года в ленинградской гостинице «Англетер» (версии о его убийстве крайне маловероятны и часто спекулятивны) вызвало целую серию самоубийств. Маяковский осудил акт самоубийства вообще, противопоставив ему «радость… грядущих дней», но, как заметил после его собственного самоубийства друг поэта Р. О. Якобсон, заключительные строки стихотворения «Сергею Есенину» «ставят знак равенства между жизнью и смертью, а у М‹аяковско›го на сей день один довод за жизнь – она труднее смерти». Это, конечно, не принижает ни художественного качества стихотворения, ни преимуществ оптимистического отношения к жизни.


[Закрыть]

 
Вы ушли,
                 как говорится,
                                            в мир иной.
Пустота…
                   Летите,
                                в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
                           ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
                       это
                            не насмешка.
В горле
             горе комом –
                                      не смешок.
Вижу –
               взрезанной рукой{85}85
  …взрезанной рукой… – Первоначально Есенин попытался покончить с собой, вскрыв вены. Кровью из взрезанной руки он написал свое последнее стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…».


[Закрыть] помешкав,
собственных
                     костей
                                качаете мешок.
– Прекратите!
                            Бросьте!
                                            Вы в своем уме ли?
 

 
Дать,
          чтоб щеки
                           заливал
                                         смертельный мел?!
Вы ж
          такое
                   загибать умели,
что другой
                   на свете
                                 не умел.
Почему?
               Зачем?
                            Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                                – Этому вина
то…
        да сё…
                     а главное,
                                      что смычки мало,
в результате
                      много пива и вина. –
Дескать,
               заменить бы вам
                                            богему
                                                       классом,
класс влиял на вас,
                                  и было б не до драк.
Ну а класс-то
                         жажду
                                    заливает квасом?
Класс – он тоже
                             выпить не дурак.
Дескать,
             к вам приставить бы
                                             кого из напосто́в{86}86
  …из напосто́в… – из «пролетарских» писателей, группировавшихся вокруг журнала «На посту».


[Закрыть] –
стали б
            содержанием
                                   премного одаренней.
Вы бы
          в день
                     писали
                                строк по сто́,
утомительно
                      и длинно,
                                        как Доронин{87}87
  Доронин Иван Иванович (1900–1978) – «пролетарский» поэт.


[Закрыть].
А по-моему,
                     осуществись
                                          такая бредь,
на себя бы
                   раньше наложили руки.
Лучше уж
                  от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
                    нам
                           причин потери
ни петля,
                ни ножик перочинный.
Может,
            окажись
                           чернила в «Англетере»,
вены
          резать
                     не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                                               бис!
Над собою
                 чуть не взвод
                                        расправу учинил.
Почему же
                   увеличивать
                                        число самоубийств?
Лучше
           увеличь
                         изготовление чернил!
Навсегда
               теперь
                           язык
                                    в зубах затворится.
Тяжело
             и неуместно
                                  разводить мистерии.
У народа,
                 у языкотворца,
умер
         звонкий
                       забулдыга подмастерье.
И несут
             стихов заупокойный лом,
с прошлых
                   с похорон
                                    не переделавши почти.
В холм
            тупые рифмы
                                    загонять колом –
разве так
                поэта
                           надо бы почтить?
Вам
        и памятник еще не слит, –
где он,
            бронзы звон
                                 или гранита грань? –
а к решеткам памяти
                                      уже
                                             понанесли
посвящений
                       и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
                   в платочки рассоплено,
ваше слово
                   слюнявит Собинов{88}88
  Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) – певец, лирический тенор. Назван «Лоэнгринычем» как исполнитель партии Лоэнгрина в одноименной опере Р. Вагнера.


[Закрыть]
и выводит
                  под березкой дохлой –
«Ни слова,
                   о дру-уг мой,
                                          ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
      поговорить бы и́наче
с этим самым
                         с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
                           гремящим скандалистом:
– Не позволю
                           мямлить стих
                                                   и мять! –
Оглушить бы
                         их
                              трехпалым свистом
в бабушку
                   и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                              бездарнейшая по́гань,
раздувая
               темь
                       пиджачных парусов,
чтобы
          врассыпную
                               разбежался Коган,
встреченных
                       увеча
                                пиками усов.
Дрянь
           пока что
                           мало поредела.
Дела много –
                         только поспевать.
Надо
          жизнь
                     сначала переделать,
переделав –
                       можно воспевать.
Это время –
                       трудновато для пера,
но скажите
                     вы,
                           калеки и калекши,
где,
        когда,
                   какой великий выбирал
путь,
         чтобы протоптанней
                                            и легше?
Слово –
               полководец
                                  человечьей силы.
Марш!
            Чтоб время
                               сзади
                                          ядрами рвалось.
К старым дням
                           чтоб ветром
                                               относило
только
            путаницу волос.
Для веселия
                     планета наша
                                             мало оборудована.
Надо
          вырвать
                        радость
                                    у грядущих дней.
В этой жизни
                         помереть
                                        не трудно.
Сделать жизнь
                           значительно трудней.
 

