Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Товарищу Нетте – пароходу и человеку

 
Я недаром вздрогнул.
                                      Не загробный вздор.
В порт,
            горящий,
                             как расплавленное лето,
разворачивался
                           и входил
                                          товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
                 Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
                                      Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                                      канатов
                                                   и крюков.
Подойди сюда!
                           Тебе не мелко?
От Батума,
                   чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, –
                                    в бытность человеком
ты пивал чаи
                        со мною в дипкупе?
Медлил ты.
                     Захрапывали сони.
Глаз
        кося
               в печати сургуча,
напролет
               болтал о Ромке Якобсоне{96}96
  Якобсон Роман Осипович (1896–1982) – филолог, с 1921 года жил за границей. Вышедший в 1918 году том своих стихов Маяковский надписал Якобсону: «Тебе, Ромка, хвали громко».


[Закрыть]
и смешно потел,
                             стихи уча.
Засыпал к утру.
                             Курок
                                        аж палец свел…
Суньтеся –
                     кому охота!
Думал ли,
                   что через год всего
встречусь я
                    с тобою –
                                      с пароходом.
За кормой лунища.
                                 Ну и здо́рово!
Залегла,
              просторы на́двое порвав.
Будто на́век
                     за собой
                                   из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                                 светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                                             верят средне.
«Мало ли,
                 что можно
                                   в книжке намолоть!»
А такое –
                   оживит внезапно «бредни»
и покажет
                   коммунизма
                                          естество и плоть.
Мы живем,
                   зажатые
                                 железной клятвой.
За нее –
                 на крест,
                                 и пулею чешите:
это –
           чтобы в мире
                                 без Россий,
                                                     без Латвий,
жить единым
                        человечьим общежитьем.
В наших жилах –
                                 кровь, а не водица.
Мы идем
               сквозь револьверный лай,
чтобы,
            умирая,
                         воплотиться
в пароходы,
                     в строчки
                                      и в другие долгие дела.
 

 
Мне бы жить и жить,
                                      сквозь годы мчась.
Но в конце хочу –
                                  других желаний нету –
встретить я хочу
                             мой смертный час
так,
        как встретил смерть
                                           товарищ Нетте.
 

15 июля 1926 г., Ялта

Ужасающая фамильярность

 
Куда бы
              ты
                   ни направил разбег,
и как ни ёрзай,
и где ногой ни ступи, –
есть Марксов проспект,
и улица Розы{97}97
  Улица Розы – Розы Люксембург (1871–1919), деятельницы германского, польского и международного рабочего движения, убитой немецкими контрреволюционерами.


[Закрыть],
и Луначарского –
                                 переулок или тупик.
Где я?
          В Ялте или в Туле?
Я в Москве
                    или в Казани?
Разберешься?
                        – Черта в стуле!
Не езда, а – наказанье.
Каждый дюйм
                         бытия земного
профамилиен
                        и разыменован.
В голове
              от имен
                           такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
                                   вместо
                                              «Полкаша»
зовут:
          «Собака имени Полкан».
«Крем Коллонтай{98}98
  Коллонтай Александра Михайловна (1872–1952) – советский государственный деятель, первая женщина-посол.


[Закрыть].
                               Молодит и холит».
«Гребенки Мейерхольд{99}99
  Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874–1940) – выдающийся театральный режиссер, активный сторонник сценической условности.


[Закрыть]».
«Мочала
а-ля Качалов»{100}100
  Качалов (Шверубович) Василий Иванович (1875–1948) – один из самых замечательных актеров Московского Художественного театра.


[Закрыть].
«Гигиенические подтяжки
имени Семашки»{101}101
  Семашко Николай Александрович (1874–1948) – нарком здравоохранения в 1918–1930 годах.


[Закрыть].
После этого
                    гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно –
              про Мейерхольда будут спрашивать:
                                                         «Который?
Это тот, который гребешок?»
Я
   к великим
                      не суюсь в почетнейшие лики.
Я солдат
                в шеренге миллиардной.
Но и я
            взываю к вам
                                   от всех великих:
– Милые,
             не обращайтесь с ними фамильярно!
 

