Текст книги "Река времени"

День Победы

С нами была такая история. По дороге в Швейцарию мы c Олей хотели заехать на перевал Сен-Бернар, посмотреть знаменитых собак. Оказалось, что перевал закрыт – было еще очень много снега. Об этом извещал знак на обочине дороги. Я глазам своим не поверил. Безобразие! В кои-то веки собрались взглянуть на сенбернаров – и на тебе! Я даже зашел в местное отделение полиции, спросить, закрыт ли перевал в самом деле. Вежливый дежурный сказал: «Мы здесь не отвечаем за перевалы, но для вас, месье, я узнаю». Позвонил куда-то, и все оказалось, как было написано на обочине.

В итоге мы проехали сначала в Италию по туннелю под Монбланом, а затем под Сен-Бернаром по туннелю с итальянской стороны. Оказавшись на швейцарской территории, остановились. Вокруг никого. Но тут к нам подошел пожилой дядечка, хозяин местной гостиницы. Мы его спрашиваем, где тут собак можно посмотреть. А, говорит, собак в монастыре на перевале давно нет, да и пройти туда об эту пору можно лишь рано утром по насту, езжайте вниз в Швейцарию, там в городе Мартиньи питомник. Я ему говорю: наверно, закрыто, ведь сегодня День Победы. Он спрашивает:

– Это где День Победы?

Отвечаю:

– Во Франции.

– Интересно, – говорит, – а с кем они воевали? И кого они победили???

А разговор был на французском языке…

Вниз мы спустились, питомник нашли. Но вот незадача – санитарный день. Я постучал, вышла собаководческая тетя. Я ей говорю:

– Мы издалека ехали, чтобы взглянуть на собак.

– Откуда?

– Из Гренобля.

– А, из Гренобля… ну заходите.

Так в День Победы мы взглянули на сенбернаров во всей их красе и мощи.

Шмели

В конце 50-х годов дед с бабушкой получили 8 соток под дачный участок по Волоколамской дороге километрах в 75 от Москвы. Сначала мы с дедом корчевали лес и жили в шалаше, потом построили сарай и переселились туда, а затем дед получил небольшие деньги по страховке. Он застраховал жизнь и не умер до 65 лет. На эти деньги был куплен кое-какой строительный материал, и мы с ним стали строить дом. Построили и покинули наш сарай, где стали хранить садовый инвентарь, плотницкий инструмент, минеральные удобрения и прочее. Среди этого прочего в сарае остался старый диван, раньше служивший нам кроватью.

Шли годы. Деда уже не было, на участке вырос новый рубленый дом, сарай стал не нужен, и мы с братом Сашкой собрались его разобрать. Но к тому времени диван, что стоял в сарае, сильно отсырел, просел, и в нем завелись шмели. Столько шмелей сразу я никогда в жизни не видел. Было похоже, что их занесли в Красную книгу потому, что все шмели из Московской области поселились в нашем диване. Мы опасались их тревожить. Ведь если они, не дай Бог, вдруг поймут, что мы покушаемся на их дом, то… Но разбирая сарайный хлам, мы вдруг наткнулись на дымовую шашку. Не сильно удивившись, ведь среди дедова наследия была и собачья доха, которую потом перешили в женскую меховую шубу, и пистолет «Кольт» с тремя патронами, и целая библиотека сочинений по философии, истории античности, психологии, да мало ли что еще… И вот, ничтоже сумняшеся, мы решили запалить эту дымовую шашку в надежде выкурить шмелей из их родного дивана. Сказано – сделано.

Не учли мы одного – это была корабельная шашка, из тех, которые используют на флоте торпедные катера, когда после внезапной атаки они ставят дымовую завесу, чтобы корабли противника не могли открыть прицельный огонь на поражение. Дым, рассчитанный на то, чтобы скрывать целые крейсера и линкоры, окутал дачный поселок. Света белого не стало видно, и лишь с ближних участков доносилась ненормативная лексика, срывавшаяся с уст наших соседей Андрея Филимоновича и Григория Григорьевича. Когда дым наконец рассеялся, мы вошли в сарай. Шмели как ни в чем не бывало летали над родным диваном, и было их ничуть не меньше, чем до нашей газовой атаки.

Зачем мы нужны женщинам

Было это в незапамятные времена. Жили тогда от зарплаты до зарплаты, и все как-то подрабатывали – кто переводами, кто рефератами, кто репетиторством. Я преподавал на Физтехе. Зарплату там выдавали в определенный день, и тогда весь институт выстраивался возле окошка в бухгалтерию и ждал своей очереди. Затем настали новые времена, и зарплату стали переводить на счет в Долгопрудненском отделении Сбербанка. Очередей уже не было, каждый приходил, когда ему удобно. И вот как-то раз прихожу я в сберкассу. Чудеса… в зале ни одного человека, и только слышен шепот:

– Мужчина пришел…

Подхожу к окошкам и слышу:

– Идите скорее сюда, дверь справа от вас.

Вхожу туда, куда обычно входить нельзя, и вижу: женщины стоят на столах, подобрав юбки, а по полу бегает здоровенная крыса… Хватаю швабру, загоняю крысу в угол и придавливаю ее к стенке. В этот момент в сберкассу врывается милиция, и дальнейшая судьба крысы оказывается в руках служителей правопорядка. Я же с тех пор стал любимым клиентом нашего Сбербанка.