1926

Разговор с фининспектором о поэзии{89}89
  Разговор с фининспектором о поэзии. Маяковский довольно много зарабатывал пером и кистью, но был щедр в тратах. Получив извещение с требованием уплатить за второе полугодие 1926 года налог в сумме 2335 рублей 75 копеек, он затеял тяжбу с Мосфинотделом, обстоятельно перечислив в заявлении финансовому инспектору издержки своего производства вплоть до расходов на бумагу и «проз-одежду», надеваемую при рисовании, и выиграл. Сумму дохода, а следовательно, и налога снизили. Пафос же стихотворного «Разговора…» – социальный: поэт протестует против его приравнивания к торговцам, другим мелким собственникам и лицам «свободных профессий», облагавшимся значительно более высоким налогом, чем рабочие и крестьяне-бедняки. Начав с утверждения места поэта «в рабочем строю», Маяковский все же больше внимания уделил направляющей роли поэзии, сопоставляемой не столько с каждо-дневным, обыденным трудом, сколько с военными действиями.


[Закрыть]

 
Гражданин фининспектор!
                               Простите за беспокойство.
Спасибо…
                  не тревожьтесь…
                                               я постою…
У меня к вам
                        дело
                                деликатного свойства:
о месте
            поэта
                       в рабочем строю.
В ряду
            имеющих
                              лабазы и угодья
и я обложен
                     и должен караться.
Вы требуете
                     с меня
                                пятьсот в полугодие
и двадцать пять
                            за неподачу деклараций{90}90
  …за неподачу деклараций о доходах лица «свободных профессий» штрафовались.


[Закрыть].
Труд мой
                 любому
                              труду
                                         родствен.
Взгляните –
                         сколько я потерял,
какие
          издержки
                            в моем производстве
и сколько тратится
                                  на материал.
Вам,
        конечно, известно
                                        явление «рифмы».
Скажем,
               строчка
                            окончилась словом
                                                             «отца»,
и тогда
            через строчку,
                                      слога повторив, мы
ставим
             какое-нибудь:
                                      ламцадрица-ца́.
Говоря по-вашему,
                                рифма –
                                               вексель.
Учесть через строчку! –
                                            вот распоряжение.
И ищешь
                 мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
                                склонений
                                                   и спряжений.
Начнешь это
                       слово
                               в строчку всовывать,
а оно не лезет –
                              нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
                                               честное слово,
поэту
          в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
                                рифма –
                                                 бочка.
Бочка с динамитом.
                                  Строчка –
                                                     фитиль.
Строка додымит,
                             взрывается строчка, –
и город
             на воздух
                              строфой летит.
Где найдешь,
                       на какой тариф,
рифмы,
             чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
            пяток
                       небывалых рифм
только и остался
                            что в Венецуэле.
И тянет
             меня
                       в холода и в зной.
Бросаюсь,
                 опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
                     учтите билет проездной!
– Поэзия
                 – вся! –
                                  езда в незнаемое.
Поэзия –
                 та же добыча радия.
В грамм добыча,
                            в год труды.
Изводишь
                  единого слова ради
тысячи тонн
                       словесной руды.
Но как
            испепеляюще
                                    слов этих жжение
рядом
          с тлением
                            слова-сырца.
Эти слова
                 приводят в движение
тысячи лет
                   миллионов сердца.
Конечно,
               различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
                               легкость руки!
Тянет,
           как фокусник,
                                     строчку изо рта
и у себя
             и у других.
Что говорить
                       о лирических кастратах?!
Строчку
              чужую
                          вставит – и рад.
Это
       обычное
                     воровство и растрата
среди охвативших страну растрат.
Эти
      сегодня
                   стихи и оды,
в аплодисментах
                            ревомые ревмя,
войдут
            в историю
                              как накладные расходы
на сделанное
                       нами –
                                    двумя или тремя.
Пуд,
         как говорится,
                                 соли столовой
съешь
          и сотней папирос клуби,
чтобы
          добыть
                      драгоценное слово
из артезианских
                            людских глубин.
И сразу
             ниже
                       налога рост.
Скиньте
              с обложенья
                                   нуля колесо!
Рубль девяносто
                            сотня папирос,
рубль шестьдесят
                             столовая соль.
В вашей анкете
                           вопросов масса:
– Были выезды?
                              Или выездов нет?{91}91
  – Были выезды? / Или выездов нет? – Выезд – собственный экипаж. В 1926 году у Маяковского еще не было своего автомобиля с шофером.


