Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Стихи о разнице вкусов

 
Лошадь
             сказала,
                             взглянув на верблюда:
«Какая
            гигантская
                                лошадь-ублюдок».
Верблюд же
                     вскричал:
                                      «Да лошадь разве ты?
Ты
     просто-напросто –
                                      верблюд недоразвитый».
     И знал лишь
                           бог седобородый,
     что это –
                       животные
                                        разной породы.
 

1928

Письмо товарищу Кострову{110}110
  Костров Тарас (А. С. Мартыновский, 1901–1930) – редактор газеты «Комсомольская правда» и журнала «Молодая гвардия». «Письмо…» Маяковского появилось в 1-м номере «Молодой гвардии» за 1929 год и обращено к молодой рабочей аудитории, которая нередко была склонна отрицать любовь до победы мировой революции. Шутливый тон серьезного стихотворения – форма самозащиты от юных радикалов, ожидавших, что автор «заграничных» стихов прежде всего будет разоблачать капитализм.


[Закрыть] из Парижа о сущности любви

 
Простите
                меня,
                         товарищ Костров,
с присущей
                     душевной ширью,
что часть
                на Париж отпущенных строф
на лирику
                  я
                      растранжирю.
Представьте:
                      входит
                                 красавица{111}111
  Красавица – Татьяна Яковлева.


[Закрыть] в зал,
в меха
           и бусы оправленная.
Я
   эту красавицу взял
                                    и сказал:
– правильно сказал
                                   или неправильно? –
Я, товарищ, –
                         из России,
знаменит в своей стране я,
я видал
            девиц красивей,
я видал
            девиц стройнее.
Девушкам
                  поэты любы.
Я ж умен
                и голосист,
 

 
заговариваю зубы –
только
            слушать согласись.
Не поймать
                    меня
                             на дряни,
на прохожей
                       паре чувств.
Я ж
       навек
                  любовью ранен –
еле-еле волочусь.
Мне
       любовь
                    не свадьбой мерить:
разлюбила –
                        уплыла.
Мне, товарищ,
                         в высшей мере
наплевать
                 на купола{112}112
  …наплевать / на купола – на религию и, следовательно, церковный брак.


[Закрыть].
Что ж в подробности вдаваться,
шутки бросьте-ка,
мне ж, красавица,
                               не двадцать, –
тридцать…
                    с хвостиком.
Любовь
            не в том,
                           чтоб кипеть крутей,
не в том,
              что жгут у́гольями,
а в том,
            что встает за горами грудей
над
      волосами-джунглями.
Любить –
                    это значит:
                                       в глубь двора
вбежать
              и до ночи грачьей,
блестя топором,
                           рубить дрова,
силой
          своей
                    играючи.
Любить –
                    это с простынь,
                                          бессонницей
                                                             рваных,
срываться,
                  ревнуя к Копернику,
его,
       а не мужа Марьи Иванны
считая
           своим
                      соперником.
Нам
       любовь
                    не рай да кущи,
нам
       любовь
                  гудит про то,
что опять
                в работу пущен
сердца
            выстывший мотор.
Вы
      к Москве
                      порвали нить.
Годы –
              расстояние.
Как бы
             вам бы
                         объяснить
это состояние?
На земле
                огней – до неба…
В синем небе
                        звезд –
                                       до черта.
Если б я
              поэтом не́ был,
я бы
        стал бы
                       звездочетом.
Подымает площадь шум,
экипажи движутся,
я хожу,
             стишки пишу
в записную книжицу.
Мчат
         авто
                  по улице,
а не свалят на́земь.
Понимают
                  умницы:
человек –
                   в экстазе.
Сонм видений
                         и идей
полон
          до крышки.
Тут бы
            и у медведей
выросли бы крылышки.
И вот
         с какой-то
                           грошовой столовой,
когда
         докипело это,
из зева
            до звезд
                          взвивается слово
золоторожденной кометой.
Распластан
                    хвост
                            небесам на треть,
блестит
             и горит оперенье его,
чтоб двум влюбленным
                                       на звезды смотреть
из ихней
                беседки сиреневой.
Чтоб подымать,
                          и вести,
                                         и влечь,
которые глазом ослабли.
Чтоб вражьи
                      головы
                                  спиливать с плеч
хвостатой
                сияющей саблей.
Себя
        до последнего стука в груди,
как на свиданье,
                             простаивая,
прислушиваюсь:
                            любовь загудит –
человеческая,
                        простая.
Ураган,
             огонь,
                        вода
подступают в ропоте.
Кто
       сумеет
                  совладать?
Можете?
                Попробуйте…
 

