Текст книги "Стихотворения и поэмы"

 
Бегут берега –
                           за видом вид.
Подо мной –
                        подушка-лед.
Ветром ладожским гребень завит.
Летит
          льдышка-плот.
Спасите! – сигналю ракетой слов.
Падаю, качкой добитый.
Речка кончилась –
                                   море росло.
Океан –
                большой до обиды.
Спасите!
                Спасите!..
                                 Сто раз подряд
реву батареей пушечной.
Внизу
          подо мной
                            растет квадрат,
остров растет подушечный.
Замирает, замирает,
                                   замирает гул.
Глуше, глуше, глуше…
Никаких морей.
                            Я –
                                     на снегу.
Кругом –
                    вёрсты суши.
Суша – слово.
                         Снегами мокра.
Подкинут метельной банде я.
Что за земля?
                        Какой это край?
Грен –
         лап –
                люб-ландия?
 
 
Из облака вызрела лунная дынка,
стену́ постепенно в тени оттеня.
Парк Петровский.
                               Бегу.
                                         Ходынка
за мной.
              Впереди Тверской простыня.
А-у-у-у!
              К Садовой аж выкинул «у»!
Оглоблей
                или машиной,
но только
                мордой
                            аршин в снегу.
Пулей слова матершины.
«От нэпа ослеп?!
Для чего глаза впря́жены?!
Эй, ты!
            Мать твою разнэп!
Ряженый!»
Ах!
       Да ведь
я медведь.
Недоразуменье!
                            Надо –
                                          прохожим,
что я не медведь,
                             только вышел похожим.
 
 
Вон
       от заставы
                          идет человечек.
За шагом шаг вырастает короткий.
Луна
         голову вправила в венчик.
Я уговорю,
                   чтоб сейчас же,
                                              чтоб в лодке.
Это – спаситель!
                              Вид Иисуса.
Спокойный и добрый,
                                      венчанный в луне.
Он ближе.
                  Лицо молодое безусо.
Совсем не Исус.
                           Нежней.
                                          Юней.
 

 
Он ближе стал,
                           он стал комсомольцем.
Без шапки и шубы.
                                 Обмотки и френч.
То сложит руки,
                            будто молится.
То машет,
                  будто на митинге речь.
Вата снег.
                  Мальчишка шел по вате.
Вата в золоте –
                           чего уж пошловатей?!
Но такая грусть,
                            что стой
                                           и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.
 
 
Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Шел,
вдруг
встал.
В шелк
рук
сталь.
С час закат смотрел, глаза уставя,
за мальчишкой легшую кайму.
Снег, хрустя, разламывал суставы.
Для чего?
                 Зачем?
                             Кому?
Был вором-ветром мальчишка обыскан.
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
– Прощайте…
                         Кончаю…
                                          Прошу не винить…
 
 
До чего ж
на меня похож!
Ужас.
         Но надо ж!
                            Дернулся к луже.
Залитую курточку стягивать стал.
Ну что ж, товарищ!
                                   Тому еще хуже –
семь лет он вот в это же смотрит с моста.
Напялил еле –
                           другого калибра.
Никак не намылишься –
                                             зубы стучат.
Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил.
Гляделся в льдину…
                                   бритвой луча…
Почти,
           почти такой же самый.
Бегу.
        Мозги шевелят адресами.
Во-первых,
                   на Пресню,
                                       туда,
                                               по задворкам.
Тянет инстинктом семейная норка.
За мной
              всероссийские,
                                         теряясь точкой,
сын за сыном,
                        дочка за дочкой.
 
 
– Володя!
                   На Рождество!
Вот радость!
                      Радость-то во!.. –
Прихожая тьма.
                           Электричество комната.
Сразу –
               наискось лица родни.
– Володя!
                   Господи!
                                  Что это?
                                                 В чем это?
Ты в красном весь.
                                 Покажи воротник!
– Не важно, мама,
                                 дома вымою.
Теперь у меня раздолье –
                                              вода.
Не в этом дело.
                          Родные!
                                         Любимые!
Ведь вы меня любите?
                                        Любите?
                                                        Да?
Так слушайте ж!
                             Тетя!
                                       Сестры!
                                                     Мама!
Туши́те елку!
                        Заприте дом!
Я вас поведу…
                         вы пойдете…
                                                Мы прямо…
сейчас же…
                      все
                           возьмем и пойдем.
Не бойтесь –
                        это совсем недалёко –
600 с небольшим этих крохотных верст{164}164
  600 с небольшим этих крохотных верст – расстояние между Петербургом и Москвой.