[Закрыть] –
А что,
           если я
                       десяток пегасов
загнал
           за последние
                                  15 лет?!
У вас –
             в мое положение войдите –
про слуг
               и имущество
                                      с этого угла.
А что,
          если я
                     народа водитель
и одновреме́нно –
                                народный слуга?
Класс
          гласит
                      из слова из нашего,
а мы,
         пролетарии,
                              двигатели пера.
Машину
               души
                         с годами изнашиваешь.
Говорят:
              – в архив,
                                 исписался,
                                                    пора! –
Все меньше любится,
                                     все меньше дерзается,
и лоб мой
                 время
                           с разбега круши́т.
Приходит
                 страшнейшая из амортизаций –
амортизация
                       сердца и души.
И когда
              это солнце
                                разжиревшим боровом
взойдет
             над грядущим
                                      без нищих и калек, –
я
  уже
        сгнию,
                     умерший под забором,
рядом
          с десятком
                             моих коллег.
Подведите
                   мой
                          посмертный баланс!
Я утверждаю
                       и – знаю – не налгу:
на фоне
              сегодняшних
                                      дельцов и пролаз
я буду
           – один! –
                              в непролазном долгу.
Долг наш –
                     реветь
                               медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
                                у бурь в кипенье.
Поэт
        всегда
                   должник вселенной,
платящий
                  на го́ре
                              проценты
                                               и пени.
Я
  в долгу
             перед Бродвейской лампионией{92}92
  Бродвейская лампиония – освещение Бродвея в Нью-Йорке, вызывающее восхищение поэта.


[Закрыть],
перед вами,
                    багдадские небеса{93}93
  Багдадские небеса. – Имеется в виду селение Багдади в Грузии, где Маяковский родился.


[Закрыть],
перед Красной армией,
                               перед вишнями Японии –
перед всем,
                   про что
                                не успел написать.
А зачем
             вообще
                         эта шапка Сене?
Чтобы – целься рифмой
                                           и ритмом ярись?
Слово поэта –
                          ваше воскресение,
ваше бессмертие,
                             гражданин канцелярист.
Через столетья
                          в бумажной раме
возьми строку
                         и время верни!
И встанет
                 день этот
                                 с фининспекторами,
с блеском чудес
                            и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель,
выправьте
                 в энкапеэс{94}94
  Энкапеэс – Народный комиссариат путей сообщения.


[Закрыть]
                                  на бессмертье билет
и, высчитав
                     действие стихов,
                                                 разложите
заработок мой
                         на триста лет!
Но сила поэта
                         не только в этом,
что, вас
             вспоминая,
                                в грядущем икнут.
Нет!
        И сегодня
                         рифма поэта –
ласка,
           и лозунг,
                            и штык,
                                           и кнут.
Гражданин фининспектор,
                                               я выплачу пять,
все
      нули
               у цифры скрестя!
Я
   по праву
                  требую пядь
в ряду
           беднейших
                              рабочих и крестьян.
А если
            вам кажется,
                                  что всего дело́в –
это пользоваться
                            чужими словесами,
то вот вам,
                   товарищи,
                                    мое стило́,
и можете
                 писать
                            сами!
 

1926

Послание пролетарским поэтам

 
Товарищи,
                   позвольте
                                    без позы,
                                                     без маски –
как старший товарищ,
                                        неглупый и чуткий,
поразговариваю с вами,
                                        товарищ Безыменский,
товарищ Светлов,
                              товарищ Уткин{95}95
  «Пролетарские» поэты, среди которых были популярны Александр Ильич Безыменский (1898–1973), Михаил Аркадьевич Светлов (1903–1964), Иосиф Павлович Уткин (1903–1944), Александр Алексеевич Жаров (1904–1984), не считали Маяковского «пролетарским», относя его к категории «попутчиков» (понятие, введенное Л. Д. Троцким и А. В. Луначарским). Маяковский говорил, что нет двух таких поэтов – Жаров и Уткин, а есть один – Жуткин. Но его «Послание…» 1926 года носит примирительный характер, утверждая творческое многообразие.