1926

Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

 
Перья-облака́,
                        закат расканарейте!
Опускайся,
                    южной ночи гнет!
Пара
         пароходов
                           говорит на рейде:
то один моргнет,
                            а то
                                    другой моргнет.
Что сигналят?
                         Напрягаю я
                                              морщины лба.
Красный раз…
                         угаснет,
                                       и зеленый…
Может быть,
                      любовная мольба.
Может быть,
                      ревнует разозленный.
Может, просит:
                           – «Красная Абхазия»!
Говорит
              «Советский Дагестан».
Я устал,
              один по морю лазая,
подойди сюда
                        и рядом стань. –
Но в ответ
                  коварная
                                 она:
– Как-нибудь
                         один
                                 живи и грейся.
Я
   теперь
              по мачты влюблена
в серый «Коминтерн»,
                                      трехтрубный крейсер.
– Все вы,
                  бабы,
                           трясогузки и канальи…
Что ей крейсер,
                            дылда и пачкун? –
Поскулил
                 и снова засигналил:
– Кто-нибудь,
                         пришлите табачку!..
Скучно здесь,
                        нехорошо
                                         и мокро.
Здесь
         от скуки
                         отсыреет и броня… –
Дремлет мир,
                        на Черноморский округ
синь-слезищу
                        морем оброня.
 

1926

Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому{102}102
  М. Горький с 1921 года жил за границей. Впервые приехал в СССР в 1928 году, в 1931-м принял решение о возвращении на родину, но лишь в 1933 году переселился окончательно, предав забвению свои разногласия с большевиками.


[Закрыть]

 
Алексей Максимович,
                                      как помню,
                                                         между нами
что-то вышло
                        вроде драки
                                            или ссоры.
Я ушел,
             блестя
                         потертыми штанами;
взяли Вас
                 международные рессоры.
Нынче –
и́наче.
Сед височный блеск,
                                    и взоры озарённей.
Я не лезу
                 ни с моралью,
                                          ни в спасатели,
без иронии,
как писатель
                       говорю с писателем.
Очень жалко мне, товарищ Горький,
что не видно
                       Вас
                             на стройке наших дней.
Думаете –
                     с Капри,
                                    с горки
Вам видней?
Вы
      и Луначарский –
                                    похвалы повальные,
добряки,
               а пишущий
                                    бесстыж –
тычет
         целый день
                             свои
                                     похвальные
листы.
Что годится,
чем гордиться?
Продают «Цемент»{103}103
  «Цемент» – довольно слабый, но высоко оцененный видными советскими критиками роман (1925) Федора Васильевича Гладкова (1883–1958).


[Закрыть]
                                 со всех лотков.
Вы
      такую книгу, что ли, цените?
Нет нигде цемента,
                                 а Гладков
написал
           благодарственный молебен о цементе.
Затыкаешь ноздри,
                                 нос наморщишь
и идешь
              верстой болотца длинненького.
Кстати,
            говорят,
                          что Вы открыли мощи
этого…
            Калинникова.{104}104
  Каллиников (а не Калинников, как у Маяковского) Иосиф Федорович (1890–1934) – писатель-эмигрант, опубликовавший в СССР с помощью М. Горького и В. В. Вересаева трехтомный роман «Мощи» (1925–1927) о монахах с рядом натуралистических сцен.


[Закрыть]
Мало знать
                    чистописаниев ремёсла,
расписать закат
                           или цветенье редьки.
Вот
      когда
                к ребру душа примерзла,
ты
     ее попробуй отогреть-ка!
Жизнь стиха –
тоже тиха.
Что горенья?
                       Даже
                                нет и тленья
в их стихе
                  холодном
                                  и лядащем.
Все
      входящие
                       срифмуют впечатления
и печатают
                    в журнале
                                       в исходящем.
А рядом
              молотобойцев
                                      ана́пестам
учит
        профессор Шенге́ли.{105}105
  Шенгели Георгий Аркадьевич (1894–1956) – поэт, переводчик, стиховед, литературный противник Маяковского (брошюра «Маяковский во весь рост», 1927).