[Закрыть].
Мы будем там во мгновение ока.
Он ждет.
              Мы вылезем прямо на мост.
– Володя,
                  родной,
                               успокойся! –
                                                        Но я им
на этот семейственный писк голосков:
– Так что ж?!
                         Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
 
 
Не вы –
                не мама Альсандра Альсеевна.
Вселенная вся семьею засеяна.
Смотрите,
                мачт корабельных щетина –
в Германию врезался Одера клин.
Слезайте, мама,
                           уже мы в Штеттине.
Сейчас,
            мама,
                      несемся в Берлин.
Сейчас летите, мотором урча, вы:
Париж,
             Америка,
                             Бруклинский мост,
Сахара,
            и здесь
                         с негритоской курчавой
лакает семейкой чаи́ негритос.
Сомнете периной
                              и волю
                                          и камень.
Коммуна –
                     и то завернется комом.
Столетия
               жили своими домками
и нынче зажили своим домкомом!
Октябрь прогремел,
                                 карающий,
                                                    судный.
Вы
      под его огнепёрым крылом
расставились,
                        разложили посудины.
Паучьих волос не расчешешь колом.
Исчезни, дом,
                        родимое место!
Прощайте! –
                        Отбросил ступе́ней последок.
– Какое тому поможет семейство?!
Любовь цыплячья!
                               Любвишка наседок!
 
 
Бегу и вижу –
                           всем в виду
кудринскими вышками{165}165
  Кудринские вышки – Садово-Кудринская улица или Кудринская площадь (площадь Восстания) в Москве.


[Закрыть]
себе навстречу
                         сам
                               иду
с подарками под мышками.
Мачт крестами на буре распластан,
корабль кидает балласт за балластом.
Будь проклята,
                           опустошенная легкость!
Домами оскалила ска́лы далекость.
Ни люда, ни заставы нет.
Горят снега,
                      и го́ло.
И только из-за ставенек
в огне иголки елок.
Ногам вперекор,
                             тормозами на быстрые
вставали стены, окнами выстроясь.
По стеклам
                    тени
                            фигурками тира
вертелись в окне,
                              зазывали в квартиры.
С Невы не сводит глаз,
                                        продрог,
стоит и ждет –
                            помогут.
За первый встречный за порог
закидываю ногу.
В передней пьяный проветривал бредни.
Стрезвел и дернул стремглав из передней.
Зал заливался минуты две:
– Медведь,
                    медведь,
                                   медведь,
                                                  медв-е-е-е-е…
 
 
Потом,
           извертясь вопросительным знаком,
хозяин полглаза просунул:
                                              – Однако!
Маяковский!
                       Хорош медведь! –
Пошел хозяин любезностями медоветь:
– Пожалуйста!
                           Прошу-с.
                                          Ничего –
                                                            я боком.
Нечаянная радость-с{166}166
  Нечаянная радость – название второй книги стихов А. А. Блока (1907).


[Закрыть], как сказано у Блока.
Жена – Фекла Двидна.
Дочка,
точь-в-точь
                   в меня, видно –
семнадцать с половиной годочков.
А это…
            Вы, кажется, знакомы?! –
Со страха к мышам ушедшие в норы,
из-под кровати полезли партнеры.
Усища –
                к стеклам ламповым пыльники –
из-под столов пошли собутыльники.
Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.
Весь безлицый парад подсчитать ли?
Идут и идут процессией мирной.
Блестят из бород паутиной квартирной.
Все так и стоит столетья,
                                           как было.
Не бьют –
                    и не тронулась быта кобыла.
Лишь вместо хранителей ду́хов и фей
ангел-хранитель –
                                 жилец в галифе.
Но самое страшное:
                                   по росту,
                                                  по коже,
одеждой,
                сама походка моя! –
в одном
              узнал –
                             близнецами похожи –
 