[Закрыть].
Мы спорим,
                     аж глотки просят лужения,
мы
      задыхаемся
                           от эстрадных побед,
а у меня к вам, товарищи,
                                           деловое предложение:
давайте
             устроим
                            веселый обед!
Расстелим внизу
                             комплименты ковровые,
если зуб на кого –
                                  отпилим зуб;
розданные
                   Луначарским
                                           венки лавровые –
сложим
             в общий
                             товарищеский суп.
Решим,
             что все
                          по-своему правы.
Каждый поет
                         по своему
                                          голоску!
Разрежем
                 общую курицу славы
и каждому
                   выдадим
                                  по равному куску.
Бросим
            друг другу
                               шпильки подсовывать,
разведем
               изысканный
                                      словесный ажур.
А когда мне
                     товарищи
                                      предоставят слово –
я это слово возьму
                               и скажу:
– Я кажусь вам
                             академиком
                                                  с большим задом,
один, мол, я
                      жрец
                               поэзий непролазных.
А мне
           в действительности
                                            единственное надо –
чтоб больше поэтов
                                 хороших
                                                и разных.
Многие
             пользуются
                                 напостовской тряскою,
с тем
         чтоб себя
                         обозвать получше.
– Мы, мол, единственные,
                                             мы пролетарские… –
А я, по-вашему, что –
                                        валютчик?
Я
   по существу
                        мастеровой, братцы,
не люблю я
                    этой
                             философии ну́довой.
Засучу рукавчики:
                                 работать?
                                                 драться?
Сделай одолжение,
                                 а ну́, давай!
    Есть
            перед нами
                               огромная работа –
    каждому человеку
                                   нужное стихачество.
    Давайте работать
                                 до седьмого пота
    над поднятием количества,
                                  над улучшением качества.
    Я меряю
                   по коммуне
                                        стихов сорта,
    в коммуну
                       душа
                                потому влюблена,
    что коммуна,
                           по-моему,
                                            огромная высота,
    что коммуна,
                           по-моему,
                                           глубочайшая глубина.
    А в поэзии
                       нет
                             ни друзей,
                                               ни родных,
    по протекции
                            не свяжешь
                                                рифм лычки́.
    Оставим
                  распределение
                                            орденов и наградных,
    бросим, товарищи,
                                    наклеивать ярлычки.
    Не хочу
                 похвастать
                                    мыслью новенькой,
    но по-моему –
                      утверждаю без авторской спеси –
    коммуна –
                         это место,
                                       где исчезнут чиновники
    и где будет
                        много
                                  стихов и песен.
    Стоит
              изумиться
                                рифмочек парой нам –
    мы
          почитаем поэтика гением.
    Одного
                называют
                                 красным Байроном,
    другого –
                       самым красным Гейнем.
    Одного боюсь –
                                за вас и сам, –
    чтоб не обмелели
                                 наши души,
    чтоб мы
                  не возвели
                                    в коммунистический сан
    плоскость раешников
                                          и ерунду частушек.
    Мы духом одно,
                               понимаете сами:
    по линии сердца
                                нет раздела.
    Если
            вы не за нас,
                                  а мы
                                           не с вами,
    то черта ль
                       нам
                              остается делать?
    А если я
                   вас
                         когда-нибудь крою
    и на вас
                   замахивается
                                          перо-рука,
    то я, как говорится,
                                      добыл это кровью,
    я
      больше вашего
                               рифмы строгал.
    Товарищи,
                       бросим
                                   замашки торгашьи
    – моя, мол, поэзия –
                                            мой лабаз! –
    всё, что я сделал,
                                  все это ваше –
    рифмы,
                 темы,
                           дикция,
                                          бас!
    Что может быть
                              капризней славы
                                                          и пепельней?
    В гроб, что ли,
                              брать,
                                         когда умру?
    Наплевать мне, товарищи,
                                                 в высшей степени
    на деньги,
                       на славу
                                     и на прочую муру!
    Чем нам
                   делить
                              поэтическую власть,
    сгрудим
                  нежность слов
                                            и слова-бичи,
    и давайте
                     без завистей
                                          и без фамилий
                                                                    класть
    в коммунову стройку
                                         слова-кирпичи.
    Давайте,
                   товарищи,
                                     шагать в ногу.
    Нам не надо
                           брюзжащего
                                                 лысого парика!
    А ругаться захочется –
                                              врагов много
    по другую сторону
                                    красных баррикад.
 

1926