Текст книги "Стихотворения и поэмы"

 
Пристает ковчег.
                             Сюда лучами!
При́стань.
                 Эй!
                        Кидай канат ко мне!
И сейчас же
                      ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
            ночь потопа высушило жаром.
У окна
            в жару встречаю день я.
Только с глобуса – гора Килиманджаро.
Только с карты африканской – Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
                           от горя горблюсь.
 
 
Мир
       хотел бы
                        в этой груде го́ря
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
                             по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
                                 дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
            я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
                                   сердцебиеньем,
                                                            голосом,
каждым острием вздыбленного в ужас
                                                              волоса,
дырами ноздрей,
                             гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
                     гнева брови сборами,
триллионом пор,
                             дословно –
                                                  всеми по́рами
в осень,
             в зиму,
                         в весну,
                                       в лето,
в день,
            в сон
не приемлю,
                      ненавижу это
все.
Все,
       что в нас
                        ушедшим рабьим вбито,
все,
       что мелочи́нным роем
оседало
             и осело бытом
даже в нашем
                        краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
            что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
         из-за угла
                           ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь – четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
                         умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю –
             достоин лежать я
с легшими под красным флагом.
Но за что ни лечь –
                                    смерть есть смерть.
Страшно – не любить,
                                        ужас – не сметь.
За всех – пуля,
                            за всех – нож.
А мне когда?
                         А мне-то что ж?
В детстве, может,
                              на самом дне,
десять найду
                       сносных дней.
А то, что другим?!
                                Для меня б этого!
Этого нет.
                 Видите –
                                  нет его!
Верить бы в загробь!
                                  Легко прогулку пробную.
Стоит
          только руку протянуть –
пуля
         мигом
                   в жизнь загробную
начерти́т гремящий путь.
Что мне делать,
                            если я
                                        вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
      мир
            верил,
                       верую.
 
 
Пусть во что хотите жданья удлинятся –
вижу ясно,
                   ясно до галлюцинаций.
До того,
             что кажется –
                                  вот только с этой рифмой
развяжись,
и вбежишь
                   по строчке
                                      в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать –
                                        да эта ли?
                                                          Да та ли?!
Вижу,
          вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                            будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                       высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
            большелобый
                                    тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга –
               «Вся земля», –
                                            выискивает имя.
Век двадцатый.
                           Воскресить кого б?
– Маяковский вот…
                                    Поищем ярче лица –
недостаточно поэт красив. –
Крикну я
                 вот с этой,
                                    с нынешней страницы:
– Не листай страницы!
                                          Воскреси!
 
 
Сердце мне вложи!
                                Крови́щу –
                                                     до последних
жил.
 
 
Я свое, земное, не дожи́л,
на земле
               свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                                     А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром –
чистить,
              мыть,
                        стеречь,
                                     мотаться,
                                                    месть.
Я могу служить у вас
                                      хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел –
                          толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
            обнажают зубы если,
только чтоб хватить, чтоб
                                            лязгнуть.
Мало ль что бывает –
                                       тяжесть
                                                    или горе…
Позовите!
                 Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                                       аллегорий
буду развлекать,
                             стихами балагуря.
Я любил…
                  Не стоит в старом рыться.
Больно?
              Пусть…
                           Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю –
                                         у вас
                                                 зверинцы
есть?
         Пустите к зверю в сторожа.
 

 
Я люблю зверье.
                             Увидишь собачонку –
тут у булочной одна –
                                       сплошная плешь, –
из себя
            и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                                         ешь!
 
 
Может,
            может быть,
                                 когда-нибудь,
дорожкой зоологических аллей
и она –
              она зверей любила –
                                               тоже ступит в сад,
улыбаясь,
                 вот такая,
                                  как на карточке в столе.
Она красивая –
                            ее, наверно, воскресят.
Ваш
        тридцатый век
                                обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                                       наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
                хотя б за то,
                                     что я
                                              поэтом
ждал тебя,
                   откинул будничную чушь!
Воскреси меня
                          хотя б за это!
Воскреси –
                      свое дожить хочу!
Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
                   похоти,
                               хлебов.
Постели прокляв,
                               встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
                  который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
              на первый крик:
                                           – Товарищ! –
оборачивалась земля.
Чтоб жить
                  не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
                в родне
                             отныне
                                           стать
отец,
         по крайней мере, миром,
землей, по крайней мере, – мать.
 

1923

Во весь голос{177}177
  Первое вступление в задуманную, но ненаписанную поэму о пятилетке.


[Закрыть]

Первое вступление в поэму

 
Уважаемые
                    товарищи потомки!
Роясь
         в сегодняшнем
                                    окаменевшем г….,
наших дней изучая потемки,
вы,
      возможно,
                        спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                     ваш ученый,
кроя эрудицией
                            вопросов рой,
что жил-де такой
                             певец кипяченой
и ярый враг воды сырой{178}178
  …ярый враг воды сырой. – В своих агитках Маяковский призывал не пить некипяченую воду во избежание тифа.