 
себя самого –
                         сам
                               я.
С матрацев,
                    вздымая постельные тряпки,
клопы, приветствуя, подняли лапки.
Весь самовар рассиялся в лучики –
хочет обнять в самоварные ручки.
В точках от мух
                           веночки
                                         с обоев
венчают голову сами собою.
Взыграли туш ангелочки-горнисты,
пророзовев из иконного глянца.
Исус,
        приподняв
                           венок тернистый,
любезно кланяется.
Маркс,
            впряженный в алую рамку,
и то тащил обывательства лямку.
Запели птицы на каждой на жердочке,
герани в ноздри лезут из кадочек.
Как были
                 сидя сняты
                                      на корточках,
радушно бабушки лезут из карточек.
Раскланялись все,
                               осклабились враз;
кто басом фразу,
                             кто в дискант
                                                      дьячком.
– С праздничком!
              С праздничком!
                           С праздничком!
                                         С праздничком!
                                                        С праз –
нич –
       ком! –
Хозяин
            то тронет стул,
                                       то дунет,
сам со скатерти крошки вымел.
– Да я не знал!..
                             Да я б накануне…
Да, я думаю, занят…
                                      Дом…
                                                Со своими…
 
 
Мои свои?!
                    Д-а-а-а –
                                     это особы.
Их ведьма разве сыщет на венике!
Мои свои
                с Енисея
                               да с Оби
идут сейчас,
                      следят четвереньки.
Какой мой дом?!
Сейчас с него.
Подушкой-льдом
плыл Невой –
мой дом
меж дамб
стал льдом,
и там…
Я брал слова
                      то самые вкрадчивые,
то страшно рыча,
                             то вызвоня лирово.
От выгод –
                    на вечную славу сворачивал,
молил,
            грозил,
                        просил,
                                      агитировал.
– Ведь это для всех…
                                     для самих…
                                                      для вас же…
Ну, скажем, «Мистерия»{167}167
  «Мистерия» – утопическая пьеса Маяковского «Мистерия-буфф» (1918,1921), обыгрывающая библейскую образность.


[Закрыть] –
                                         ведь не для себя ж?!
Поэт там и прочее…
                                   Ведь каждому важен…
Не только себе ж –
                                   ведь не личная блажь…
Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…
Но можно стихи…
                                 Ведь сдирают шкуру?!
Подкладку из рифм поставишь –
                                                           и шуба!..
Потом у камина…
                               там кофе…
                                                  курят…
Дело пустяшно:
                           ну, минут на десять…
Но нужно сейчас,
                              пока не поздно…
Похлопать может…
                                 Сказать –
                                                    надейся!..
Но чтоб теперь же…
                                   чтоб это серьезно… –
Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.
Катали по́ столу хлебные мякиши.
Слова об лоб
                     и в тарелку –
                                              горохом.
Один расчувствовался,
                                       вином размягший:
– Поооостой…
                         поооостой…
Очень даже и просто.
Я пойду!..
                  Говорят, он ждет…
                                                   на мосту…
Я знаю…
                Это на углу Кузнецкого Мо́ста.
Пустите!
                Ну-кося! –
По углам –
                      зуд:
                            – Наззз-ю-зззюкался!
Будет ныть!
Поесть, попить,
попить, поесть –
и за 66!
Теорию к лешему!
Нэп –
            практика.
Налей,
            нарежь ему.
Футурист,
                  налягте-ка! –
Ничуть не смущаясь челюстей целостью,
пошли греметь о челюсть челюстью.
Шли
        из артезианских прорв
меж рюмкой
                      слова поэтических споров.
В матрац,
                поздоровавшись,
                                            влезли клопы.
На вещи насела столетняя пыль.
А тот стоит –
                         в перила вбит.
Он ждет,
               он верит:
                               скоро!
Я снова лбом,
                        я снова в быт
вбиваюсь слов напором.
Опять
          атакую и вкривь и вкось.
Но странно:
                      слова проходят насквозь.
 
