Текст книги "Кто там шагает правой?"

Лиличка!

Вместо письма

 
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
 
 
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо`рят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь
                                                                     отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном
                                                                      песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
 
 
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
 

26 мая 1916 г. Петроград

Глава в крученыховском аде… – Имеется в виду поэма А. Крученых и В. Хлебникова «Игра в аду», вышедшей двумя изданиями – в 1912 и в 1914 годах.

Себе, любимому, посвящает эти строки автор

 
Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю – богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Если б был я
маленький,
как Великий океан, —
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как и я?
Такая не уместилась бы
                                             в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
 
 
О, если б был я
тихий,
как гром, —
ныл бы,
дрожью объял бы земли
                                            одряхлевший скит.
Я
если всей его мощью
выреву голос огромный —
кометы заломят горящие руки,
бросятся вниз с тоски.
 
 
Я бы глаз лучами грыз ночи —
о, если б был я
тусклый,
как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи́,
бредово`й,
недужной,
какими Голиафами я зача́т —
такой большой
и такой ненужный?
 

1916

«Кесарево кесарю – богу богово». – Цитата из Евангелия: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божье Богу». Кесарь (цезарь) – царь.

Калифорния – штат в США, богатый золотыми приисками.

как Дант или Петрарка – величайшие деятели итальянского Возрождения: поэт и мыслитель Данте Алигьери (1265–1321) и создатель совершенной лирической формы Петрарка Франческо (1304–1374).

Голиаф – легендарный великан, о котором повествуется в Библии.

Хорошее отношение к лошадям

 
Били копыта.
Пели будто:
– Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб. —
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила,
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой, зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
– Лошадь упала! —
– Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…
Улица опрокинулась,
течет по своему…
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в ше́рсти…
 
 
И какая то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по своему лошадь».
Может быть
– старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась
                                                                    пошла́,
только
лошадь
рванулась,
встала на́ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
 

1918

В основе стихотворения – реальный случай на улице Кузнецкий Мост, свидетелем которого оказался Маяковский: истощенная трудом и голодом лошадь упала на глазах толпы. Подобные происшествия были одной из характерных черт разрухи и голода тех лет. Реакция Маяковского вылилась в одно из лучших его лирических произведений.

Про это

Отрывки из поэмы

 
В этой теме,
             и личной
                        и мелкой,
перепетой не раз
                     и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
             сейчас
                     и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
             и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
            сейчас
                     скрипит
                                про то ж.
Эта тема придет,
                     калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
                        прикажет:
                                     – Скреби! —
И калека
           с бумаги
                     срывается в клёкоте,
только строчками в солнце
                                                       песня рябит.
Эта тема придет,
                     позвони́тся с кухни,
повернется,
             сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
               постоит секунду
                                             и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
                     прикажет:
                             – Истина! —
Эта тема придет,
                        велит:
                                – Красота! —
И пускай
           перекладиной кисти раскистены —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом —
уж на что б, казалось, книга ясна! —
и становится
                       – А —
                                  недоступней Казбека.
Замутит,
             оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
                     вовек не износится,
только скажет:
                     – Отныне гляди на меня! —
И глядишь на нее,
                     и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
                     Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                     – посмели забыть ее! —
затрясет;
             посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
             – Подать
                        дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                     остальные оттерла
и одна
           безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
                От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись – велела – строчками лбов.
Имя
этой
          теме:
. . .!
Столбовой отец мой
                             дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
           я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
                            сердцебиеньем,
                                                      голосом,
каждым острием издыбленного
                                                      в ужас волоса,
дырами ноздрей,
                   гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный
                                                                        лязг,
ёжью кожи,
             гнева брови сборами,
триллионом пор,
                     дословно —
                                    всеми по`рами
в осень,
           в зиму,
                в весну,
                        в лето,
в день,
           в сон
не приемлю,
                ненавижу это
всё.
Всё,
     что в нас
                ушедшим рабьим вбито,
всё,
     что мелочи́нным роем
оседало
           и осело бытом
даже в нашем
                краснофлагом строе.
 