1928

Письмо Татьяне Яковлевой{113}113
  Опубликовано только в 1956 году. А. А. Ахматова рассказывала поэту А. Г. Найману: «Когда Роман Якобсон прибыл в Москву в первый раз после смерти Сталина, он был уже мировой величиной, крупнейшим славистом. На аэродроме, у самолетного трапа, его встречала Академия наук, все очень торжественно. Вдруг сквозь заграждения прорвалась Лиля Брик и с криком „Рома, не выдавай!“ побежала ему навстречу… После паузы с легким мстительным смешком: „Но Рома выдал“». Имелась в виду все эти годы скрываемая Бриками парижская любовь Маяковского и его стихи Татьяне Яковлевой.


[Закрыть]

 
В поцелуе рук ли,
                               губ ли,
в дрожи тела
                       близких мне
красный
                цвет
                        моих республик
тоже
         должен
                       пламенеть.
Я не люблю
                     парижскую любовь:
любую самочку
                           шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
                                         сказав –
                                                          тубо́ –
собакам
              озверевшей страсти.
Ты одна мне
                      ростом вровень,
стань же рядом
                           с бровью брови,
дай
       про этот
                     важный вечер
рассказать
                  по-человечьи.
Пять часов,
                    и с этих пор
стих
       людей
                    дремучий бор,
вымер
           город заселенный,
слышу лишь
                       свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
                         молний поступь,
гром
        ругней
                      в небесной драме, –
не гроза,
              а это
                        просто
ревность
              двигает горами.
Глупых слов
                      не верь сырью,
не пугайся
                    этой тряски, –
я взнуздаю,
                    я смирю
чувства
            отпрысков дворянских.
Страсти корь
                       сойдет коростой,
но радость
                  неиссыхаемая,
буду долго,
                   буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
                жены,
                           слезы…
                                         ну их! –
вспухнут веки,
                          впору Вию.
Я не сам,
                а я
                      ревную
за Советскую Россию.
Видел
          на плечах заплаты,
их
     чахотка
                  лижет вздохом.
Что же,
             мы не виноваты –
ста мильонам
                        было плохо.
Мы
      теперь
                к таким нежны –
спортом
              выпрямишь не многих, –
вы и нам
                в Москве нужны,
не хватает
                  длинноногих.
Не тебе,
              в снега
                           и в тиф
шедшей
              этими ногами,
здесь
         на ласки
                         выдать их
в ужины
                с нефтяниками.
Ты не думай,
                        щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
                  иди на перекресток
моих больших
                         и неуклюжих рук.
Не хочешь?
                      Оставайся и зимуй,
и это
         оскорбление
                              на общий счет нанижем.
Я все равно
                    тебя
                           когда-нибудь возьму –
одну
        или вдвоем с Парижем.
 

1928

Разговор с товарищем Лениным

 
Грудой дел,
                     суматохой явлений
день отошел,
                      постепенно стемнев.
Двое в комнате.
                           Я
                               и Ленин –
фотографией
                      на белой стене.
Рот открыт
                    в напряженной речи,
усов
       щетинка
                        вздернулась ввысь,
в складках лба
                          зажата
                                       человечья,
в огромный лоб
                           огромная мысль.
Должно быть,
                        под ним
                                      проходят тысячи…
Лес флагов…
                        рук трава…
Я встал со стула,
                             радостью высвечен,
хочется –
                  идти,
                           приветствовать,
                                                      рапортовать!
«Товарищ Ленин,
                              я вам докладываю
не по службе,
                        а по душе.
Товарищ Ленин,
                            работа адовая
будет
        сделана
                      и делается уже.
Освещаем,
                  одеваем нищь и о́голь,
ширится
                добыча
                            угля и руды…
А рядом с этим,
                            конешно,
                                            много,
много
          разной
                      дряни и ерунды.
 