 
Стихает бас в комариные трельки.
Подбитые воздухом, стихли тарелки.
Обои,
         стены
                    блёкли…
                                   блёкли…
Тонули в серых тонах офортовых.
Со стенки
                  на город разросшийся
                                                        Бёклин{168}168
  Бёклин Арнольд (1827–1901) – швейцарский живописец-символист. На его картине «Остров мертвых» изображен мистический перевозчик душ Харон. Автобиографическому герою в его невменяемом состоянии Хароном кажется каждая из почтамтских колонн (здание почтамта в Москве находится в конце Мясницкой улицы, на которой жили Брики).


[Закрыть]
Москвой расставил «Остров мертвых».
Давным-давно.
                         Подавно –
теперь.
            И нету проще!
 
 
Вон
       в лодке,
                     скутан саваном,
недвижный перевозчик.
Не то моря,
                    не то поля –
их шорох тишью стерт весь.
А за морями –
                          тополя
возносят в небо мертвость.
Что ж –
                ступлю!
                             И сразу
                                          тополи
сорвались с мест,
                             пошли,
                                          затопали.
Тополи стали спокойствия мерами,
ночей сторожами,
                               милиционерами.
Расчетверившись,
                               белый Харон
стал колоннадой почтамтских колонн.
 
 
Так с топором влезают в сон,
обметят спящелобых –
и сразу
            исчезает все,
и видишь только обух.
Так барабаны улиц
                                 в сон
войдут,
            и сразу вспомнится,
что вот тоска
                       и угол вон,
за ним
           она –
                      виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
                  на карты окон легла.
Очко стекла –
                          и я проиграю.
 
 
Арап –
              миражей шулер –
                                                по окнам
разметил нагло веселия крап.
Колода стекла
                         торжеством яркоогним
сияет нагло у ночи из лап.
Как было раньше –
                                   вырасти б,
стихом в окно влететь.
Нет,
       никни к сте́нной сырости.
И стих
            и дни не те.
Морозят камни.
                           Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
                  снявши башмаки,
вступаю на ступеньки{169}169
  Плевками, / снявши башмаки, // вступаю на ступеньки – то есть герой идет по заплеванным ступенькам. Маяковский после нелепой смерти своего отца стал до болезненности чистоплотен и аккуратен, но здесь его любящий герой преодолевает брезгливость.


[Закрыть].
Не молкнет в сердце боль никак,
кует к звену звено.
Вот так,
              убив,
                        Раскольников
пришел звенеть в звонок.
Гостьё идет по лестнице…
Ступеньки бросил – стенкою.
Стараюсь в стенку вплесниться
и слышу –
                    струны тенькают.
Быть может, села
                              вот так
                                          невзначай она.
Лишь для гостей,
                              для широких масс.
А пальцы
                  сами
                         в пределе отчаянья
ведут бесшабашье, над горем глумясь.
 
 
А во́роны гости?!
                             Дверье крыло
раз сто по бокам коридора исхлопано.
 
 
Горлань горланья,
                               оранья орло́
ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.
Полоса
щели.
Голоса́
еле:
«Аннушка –
ну и румянушка!»
Пироги…
                Печка…
Шубу…
              Помогает…
                                 С плечика…
Сглушило слова уанстепным темпом,
и снова слова сквозь темп уанстепа:
«Что это вы так развеселились?
Разве?!»
              Сли́лись…
Опять полоса осветила фразу.
Слова непонятны –
                                   особенно сразу.
Слова так
                (не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу».
Да,
      их голоса́.
                       Знакомые выкрики.
Застыл в узнаванье,
                                 расплющился, нем,
фразы крою́ по выкриков выкройке.
Да –
         это они –
                           они обо мне.
Шелест.
              Листают, наверное, ноты.
«Ногу, говорите?
                             Вот смешно-то!»
И снова
              в тостах стаканы исчоканы,
и сыплют стеклянные искры из щек они.
И снова
              пьяное:
                           «Ну и интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?»
«Должен огорчить вас, как ни грустно,
не треснул, говорят,
                                   а только хрустнул».
И снова
              хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
              стен раскаленные степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе.
 