 
<…>
Что мне делать,
                     если я
                             вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир
           верил,
                       верую.
Вера
Пусть во что хотите жданья удлинятся —
вижу ясно,
              ясно до галлюцинаций.
До того,
              что кажется —
        вот только с этой рифмой
                                                            развяжись,
и вбежишь
             по строчке
                        в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать —
                          да эта ли?
                                      Да та ли?!
Вижу,
        вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                    будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
           большелобый
                         тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
              «Вся земля», —
                                 выискивает имя.
Век двадцатый.
                     Воскресить кого б?
– Маяковский вот…
                        Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
             вот с этой,
                        с нынешней страницы:
– Не листай страницы!
                             Воскреси!
Надежда
Сердце мне вложи!
                          Крови́щу —
                                     до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожи́л,
на земле
           свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                     А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку
                                                                  всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром —
чистить,
              мыть,
                        стеречь,
                                  мотаться,
                                                 месть.
Я могу служить у вас
                        хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел —
                толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
           обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
                        чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает —
                                   тяжесть
                                              или горе…
Позовите!
             Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                                         аллегорий
буду развлекать,
                     стихами балагуря.
Я любил…
             Не стоит в старом рыться.
Больно?
           Пусть…
                     Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю —
                              у вас
                                       зверинцы
есть?
        Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
                     Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                             сплошная плешь, —
из себя
           и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                                               ешь!
Любовь
Может,
           может быть,
                        когда нибудь
                дорожкой зоологических аллей
и она —
           она зверей любила —
                                тоже ступит в сад,
улыбаясь,
             вот такая,
                        как на карточке в столе.
Она красивая —
                        ее, наверно, воскресят.
Ваш
        тридцатый век
                        обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                                           наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
             хотя б за то,
                                  что я
                                             поэтом
ждал тебя,
                откинул будничную чушь!
Воскреси меня
                хотя б за это!
Воскреси —
                  свое дожить хочу!
Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
                  похоти,
                              хлебов.
Постели прокляв,
                     встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
              который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
               на первый крик:
                                     – Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
                не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
              в родне
                           отныне
                                         стать
отец
        по крайней мере миром,
землей по крайней мере – мать.
 

[1923]

Поэма писалась в трудное для поэта время – период кризиса в его личных отношениях с Л.Ю. Брик и вынужденного расставания с ней. Он оказался в условиях добровольного домашнего «заключения», чтобы в течение двух месяцев наедине с самим собой разобраться в собственных чувствах, но и понять, каким должен быть новый человек, его любовь, его быт.

Маяковскому были близки идеи мыслителя, представителя русского космизма Николая Фёдоровича Фёдорова (1829–1903), который мечтал с помощью науки воскресить всех умерших людей. Так в футуристической картине мира Маяковского появилась «мастерская человечьих отношений», где будущее соединялось с идеей преодоления времени и грядущим воскрешением.

Поэму «Про это», как и многие другие свои произведения, поэт писал в комнате, расположенной в густонаселенной коммунальной квартире (Лубянский проезд, дом № 3), которую он получил в 1919 году и использовал как рабочий кабинет. Он называл ее «комнатенкой лодочкой» и сравнивал себя с очками, втиснутыми в футляр.

Перекладиной кисти раскистены – образ распятия, кисти рук, прибитые к перекладине креста.

и становится – А – недоступней Казбека – Квазбек – одна из высочайших вершин Кавказского хребта. В переводе с грузинского – «гора с ледяной вершиной». Входящая в состав слова буква А, выделенная в строке, напоминает по начертанию изображение горы.

Тамара и Демон

 
От этого Терека
                             в поэтах
                                        истерика.
Я Терек не видел.
                              Большая потерийка.
Из омнибуса
                      вразвалку
сошел,
          поплевывал
                              в Терек с берега,
совал ему
                в пену
                          палку.
Чего же хорошего?
                                   Полный развал!
Шумит,
               как Есенин в участке.
Как будто бы
                      Терек
                              сорганизовал,
проездом в Боржом,
                                   Луначарский.
Хочу отвернуть
                           заносчивый нос
и чувствую:
                 стыну на грани я,
овладевает
                   мною
                             гипноз,
 
 
воды
         и пены играние.
Вот башня,
                      револьвером
                                                небу к виску,
разит
         красотою нетроганой.
Поди,
         подчини ее
                              преду искусств —
Петру Семенычу
                              Когану.
Стою,
         и злоба взяла меня,
что эту
             дикость и выступы
с такой бездарностью
                                             я
                                                 променял
на славу,
                рецензии,
                                    диспуты.
Мне место
                    не в «Красных нивах»,
                                                            а здесь,
и не построчно,
                             а даром
реветь
          стараться в голос во весь,
срывая
          струны гитарам.
 
 
Я знаю мой голос:
                                паршивый тон,
но страшен
                      силою ярой.
Кто видывал,
                      не усомнится,
                                                  что
я
    был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
                                   взвинчена хоть,
величественно
                          делает пальчиком.
Но я ей
            сразу:
                        – А мне начхать,
царица вы
                   или прачка!
Тем более
                   с песен —
                                   какой гонорар?!
А стирка —
                 в семью копейка.
А даром
              немного дарит гора:
лишь воду —
                        поди,
                                    попей ка! —
Взъярилась царица,
                                   к кинжалу рука.
 
 
Козой,
         из берданки ударенной.
Но я ей
             по своему,
                              вы ж знаете как —
под ручку…
                      любезно…
                                         – Сударыня!
Чего кипятитесь,
                                    как паровоз?
Мы
         общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
                               мне
                                       много про вас
говаривал
                  некий Лермонтов.
Он клялся,
                    что страстью
                                           и равных нет…
Таким мне
                 мерещился образ твой.
Любви я заждался,
                                    мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                                   Попросту.
Да так,
            чтоб скала
                              распостелилась в пух.
От черта скраду
                              и от бога я!
 