 
Устаешь
               отбиваться и отгрызаться.
Многие
             без вас
                         отбились от рук.
Очень
          много
                      разных мерзавцев
ходят
         по нашей земле
                                     и вокруг.
Нету
        им
              ни числа,
                               ни клички,
целая
          лента типов
                               тянется.
Кулаки
             и волокитчики,
подхалимы,
                    сектанты
                                     и пьяницы, –
ходят,
          гордо
                    выпятив груди,
в ручках сплошь
                             и в значках нагрудных…
Мы их
            всех,
                      конешно, скрутим,
но всех
            скрутить
                            ужасно трудно.
Товарищ Ленин,
                            по фабрикам дымным,
по землям,
                  покрытым
                                    и снегом
                                                    и жнивьём,
вашим,
            товарищ,
                           сердцем
                                         и именем
думаем,
              дышим,
                            боремся
                                          и живем!..»
 
 
Грудой дел,
                    суматохой явлений
день отошел,
                      постепенно стемнев.
Двое в комнате.
                           Я
                               и Ленин –
фотографией
                       на белой стене.
 

1929

Стихи о советском паспорте

 
Я волком бы
                      выгрыз
                                   бюрократизм.
К мандатам
                     почтения нету.
К любым
                чертям с матерями
                                                  катись
любая бумажка.
                            Но эту…
По длинному фронту
                                     купе
                                              и кают
чиновник
                  учтивый
                                 движется.
Сдают паспорта,
                            и я
                                   сдаю
мою
       пурпурную книжицу.
К одним паспортам –
                                       улыбка у рта.
К другим –
                      отношение плевое.
С почтеньем
                      берут, например,
                                                    паспорта
с двухспальным
                            английским левою.
Глазами
              доброго дядю выев,
не переставая
                        кланяться,
берут,
          как будто берут чаевые,
паспорт
              американца.
На польский –
                           глядят,
                                         как в афишу коза.
На польский –
                           выпяливают глаза
в тугой
            полицейской слоновости –
откуда, мол,
                      и что это за
географические новости?{114}114
  …что это за // географические новости? – Королевство Польское входило в состав Российской империи. Государственную независимость Польша обрела в 1918 году.


[Закрыть]
И не повернув
                         головы кочан
и чувств
              никаких
                             не изведав,
берут,
          не моргнув,
                              паспорта датчан
и разных
                прочих
                            шведов{115}115
  …паспорта датчан // и разных / прочих / шведов. – Иронически передается невежество чиновника и его пренебрежительное отношение к сравнительно небольшим скандинавским государствам.


[Закрыть].
И вдруг,
               как будто
                                 ожогом,
                                              рот
скривило
                господину.
Это
      господин чиновник
                                       берет
мою
       краснокожую паспортину.
Берет –
                как бомбу,
                                   берет –
                                                  как ежа,
как бритву
                    обоюдоострую,
берет,
          как гремучую
                                   в 20 жал
змею
         двухметроворостую.
Моргнул
               многозначаще
                                         глаз носильщика,
хоть вещи
                  снесет задаром вам.
Жандарм
                вопросительно
                                         смотрит на сыщика,
сыщик
            на жандарма.
С каким наслажденьем
                                         жандармской кастой
я был бы
                исхлестан и распят
за то,
         что в руках у меня
                                          молоткастый,
серпастый
                   советский паспорт.
Я волком бы
                       выгрыз
                                    бюрократизм.
К мандатам
                     почтения нету.
К любым
                чертям с матерями
                                                 катись
любая бумажка.
                           Но эту…
Я
   достаю
                из широких штанин
   дубликатом
                        бесценного груза.
Читайте,
                  завидуйте,
                                     я –
                                            гражданин
Советского Союза.
 