 
Стою у стенки.
                         Я не я.
Пусть бредом жизнь смололась.
Но только б, только б не ея
невыносимый голос!
Я день,
            я год обыденщине пре́дал,
я сам задыхался от этого бреда.
Он
     жизнь дымком квартирошным выел.
Звал:
        решись
                      с этажей
                                      в мостовые!
Я бегал от зова разинутых окон,
любя убегал.
                      Пускай однобоко,
пусть лишь стихом,
                                лишь шагами ночными –
строчишь,
                 и становятся души строчными,
и любишь стихом,
                               а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
                                          не умею.
Но где, любимая,
                             где, моя милая,
где
       – в песне! –
                             любви моей изменил я?
 
 
Здесь
         каждый звук,
                             чтоб признаться,
                                                    чтоб кликнуть.
А только из песни – ни слова не выкинуть.
Вбегу на трель,
                           на гаммы.
В упор глазами
                           в цель!
Гордясь двумя ногами,
Ни с места! – крикну. –
                                             Цел! –
Скажу:
            – Смотри,
                               даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя
        в проклятьях моих
                                        обхожу.
Приди,
             разотзовись на стих.
Я, всех оббегав, – тут.
Теперь лишь ты могла б спасти.
Вставай!
               Бежим к мосту! –
Быком на бойне
                            под удар
башку мою нагнул.
Сборю себя,
                    пойду туда.
Секунда –
                    и шагну.
 
 
Последняя самая эта секунда,
секунда эта
                     стала началом,
началом
              невероятного гуда.
Весь север гудел.
                             Гудения мало.
По дрожи воздушной,
                                      по колебанью
догадываюсь –
                            оно над Любанью.
По холоду,
                   по хлопанью дверью
догадываюсь –
                           оно над Тверью.
По шуму –
                     настежь окна раскинул –
догадываюсь –
                           кинулся к Клину.
Теперь грозой Разумовское за́лил{170}170
  Любань, Тверь, Клин, Петровско-Разумовское находятся на шоссе Петербург – Москва.


[Закрыть].
На Николаевском{171}171
  Николаевский вокзал – ныне Ленинградский.


[Закрыть] теперь
                                            на вокзале.
Всего дыхание одно,
а под ногой
                     ступени
пошли,
            поплыли ходуном,
вздымаясь в невской пене.
Ужас дошел.
                       В мозгу уже весь.
Натягивая нервов строй,
разгуживаясь всё и разгуживаясь,
взорвался,
                 пригвоздил:
                                      – Стой!
Я пришел из-за семи лет,
из-за верст шести ста,
пришел приказать:
                                 Нет!
Пришел повелеть:
                               Оставь!
Оставь!
            Не надо
                           ни слова,
                                           ни просьбы.
Что толку –
                       тебе
                              одному
                                           удалось бы?!
Жду,
         чтоб землей обезлюбленной
                                           вместе,
чтоб всей
                мировой
                             человечьей гущей.
Семь лет стою,
                         буду и двести
стоять пригвожденный,
                                         этого ждущий.
У лет на мосту
                         на презренье,
                                                на сме́х,
земной любви искупителем значась,
должен стоять,
                         стою за всех,
за всех расплачу́сь,
                                 за всех распла́чусь.
 
 
Стены в тустепе ломались
                                            на́ три,
на четверть тона ломались,
                                              на сто́…
Я, стариком,
                      на каком-то Монмартре{172}172
  Монмартр – район Парижа, с конца XIX века место обитания артистической богемы.


[Закрыть]
лезу –
            стотысячный случай –
                                                      на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
                         все, как по нотам:
буду звать
                  (новое дело!)
куда-то идти,
                        спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
                                            – Русский! –
Женщины –
                        мяса и тряпок вяза́нки –
смеются,
               стащить стараются
                                                за́ ноги:
«Не пойдем.
                      Дудки!
Мы – проститутки».
Быть Сены полосе б Невой!
 