[Закрыть]
Тут
       не поймете просто-напросто,
в гимназии вы,
                          в шинке ли?
Алексей Максимович,
                                       у вас
                                               в Италии
Вы
      когда-нибудь
                            подобное
                                            видали?
Приспособленность
                                 и ласковость дворовой,
деятельность
              блюдо-рубле– и тому подобных «лиз»
называют многие
                             – «здоровый
реализм».
И мы реалисты,
                            но не на подножном
корму,
            не с мордой, упершейся вниз, –
мы в новом,
                     грядущем быту,
                                                помноженном
на электричество
                              и коммунизм.
Одни мы,
                как ни хвали́те халтуры,
но, годы на спины грузя,
тащим
            историю литературы –
лишь мы
                и наши друзья.
Мы не ласкаем
                           ни глаза,
                                           ни слуха.
Мы –
            это Леф,
                           без истерики –
                                                        мы
по чертежам
                      деловито
                                     и сухо
строим
            завтрашний мир.
Друзья –
                  поэты рабочего класса.
Их знание
                  невелико́,
но врезал
                инстинкт
                               в оркестр разногласый
буквы
          грядущих веков.
Горько
            думать им
                              о Горьком-эмигранте.
Оправдайтесь,
                        гряньте!
Я знаю –
                  Вас ценит
                                   и власть
                                                и партия,
Вам дали б всё –
                               от любви
                                                            до квартир.
Прозаики
                 сели
                         пред Вами
                                           на парте б:
– Учи!
              Верти! –
Или жить Вам,
                         как живет Шаляпин,
раздушенными аплодисментами оляпан?
Вернись
              теперь
                         такой артист
назад
         на русские рублики –
я первый крикну:
                               – Обратно катись,
народный артист Республики!{106}106
  Народный артист Республики – первым это звание получил в 1918 году Федор Иванович Шаляпин (1873–1938), который с 1922 года стал эмигрантом.


[Закрыть] –
Алексей Максимыч,
                                   из-за Ваших стекол
виден
         Вам
                еще
                        парящий сокол?
 

 
Или
       с Вами
                    начали дружить
по саду
            ползущие ужи?
Говорили
                (объясненья ходкие!),
будто
         Вы
                не едете из-за чахотки.
И Вы
          в Европе,
                         где каждый из граждан
смердит покоем,
                            жратвой,
                                           валютцей!
Не чище ль
                    наш воздух,
                                      разреженный дважды
грозою
            двух революций!
Бросить Республику
                                   с думами,
                                                    с бунтами,
лысинку
                южной зарей озарив, –
разве не лучше,
                            как Феликс Эдмундович,
сердце
            отдать
                        временам на разрыв{107}107
  …разве не лучше, / как Феликс Эдмундович, // сердце / отдать / временам на разрыв. – Ф. Э. Дзержинский (1877–1926), не только возглавлявший карательные органы, но и обремененный многими другими тяжелыми обязанностями, незадолго до написания «Письма…» Маяковского умер от разрыва сердца.


[Закрыть].
Здесь
         де́ла по горло,
                                 рукав по локти,
знамена неба
                        алы́,
и соколы –
                    сталь в моторном клёкоте –
глядят,
            чтоб не лезли орлы.
Делами,
              кровью,
                           строкою вот этою,
нигде
          не бывшею в найме, –
я славлю
                взвитое красной ракетою
Октябрьское,
                      руганное
                                     и пропетое,
пробитое пулями знамя!
 