1929

Птичка божия

 
Он вошел,
                 склонясь учтиво.
Руку жму.
                   – Товарищ –
                                             сядьте!
Что вам дать?
                       Автограф?
                                           Чтиво?
                 – Нет.
       Мерси вас.
                          Я –
                                  писатель.
                 – Вы?
        Писатель?
                          Извините.
                 Думал –
           вы пижон.
                              А вы…
                 Что ж,
       прочтите,
                        зазвените
                 грозным
          маршем
                       боевым.
                 Вихрь идей
                у вас,
                         должно быть.
                 Новостей
           у вас
                    вагон.
                 Что ж,
       пожалте в уха в оба.
                 Рад товарищу. –
                          А он:
                 – Я писатель.
                    Не прозаик.
                 Нет.
  Я с музами в связи. –
                 Слог
  изыскан, как борзая.
                 Сконапель
             ля поэзи́[10]10
  То, что называют поэзией (фр. ce qu’on appelle la poésie).


[Закрыть].
                 На затылок
               нежным жестом
                 он
кудрей
             закинул шелк,
                 стал
  барашком златошерстым
и заблеял,
                  и пошел.
Что луна, мол,
                         над долиной,
мчит
        ручей, мол,
                             по ущелью.
Тинтидликал
                        мандолиной,
дундудел
                виолончелью.
Нимб
         обвил
                    волосьев копны.
Лоб
       горел от благородства.
Я терпел,
                  терпел
                             и лопнул
и ударил
                лапой
                           о́б стол.
– Попрошу вас
                           покороче.
Бросьте вы
                    поэта корчить!
Посмотрю
                  с лица ли,
                                     сзади ль,
вы тюльпан,
                      а не писатель.
Вы,
       над облаками рея,
птица
          в человечий рост.
Вы, мусье,
                   из канареек,
чижик вы, мусье,
                               и дрозд.
В испытанье
                       битв
                              и бед
с вами,
            што ли,
                         мы
                               полезем?
В наше время
                        тот –
                                  поэт,
тот –
          писатель,
                           кто полезен.
Уберите этот торт!
Стих даешь –
                         хлебов подвозу.
В наши дни
                     писатель тот,
кто напишет
                      марш
                               и лозунг!
 

1929

Рассказ Хренова{116}116
  У. П. Хренов – участник строительства Кузнецкого металлурги-ческого комбината. Показательно, что в одном из последних своих стихотворений Маяковский прославляет не столько индустриализацию, сколько самоотверженных людей, создающих «город-сад».


[Закрыть] о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка

К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей.

Из разговора

 
По небу
               тучи бегают,
дождями
                сумрак сжат,
под старою
                   телегою
рабочие лежат.
И слышит
                  шепот гордый
вода
       и под
                и над:
«Через четыре
                          года
здесь
         будет
                  город-сад!»
Темно свинцовоночие,
и дождик
                 толст, как жгут,
сидят
           в грязи
                        рабочие,
сидят,
            лучину жгут.
Сливеют
               губы
                        с холода,
но губы
               шепчут в лад:
«Через четыре
                          года
здесь
          будет
                   город-сад!»
Свела
           промозглость
                                  корчею –
неважный
                  мокр
                            уют,
сидят
           впотьмах
                          рабочие,
подмокший
                     хлеб
                             жуют.
Но шепот
                 громче голода –
он кроет
               капель
                            спад:
«Через четыре
                          года
здесь
         будет
                  город-сад!
Здесь
          взрывы закудахтают
в разгон
               медвежьих банд,
и взроет
               недра
                         шахтою
стоугольный
                      „Гигант“.
Здесь
          встанут
                       стройки
                                    стенами.
Гудками,
                пар,
                        сипи.
Мы
       в сотню солнц
                                мартенами
воспламеним
                       Сибирь.
Здесь дом
                 дадут
                           хороший нам
и ситный
                 без пайка,
аж за Байкал
                        отброшенная,
попятится тайга».
Рос
       шепоток рабочего
над темью
                  тучных стад,
а дальше
                неразборчиво,
лишь слышно –
                              «город-сад».
Я знаю –
                  город
                            будет,
я знаю –
                  саду
                          цвесть,
когда
           такие люди
в стране
               в советской
                                   есть!
 