 
Грядущих лет брызго́й
хожу по мгле по Се́новой
всей нынчести изгой.
Саже́нный,
                    обсмеянный,
                                          са́женный,
                                                           битый,
в бульварах
                    ору через каски военщины:
– Под красное знамя!
                                        Шагайте!
                                                        По быту!
Сквозь мозг мужчины!
                             Сквозь сердце женщины! –
Сегодня
              гнали
                        в особенном раже.
Ну и жара же!
Надо
         немного обветрить лоб.
Пойду,
            пойду, куда ни вело б.
Внизу свистят сержанты-трельщики.
Тело
        с панели
                        уносят метельщики.
Рассвет.
              Подымаюсь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот –
          гимназистом смотрел их
                                                      с парты –
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
                                   к странам Востока.
С разлету рванулся –
                                       и стал,
                                                   и на́ мель.
Лохмотья мои зацепились штанами.
Ощупал –
                   скользко,
                                   луковка точно.
 
 
Большое очень.
                          Испозолочено.
Под луковкой
                        колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлевские пиками.
Московские окна
                              видятся еле.
Весело.
            Елками зарождествели.
В ущелья кремлёвы волна ударяла:
то песня,
                то звона рождественский вал.
С семи холмов,
                         низвергаясь Дарьялом{173}173
  Дарьял – Дарьяльское ущелье (глубина до 1000 м) в долине реки Терек на Кавказе.


[Закрыть],
бросала Тереком
                            праздник
                                            Москва.
Вздымается волос.
                               Лягушкою тужусь.
Боюсь –
                оступлюсь на одну только пядь,
и этот
          старый
                       рождественский ужас
меня
        по Мясницкой закружит опять.
 
 
Руки крестом,
                         крестом
                                       на вершине,
ловлю равновесие,
                               страшно машу.
Густеет ночь,
                        не вижу в аршине.
Луна.
         Подо мною
                            льдистый Машук{174}174
  Машук – гора (993 м), возвышающаяся над Пятигорском. У ее подножия был убит Лермонтов.


[Закрыть].
Никак не справлюсь с моим равновесием,
как будто с Вербы –
                                     руками картонными.{175}175
  …как будто с Вербы – / руками картонными. – На базаре в Москве, устраивавшемся на Красной площади в Вербную неделю перед Пасхой, продавались игрушки.


[Закрыть]
 

 
Заметят.
              Отсюда виден весь я.
Смотрите –
                      Кавказ кишит Пинкертонами.
Заметили.
                  Всем сообщили сигналом.
Любимых,
                  друзей
                              человечьей ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться,
                                     идут дуэлянты.
Щетинясь,
                  щерясь
                              еще и еще там…
Плюют на ладони.
                               Ладонями сочными,
руками,
             ветром,
                         нещадно,
                                         без счета
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
Пассажи –
                    перчаточных лавок початки,
дамы,
          духи развевая паточные,
снимали,
                в лицо швыряли перчатки,
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
             журналы,
                             зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругней
            за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
                        Хватай, клевеща!
И так я калека в любовном боленье.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
                             К чему оскорбленья!
Я только стих,
                         я только душа.
А снизу:
              – Нет!
                           Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался –
                                              гусар!
Понюхай порох,
                            свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
                                 Не празднуй труса́! –
 
 
Хлеще ливня,
                        грома бодрей.
Бровь к брови,
                        ровненько,
со всех винтовок,
                             со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов,
                         с десяти,
                                         с двух,
в упор –
                за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевесть дух,
и снова свинцом сорят.
Конец ему!
                    В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов –
                                 всему конец.
Дрожи конец тоже.
 
 
Окончилась бойня.
                               Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
                             поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.
Да небо
              по-прежнему
                                     лирикой зве́здится.
Глядит
            в удивленье небесная звездь –
затрубадури́ла Большая Медведица.
Зачем?
            В королевы поэтов пролезть?
Большая,
                неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
                                 ковчегом-ковшом!
С борта
             звездолетом
                                 медведьинским братом
горланю стихи мирозданию в шум{176}176
  С борта / звездолётом / медведьинским братом // горланю стихи мирозданию в шум. – Маяковский представлял себе смерть как переселение человека в пространства Вселенной (ср.: «Пустота… / Летите, / в звезды врезываясь» – в стихотворении «Сергею Есенину»), потому и верил в возможность воскрешения, возвращения мертвых с помощью высокоразвитой науки будущего.


[Закрыть].
 
 
Скоро!
          Скоро!
                      Скоро!
В пространство!
                           Пристальней!
Солнце блестит горы.
Дни улыбаются с пристани.