[1926]

Нашему юношеству

 
На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодежи.
Как разны земли моей племена
и разен язык
                        и одежи!
Насилу,
             пот стирая с виска,
сквозь горло тоннеля узкого
пролез.
И, глуша прощаньем свистка,
рванулся
                курьерский
                                     с Курского!
Заводы.
             Березы от леса до хат
бегут,
          листками вороча,
и чист,
            как будто слушаешь МХАТ,
московский говорочек.
Из-за горизонтов,
                              лесами сломанных,
толпа надвигается
                               мазанок.
Цветисты бочка́
                            из-под крыш соломенных,
окрашенные разно.
Стихов навезите целый мешок,
с таланта
                можете лопаться –
в ответ
            снисходительно цедят смешок
уста
       украинца-хлопца.
Пространства бегут,
                                  с хвоста нарастав,
их жарит
                солнце-кухарка.
И поезд
              уже
                      бежит на Ростов,
далёко за дымный Харьков.
Поля –
              на мильоны хлебных тонн –
как будто
                 их гладят рубанки,
а в хлебной охре
                            серебряный Дон
блестит
            позументом кубанки.
Ревем паровозом до хрипоты,
и вот
        началось кавказское –
то го́ловы сахара высят хребты,
то в солнце –
                         пожарной каскою.
Лечу
        ущельями, свист приглушив.
Снегов и папах седи́ны.
Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
следят
           из седла
                          осетины.
Верх
        гор –
                    лед,
низ
       жар
              пьет,
и солнце льет йод.
Тифлисцев
                   узнаешь и метров за́ сто:
гуляют часами жаркими,
в моднейших шляпах,
                                       в ботинках носастых,
этакими парижаками.
По-своему
                 всякий
                             зубрит азы,
аж цифры по-своему снятся им.
У каждого третьего –
                                       свой язык
и собственная нация.
Однажды,
                 забросив в гостиницу хлам,
забыл,
           где я ночую.
Я
   адрес
            по-русски
                             спросил у хохла,
хохол отвечал:
                         – Нэ чую. –
Когда ж переходят
                                 к научной теме,
им
     рамки русского
                                у́зки;
с Тифлисской
                        Казанская академия
переписывается по-французски.
И я
       Париж люблю сверх мер
(красивы бульвары ночью!).
Ну, мало ли что –
                                 Бодлер{108}108
  Бодлер Шарль (1821–1867) – великий французский поэт, предшественник декадентов.


[Закрыть],
                                              Маларме{109}109
  Маларме (Малларме) Стефан (1842–1898) – французский поэт-символист.


[Закрыть]
и эдакое прочее!
Но нам ли,
                   шагавшим в огне и воде
годами,
             борьбой прожженными,
растить
             на смену себе
                                    бульвардье
французистыми пижонами!
Используй,
                    кто был безъязык и гол,
свободу Советской власти.
Ищите свой корень
                                  и свой глагол,
во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
                                 без очков и шор,
глазами жадными цапайте
все то,
          что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Но нету места
                         злобы мазку,
не мажьте красные души!
Товарищи юноши,
                               взгляд – на Москву,
на русский вострите уши!
Да будь я
                и негром преклонных годов,
и то,
       без унынья и лени,
я русский бы выучил
                                     только за то,
что им
           разговаривал Ленин.
Когда
          Октябрь орудийных бурь
по улицам
                  кровью ли́лся,
я знаю,
            в Москве решали судьбу
и Киевов
               и Тифлисов.
Москва
            для нас
                         не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
            не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!
Три
       разных истока
                               во мне
                                          речевых.
Я
   не из кацапов-разинь.
Я –
       дедом казак, другим –
                                                сечевик,
а по рожденью
                         грузин.
Три
       разных капли
                               в себе совмещав,
беру я
          право вот это –
покрыть
              всесоюзных совмещан.
И ваших
                и русопетов.
 