1929

‹Неоконченное›{117}117
  Строки 3–6 наброска III (строки 5–8 наброска IV) вошли в предсмертное письмо Маяковского в измененном виде: вместо «С тобой мы в расчете» – «Я с жизнью в расчете». Набросок V («Я знаю силу слов я знаю слов набат…») записан вместе с черновым текстом первого вступления в поэму «Во весь голос» и, вероятно, должен был быть использован во втором вступлении, «лирическом».


[Закрыть]

‹I›

 
Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы
                  разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек
Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье
Пусть серебро годов вызванивает уймою
надеюсь верую вовеки не придет
ко мне позорное благоразумие
 

‹II›

 
Уже второй
                     должно быть ты легла
А может быть
                          и у тебя такое
Я не спешу
                    И молниями телеграмм
мне незачем
                      тебя
                            будить и беспокоить
 

‹III›

 
море уходит вспять
море уходит спать
Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
 

‹IV›

 
Уже второй должно быть ты легла
В ночи Млечпуть серебряной Окою
Я не спешу и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить
как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете и не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложила небо звездной данью
в такие вот часы встаешь и говоришь
векам истории и мирозданию
 

‹V›

 
Я знаю силу слов я знаю слов набат
Они не те которым рукоплещут ложи
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек
Бывает выбросят не напечатав не издав
Но слово мчится подтянув подпруги
звенит века и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки
Я знаю силу слов Глядится пустяком
Опавшим лепестком под каблуками танца
Но человек душой губами костяком
 

(1928–1930)

Поэмы

Облако в штанах{118}118
  Первоначальное, не пропущенное цензурой (как и значительная часть текста) заглавие поэмы – «Тринадцатый апостол».


[Закрыть]
Тетраптих{119}119
  Тетраптих – произведение или композиция из четырех частей. Подзаголовок «Тетраптих» сменил первоначальный – «Трагедия». Автор говорил о «четырех криках четырех частей» поэмы: «Долой вашу любовь!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!», «Долой вашу религию!».


[Закрыть]

 
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
 
 
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
 
 
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ло́жит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
 
 
Приходи́те учиться –
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
 
 
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
 
 
Хотите –
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона –
хотите –
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
 
 
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
 

1

 
Вы думаете, это бредит малярия?
 
 
Это было,
было в Одессе.
 
 
«Приду в четыре», – сказала Мария.
 
 
Восемь.
Девять.
Десять.
 
 
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
 
 
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
 
 
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
 
 
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
 
 
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
 
 
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
 
 
Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, –
вон его!
 
 
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
 
 
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери{120}120
  Химеры // Собора Парижской Богоматери – каменные изваяния чудовищ, украшающие названный собор.


[Закрыть].
 
 
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
 
 
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, –
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он, и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
 
 
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
 
 
Нервы –
большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
 
 
А ночь по комнате тинится и тинится, –
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
 
 
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на́ зуб.
 
 
Вошла ты,
резкая, как «нате!»{121}121
  …резкая, как «нате!»… – напоминание о собственном стихотворении 1913 года.


[Закрыть],
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете –
я выхожу замуж».
 
 
Что ж, выходи́те.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
покойника.
 
 
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», –
а я одно видел:
вы – Джиоконда,
которую надо украсть!{122}122
  Джиоконда, // которую надо украсть! – Знаменитый портрет Моны Лизы кисти Леонардо да Винчи в 1911 году был похищен из Лувра. В 1913 году возвращен в музей.


[Закрыть]
И украли.
 
 
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
 
 
Дра́зните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
 
 
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, –
а самое страшное
видели –
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
 
 
И чувствую –
«я»
для меня мало́.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
 
 
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, –
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
 
 
Люди нюхают –
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
 
 
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
 
 
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
 
 
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании»{123}123
  «Лузитания» – пассажирский пароход, торпедированный германской подводной лодкой 7 мая 1915 года и сгоревший в открытом море.


[Закрыть].
 
 
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, –
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
 

2

 
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil»[11]11
  «Ничто» (лат.).


[Закрыть].
 