[Закрыть].
Профессор,
                    снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
                           о времени
                                            и о себе.
Я, ассенизатор
                          и водовоз{179}179
  Я, ассенизатор / и водовоз… – Литературные противники Маяковского, используя его «Хорошее отношение к лошадям», всячески обыгрывали тему обоза и ассенизационной повозки. Особенно усердствовал в этом лидер группы конструктивистов, считавшей себя наиболее современной и прогрессивной, Илья Львович Сельвинский (1899–1968). Маяковский, как это не раз бывало в истории литературы, принял уничижительное определение новаторского творчества и силой подлинного таланта возвысил его.


[Закрыть],
революцией
                    мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
                         из барских садоводств
поэзии –
                 бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
          дачка,
                     водь
                            и гладь –
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
                    набравши в рот –
кудреватые Митрейки,
                                мудреватые Кудрейки{180}180
  …кудреватые Митрейки, / мудреватые Кудрейки… – К. Митрейкин и А. Кудрейко – незначительные поэты круга конструктивистов, не раз пытавшиеся высмеивать образы стихов Маяковского. А. Кудрейко часто поминал в своих сочинениях мандолину.


[Закрыть], –
кто их, к черту, разберет!
Нет на прорву карантина –
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»{181}181
  «Тара-тина, тара-тина, // т-эн-н…» – из «Цыганского вальса на гитаре» И. Сельвинского.


[Закрыть]
Неважная честь,
                            чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
                    где харкает туберкулез,
где б…. с хулиганом
                                   да сифилис.
И мне
           агитпроп
                           в зубах навяз,
и мне бы
                строчить
                               романсы на вас –
доходней оно
                        и прелестней.
Но я
       себя
               смирял,
                            становясь
на горло
               собственной песне.
Слушайте,
                  товарищи потомки,
агитатора,
                  горлана-главаря.
Заглуша
                поэзии потоки,
я шагну
              через лирические томики,
как живой
                    с живыми говоря.
Я к вам приду
                         в коммунистическое далеко́
не так,
            как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
                            через хребты веков
и через головы
                          поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
                             но он дойдет не так, –
не как стрела
                        в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                         к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
                трудом
                            громаду лет прорвет
и явится
                весомо,
                            грубо,
                                       зримо,
как в наши дни
                            вошел водопровод,
сработанный
                       еще рабами Рима.
В курганах книг,
                             похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
     с уважением
                           ощупывайте их,
как старое,
                    но грозное оружие.
Я
   ухо
        словом
                    не привык ласкать;
ушку девическому
                                 в завиточках волоска
с полупохабщины
                               не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                                 моих страниц войска,
я прохожу
                  по строчечному фронту.
Стихи стоят
                     свинцово-тяжело,
готовые и к смерти,
                                  и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                             к жерлу прижав жерло
нацеленных
                      зияющих заглавий.
Оружия
              любимейшего
                                       род,
готовая
            рвануться в гике,
застыла
             кавалерия острот,
поднявши рифм
                            отточенные пики.
И все
         поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                                             пролетали,
до самого
                последнего листка
я отдаю тебе,
                      планеты пролетарий.
Рабочего
                громады класса враг –
он враг и мой,
                         отъявленный и давний.
Велели нам
                    идти
                            под красный флаг
года труда
                  и дни недоеданий.
Мы открывали
                         Маркса
                                       каждый том,
как в доме
                    собственном
                                      мы открываем ставни,
но и без чтения
                           мы разбиралась в том,
в каком идти,
                        в каком сражаться стане.
Мы
       диалектику
                           учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
                           она врывалась в стих,
когда
         под пулями
                             от нас буржуи бегали,
как мы
             когда-то
                            бегали от них.
Пускай
              за гениями
                                  безутешною вдовой
плетется слава
                         в похоронном марше –
умри, мой стих,
                            умри, как рядовой,
как безымянные
                             на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
                         на бронзы многопудье,
мне наплевать
                        на мраморную слизь.
Сочтемся славою –
                                ведь мы свои же люди, –
пускай нам
                    общим памятником будет
построенный
                        в боях
                                  социализм.
Потомки,
                 словарей проверьте поплавки:
из Леты
              выплывут
                               остатки слов таких,
как «проституция»,
                                 «туберкулез»,
                                                        «блокада».
Для вас,
              которые
                            здоровы и ловки,
поэт
       вылизывал
                          чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                           я становлюсь подобием
чудовищ
              ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                            давай быстрей протопаем,
протопаем
                  по пятилетке
                                         дней остаток.
Мне
       и рубля
                     не накопили строчки,
краснодеревщики
                               не слали мебель на́ дом.
И кроме
              свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                               мне ничего не надо.
Явившись
                  в Це Ка Ка{182}182
  Це Ка Ка – Центральная контрольная комиссия, избиравшаяся съездом ВКП(б). Маяковский в своем трагическом утопизме верит, что в далеком будущем сохранится этот контролирующий партийный орган, и провозглашает готовность поэта, не являвшегося членом коммунистической партии, этому органу подчиняться.


[Закрыть]
                                     идущих
                                                  светлых лет,
над бандой
                    поэтических
                                         рвачей и выжиг
я подыму,
                  как большевистский партбилет,
все сто томов
                       моих
                               партийных книжек.
 

Декабрь 1929 – январь 1930