1927

Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру

 
Я пролетарий.
                         Объясняться лишне.
Жил,
         как мать произвела, родив.
И вот мне
                  квартиру
                                 дает жилищный,
мой,
       рабочий,
                       кооператив.
Во – ширина!
                         Высота – во!
Проветрена,
                      освещена
                                     и согрета.
Все хорошо.
                      Но больше всего
мне
       понравилось –
                                 это:
это
       белее лунного света,
удобней,
              чем земля обетованная,
это –
          да что говорить об этом,
это –
          ванная.
Вода в кране –
холодная крайне.
Кран
        другой
не тронешь рукой.
Можешь
               холодной
                              мыть хохол,
горячей –
                  пот пор.
На кране
                одном
                          написано:
                                           «Хол.»,
на кране другом –
                                 «Гор.».
Придешь усталый,
                                 вешаться хочется.
Ни щи не радуют,
                               ни чая клокотанье.
А чайкой поплещешься –
                                  и мертвый расхохочется
от этого
              плещущего щекотания.
Как будто
                 пришел
                               к социализму в гости,
от удовольствия –
                               захватывает дых.
Брюки на крюк,
                            блузу на гвоздик,
мыло в руку
                      и…
                            бултых!
Сядешь
             и моешься
                               долго, долго.
Словом,
             сидишь,
                           пока охота.
Просто
            в комнате
                             лето и Волга –
только что нету
                           рыб и пароходов.
Хоть грязь
                  на тебе
                              десятилетнего стажа,
 

 
с тебя
          корою с дерева,
чуть не лыком,
                          сходит сажа,
смывается, стерва.
И уж распаришься,
                                 разжаришься уж!
Тут –
          вертай ручки:
и каплет
              прохладный
                                   дождик-душ
из дырчатой
                      железной тучки.
Ну ж и ласковость в этом душе!
Тебя
       никакой
                        не возьмет упадок:
погладит волосы,
                             потреплет уши
и течет
            по желобу
                             промежду лопаток.
Воду
        стираешь
                         с мокрого тельца
полотенцем,
                      как зверь, мохнатым.
Чтобы суше пяткам –
                                         пол
                                              стелется,
извиняюсь за выражение,
                                            пробковым матом.
Себя разглядевши
                               в зеркало вправленное,
в рубаху
              в чистую –
                                   влазь.
Влажу и думаю:
                           «Очень правильная
эта,
       наша,
                Советская власть».
 

Свердловск

28 января 1928 г.

Подлиза

 
Этот сорт народа –
                                  тих
и бесформен,
                      словно студень, –
очень многие
                      из них
в наши
             дни
                    выходят в люди.
Худ умом
                 и телом чахл
Петр Иванович Болдашкин.
В возмутительных прыщах
зря
     краснеет
                    на плечах
не башка –
                      а набалдашник.
Этот
       фрукт
                  теперь согрет
солнцем
               нежного начальства.
Где причина?
                       В чем секрет?
Я
  задумываюсь часто.
Жизнь
            его
                  идет на лад;
на него
             не брошу тень я.
Клад его –
                    его талант:
нежный
               способ
                          обхожденья.
 

 
Лижет ногу,
                    лижет руку,
лижет в пояс,
                       лижет ниже, –
как кутенок
                     лижет
                                суку,
как котенок
                    кошку лижет.
А язык?!
               На метров тридцать
догонять
               начальство
                                  вылез –
мыльный весь,
                        аж может
                                         бриться,
даже
        кисточкой не мылясь.
Все похвалит,
                       впавши
                                    в раж,
что
     фантазия позволит –
ваш катар,
                   и чин,
                              и стаж,
вашу доблесть
                        и мозоли.
И ему
          пошли
                      чины,
на него
             в быту
                        равненье.
Где-то
           будто
                    вручены
чуть ли не –
                       бразды правленья.
Раз
     уже
            в руках вожжа,
всех
       сведя
                 к подлизным взглядам,
расслюнявит:
                      «Уважать,
уважать
              начальство
                                 надо…»
Мы
     глядим,
                   уныло ахая,
как растет
                   от ихней братии
архи-разиерархия
в издевательстве
                            над демократией.
Вея шваброй
                      верхом,
                                    низом,
сместь бы
                 всех,
                        кто поддались,
всех
       радеющих подлизам,
всех
       радетельских
                              подлиз.
 

1928