 
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
 
 
Я раньше думал –
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак –
пожалуйста!
А оказывается –
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая –
ей нечем кричать и разговаривать.
 
 
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
 
 
Улица му́ку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi[12]12
  Такси (фр.).


[Закрыть] и костлявые пролетки.
Грудь испешеходили.
Чахотки площе.
 

 
Город дорогу мраком запер.
 
 
И когда –
все-таки! –
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хо́рах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
 
 
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
 
 
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея, –
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется – «борщ».
 
 
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
 
 
А за поэтами –
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
 
 
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
 
 
Нам, здоровенным,
с шагом саженьим,
надо не слушать, а рвать их –
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
 
 
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне –
шуме фабрики и лаборатории.
 
 
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю –
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гёте!
 
 
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
 
 
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра{124}124
  Заратустра (Заратуштра, Зороастр) – пророк и реформатор древнеиранской религии. Зороастризм утверждает зависимость миропорядка от борьбы полярных начал – добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти. В начале XX века огромной популярностью пользовался художественный трактат немецкого философа Фридриха Ницше (1844–1900) «Так говорил Заратустра». В философии Ницше критика буржуазной действительности и культуры перерастает в универсальное отчаяние в жизни, утверждается идея сверхчеловека, культ сильной личности; «человек будущего», согласно Ницше, оставляет позади современные пороки и ложь. Эти идеи близки футуристу Маяковскому.


[Закрыть]!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория{125}125
  Лепрозорий – изолированное поселение для больных заразной болезнью проказой. Прокаженные – отторгнутые от жизни здоровых людей.


[Закрыть],
где золото и грязь изъя́звили проказу,
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
 
 
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю –
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
 
 
Жилы и мускулы – молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы –
каждый –
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
 
 
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,{126}126
  Голгофы аудиторий // Петрограда, Москвы, Одессы, Киева. – Выступления футуристов во время поездки по России в конце 1913 – начале 1914 года вызывали брань и издевательства публики и печати. Маяковский сравнивает свою участь с участью Христа, обреченного народом на распятие.


[Закрыть]
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне –
люди,
и те, что обидели, –
вы мне всего дороже и ближе.
 
 
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
 
 
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
 
 
А я у вас – его предтеча;
я – где боль, везде:
на каждой капле слёзовой течи
ра́спял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
 
 
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю –
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! –
и окровавленную дам, как знамя.
 

3

 
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
 
 
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
 
 
И –
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк –
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк{127}127
  …сквозь свой /до крика разодранный глаз // лез, обезумев, Бурлюк. – Бурлюк Давид Давидович (1882–1967), согласно характеристике академика М. Л. Гаспарова, «организатор крайне левой группы футуристов „Гилея“ (1911–1914), художник по специальности и антрепренер-скандалист по призванию». Был слеп на один глаз.


[Закрыть].
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,
взял и сказал:
«Хорошо!»
 
 
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда, брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть: «Пейте какао Ван-Гутена!»{128}128
  «Пейте какао Ван-Гутена!» – Эту рекламную фразу, как писали газеты, согласился выкрикнуть в момент казни осужденный, семье которого было обещано большое вознаграждение.


[Закрыть]
 
 
И эту секунду,
бенгальскую
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
 
 
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина{129}129
  Северянин Игорь (И. В. Лотарев, 1887–1941) – исключительно популярный поэт-эгофутурист. Испытав поначалу некоторое влияние Северянина (исполнение стихов с эстрады, составные неологизмы, неточные рифмы), Маяковский вскоре стал относиться к его искусственным «поэзам» и к самой личности самозваного гения весьма критически.


[Закрыть].
 
 
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
 
 
Вы,
обеспокоенные мыслью одной –
«изящно пляшу ли», –
смотрите, как развлекаюсь
я –
площадной
сутенер и карточный шулер!
 
 
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
 
 
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
 
 
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться:
вещи оживут –
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
 
 
Вдруг
и тучи,
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
 
 
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
 
 
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе –
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете –
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!{130}130
  Генерал Галифе Гастон, маркиз де (1830–1909), отличился особой жестокостью при подавлении Парижской коммуны в 1871 году.