 
Ну что тебе Демон?
                                    Фантазия!
                                                         Дух!
К тому ж староват —
                                   мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                                                будь добра.
От этой ли
                   струшу боли я?
Мне
           даже
                      пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
                                   тем более.
Отсюда
             дашь
                      хороший удар —
и в Терек
                   замертво треснется.
В Москве
                    больнее спускают…
                                                        куда!
ступеньки считаешь —
                                           лестница.
Я кончил,
                   и дело мое сторона.
И пусть,
              озверев от помарок,
про это
             пишет себе Пастернак,
 
 
А мы…
             соглашайся, Тамара!
История дальше
                                уже не для книг.
Я скромный,
                          и я
                                   бастую.
Сам Демон слетел,
                                   подслушал,
                                                       и сник,
и скрылся,
                 смердя
                              впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                                              презрев времена.
Сияет —
                   «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
                                 Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!
 

[1924 ]

Стихотворение написано во время пребывания Маяковского в Грузии. Литературными источниками для этого шутливого стихотворения послужили произведения М.Ю. Лермонтова. Одно из них – стихотворение «Тамара» (1841), в котором прообразом героини, вероятно, является имеретинская царица Тамара, соединявшая в себе красоту и вероломство. Другое – поэма «Демон» (1839), где грузинскую княжну Тамару соблазняет изгнанный из рая дух изгнанник – Демон.

Терек – река на Северном Кавказе.

Омнибус – многоместная повозка на конной тяге, предшественница автобуса.

шумит, как Есенин в участке – имеется в виду шумное поведение поэта при задержании органами правопорядка в отделении милиции – участке.

проездом в Боржом, Луначарский – В советские годы на известном кавказском курорте любили отдыхать члены правительства, в том числе А.В. Луначарский. первый нарком (т. е. министр) просвещения РСФСР (1917–1929).

Коган Петр Семенович (1872–1932) – историк литературы и литературный критик, президент Государственной академии художественных наук, с которым часто полемизировал Маяковский.

«Красная Нива» (1923–1931) – литературно художественный иллюстрированный тонкий журнал, созданный по образцу дореволюционного журнала «Нива». Выходил как приложение к газете «Известия». Маяковский публиковал в журнале стихи, статьи, очерки, хотя и высказывался в адрес издания критически.

про это пишет себе Пастернак – стихотворением «Памяти Демона» (1917) открывалась книга лирики Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» (М. 1922), посвященная Лермонтову. Маяковский, переживавший перемену в отношениях с Л.Ю. Брик, со скрытой самоиронией передает тему «про это» своему другу и соратнику.

Разговор на Одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

 
Перья облака́,
                      закат расканарейте!
Опускайся,
                 южной ночи гнет!
Пара
          пароходов
                               говорит на рейде:
то один моргнет,
                               а то
                                       другой моргнет.
Что сигналят?
                        Напрягаю я
                                           морщины лба.
Красный раз…
                          угаснет,
                                        и зеленый…
Может быть,
                      любовная мольба.
Может быть,
                      ревнует разозленный.
Может, просит:
                          – «Красная Абхазия»!
Говорит
             «Советский Дагестан».
 
 
Я устал,
             один по морю лазая,
подойди сюда
                          и рядом стань. —
Но в ответ
                 коварная
                               она:
– Как нибудь
                         один
                                   живи и грейся.
Я
    теперь
                 по мачты влюблена
в серый «Коминтерн»,
                                    трехтрубный крейсер.
– Все вы,
               бабы,
                         трясогузки и канальи…
Что ей крейсер,
                          дылда и пачкун? —
Поскулил
               и снова засигналил:
– Кто нибудь,
                        пришлите табачку!..
Скучно здесь,
                       нехорошо
                                       и мокро.
Здесь
          от скуки
                       отсыреет и броня… —
 
 
Дремлет мир,
                      на Черноморский округ
синь слезищу
                      морем оброня.
 

[1926 ]

«Красная Абхазия» – небольшое судно, принадлежавшее классу канонерских лодок, находилось в составе судов Черноморского флота с 1920 года. О судне с названием «Советский Дагестан» сведений на 1926 год не обнаружено. Канонерская лодка с таким названием появилась в составе Каспийской военной флотилии в 1945 году (старое название – «Альтфатер»).

«Коминтерн» – этот крейсер, прежде называвшийся «Память Меркурия», стоял на приколе в одной из бухт Севастополя, как исчерпавший свои технические ресурсы. В 1923 году он был восстановлен, получил новое название «Коминтерн» и стал одним из крупнейших кораблей Черноморского флота. На нем С.М. Эйзенштейн снимал многие кадры фильма «Броненосец Потёмкин».