[Закрыть]
 
 
Выньте, гулящие, руки из брюк –
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук –
пришел чтоб и бился лбом бы!
 
 
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом гря́зненьке!
 
 
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
 
 
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника –
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
 
 
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
 
 
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
 
 
Уже сумасшествие.
 
 
Ничего не будет.
 

 
Ночь придет,
перекусит
и съест.
 
 
Видите –
небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством звезд?
 
 
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев{131}131
  Пирует Мамаем, // задом на город насев – трансформация народного выражения «Мамай прошел». Однако золотоордынский хан Мамай не одержал победу, а потерпел жестокое поражение на Куликовом поле (1380). Маяковский спутал Мамая с полководцами Чингисхана, впервые разгромившими русские рати на реке Калке в 1223 году и отпраздновавшими победу, сидя на помосте, под который были положены пленные князья и воеводы. А. С. Пушкин в неоконченной поэме, названной В. А. Жуковским «Езерский» (1832–1833), писал, что предок его героя после битвы при Калке был «раздавлен, как комар, // Задами тяжкими татар».


[Закрыть].
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф{132}132
  Азеф Евно Фишелевич (1869–1918) – один из организаторов партии эсеров, террорист, оказавшийся провокатором: в 1901–1908 годах выдал полиции многих членов партии и ее «боевую организацию». Стал олицетворением лицемерия и предательства.


[Закрыть]!
 
 
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу – глаза круглы, –
глазами в сердце въелась богоматерь.
 
 
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь – опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
 
 
Может быть, нарочно я
в человечьем меси́ве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
 
 
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики – отцы,
девочки – забеременели.
 
 
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они –
и будут детей крестить
именами моих стихов.
 
 
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
 
 
И когда мой голос
похабно ухает –
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
 

4

 
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
 
 
Мария,
видишь –
я уже начал сутулиться.
 
 
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске, –
перехихикиваться,
что у меня в зубах
– опять! –
черствая булка вчерашней ласки.
 
 
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах –
да! –
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз –
да! –
из опущенных глаз водосточных труб.
 
 
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
 
 
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни{133}133
  Пресня – улица в Москве, на которой жил Маяковский.


[Закрыть].
 
 
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
 
 
Мария!
 
 
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
 
 
Открой!
 
 
Больно!
 
 
Видишь – натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
 
 
Пустила.
 
 
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят, –
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, –
«любящие Маяковского!» –
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
 
 
Мария, ближе!
 
 
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
 
 
Мария!
Поэт сонеты{134}134
  Сонеты – стихотворения из четырнадцати строк: двух четверостиший (катренов) и двух трехстиший (терцетов), определенным образом зарифмованных. Для Маяковского – явление ненужной поэтической изысканности.


[Закрыть] поет Тиане{135}135
  Тиана – героиня одноименного стихотворения Игоря Северянина.


[Закрыть],
а я –
весь из мяса,
человек весь –
тело твое просто прошу,
как просят христиане –
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
 
 
Мария – дай!
 
 
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
 
 
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
 
 
Мария –
не хочешь?
Не хочешь!
 
 
Ха!
 
 
Значит – опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю –
голову Крестителя.
 
 
И когда мое количество лет
выпляшет до конца –
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
 
 
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бо́к,
наклонюсь
и скажу ему на́ ухо:
 
 
– Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте – знаете –
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
 
 
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по́ столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу{136}136
  Ки-ка-пу – модный эстрадный танец.


[Закрыть]
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, –
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
 
 
Хочешь?
 
 
Не хочешь?
 
 
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь –
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им –
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской му́ки изваянных ваз{137}137
  …из севрской му́ки изваянных ваз. – Фарфор, изготавляющийся во французском городе Севре, – предмет роскоши.


[Закрыть].
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, –
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
 
 
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́
отсюда до Аляски!
 
 
Пустите!
 
 
Меня не остановите.
Вру я,
вправе ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите –
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
 
 
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
 
 
Глухо.
 
 
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
 

1914–1915