Зачем нам нужны женщины

Жили мы в Черноголовке. Кругом лес, в лесу военный полигон, там стреляют, ну все как положено. А за лесом и полигоном поля, за полями Ногинск, рядом с которым дачные поселки. Справа садовый кооператив «Ромашка», где жили наши друзья Коля и Инна Сперанские. Слева другое садово-огородное товарищество, не упомню названия, там обитали Сергей и Вика Метельские. Мы иногда навещали их на велосипедах. И вот возвращаемся мы как-то из гостей, подъезжаем к нашему лесу. Я впереди, Оля немного отстала. Тут на опушке появляется вооруженный патруль и требует предъявить документы. Я говорю:

– Ребята, какие документы в лесу, я тут живу неподалеку в Черноголовке…

Ничего не хотят слушать, говорят, отведут в комендатуру. Тут подъезжает Ольга. Картина мгновенно меняется:

– А, мужик… ты с бабой… Проходи…

Карл XII

Однажды, оказавшись в Стокгольме, я решил сходить в Национальный музей – крупнейший художественный музей нашего северного соседа. Я тогда еще многого не знал и, увидев в правом крыле музея совершенно великолепное собрание новгородской иконы XV–XVII веков, решил, что это трофеи времен владычества Швеции над северными новгородскими землями в допетровские времена. Много позже я узнал, что все это было продано Швеции в 20–30-е годы прошлого века нашим советским правительством. Точно так же как сокровища Эрмитажа (Рембрандт, Боттичелли, Ян ван Эйк…) приобрел тогдашний американский министр финансов Меллон, и они сейчас экспонируются в Вашингтонской национальной галерее. Точно так же картины Рубенса ушли в Лиссабон, где на них можно посмотреть в великолепном Музее Гульбенкяна. А богатейшая коллекция рыцарских доспехов, собранная магистром ордена Мальтийских рыцарей императором Павлом I, экспонируется в Военном музее в Доме инвалидов в Париже. Не знал я и того, что шведский король Карл XII после поражения под Полтавой долгое время был пленником турецкого султана, а затем, вернувшись на родину, не угомонился и затеял новую войну за некие земли, принадлежавшие Дании, которые он считал своими. На этой войне он был убит. Произошло это поздним вечером, когда Карл прогуливался по передовой, осматривая позиции. Он считал себя заговоренным и полагал ниже своего достоинства кланяться перед пулями. Выстрел из базуки пробил ему голову. Он упал на дно траншеи, и французский офицер его свиты, который за минуту до этого просил Карла быть осторожнее, сказал:

– Господа, спектакль окончен, пойдемте ужинать.

Так вот, поднимаюсь я в музей по великолепной парадной лестнице и вижу слева наверху картину, на ней траурная процессия в заснеженном лесу. Подхожу, читаю надпись: «Шведские гренадеры несут носилки со своим убиенным монархом Карлом XII». Смотрю, неподалеку сидит пожилая дама, смотрительница музея. Подхожу к ней и спрашиваю, где и когда погиб их король. Она в свою очередь интересуется, из какой страны я прибыл, и, узнав, что я из России, с негодованием и возмущением выпаливает:

– Так вы же его и убили!!!

Бенджамин Бриттен

Дело было в Лондоне, лет 30 тому назад. В те времена мне все было интересно, и по приезде я купил какой-то буклет о культурных событиях на этой неделе. Смотрю, вечером концерт Мстислава Ростроповича в Барбикан-Холле. Ясно, что билеты все проданы, но чем черт не шутит, может, повезет. Сажусь в метро, еду. Вдруг в какой-то момент по радио что-то объявляют, поезд останавливается на следующей станции, и все стремительно покидают вагон. Я из объявления ничего не понял, продолжаю сидеть. В вагон врывается полиция и буквально пинками выгоняет меня из вагона, приговаривая:

– Что, вы не слышали объявления? ИРА (Ирландская республиканская армия) заложила бомбу где-то на этой линии метро.

Тогда это было повседневным явлением английской жизни, но я еще к этому не привык. Выхожу из метро, беру такси, еду в Барбикан-Холл. И, о чудо, есть билеты! Здесь англичане просто молодцы. Во всех музыкальных центрах: в Венской опере, в Ла Скала, в Байройте билеты на спектакли всегда проданы за много месяцев вперед. Проданы они и в Барбикан-Холле, но за полчаса до начала спектакля в кассе появляется немного билетов. Не знаю, может быть, это невостребованная бронь, а может быть, просто красивый обычай – подарить радость нескольким счастливчикам. Успев заглянуть в буфет, вхожу в зал. В этот вечер Ростропович давал концерт, посвященный Бенджамину Бриттену, с которым они были дружны. Спонсировала концерт сама королева Елизавета.

Зал встретил маэстро такими овациями, что казалось, стены рухнут от рукоплесканий. Было ощущение, что я не в концертном зале, а на стадионе перед футбольным матчем, и из раздевалки на поле вышел сам Пеле. В первом отделении Ростропович исполнял пьесы Бриттена, во втором, которое продолжалось вдвое дольше, играл произведения других композиторов, охотно откликаясь на просьбы из зала. Это было просто чудесно. Его долго не отпускали. Потом все же начали расходиться.

Выходя из Барбикан-Холла, прежде чем попасть на соседние улицы, где ходит городской транспорт, такси, а некоторых поджидают машины с личным шофером, все идут по одной длинной и довольно узкой дорожке, и здесь невольно можно услышать, о чем говорят идущие рядом. Передо мной идут два джентльмена. И я слышу, как один из них говорит:

– Какой чудный вечер, какая музыка, какой потрясающий маэстро… Одного не пойму, зачем он играл этого Бриттена???

Наш первый отдел

В институте не было своего первого отдела, за нами надзирал первый отдел Института физики твердого тела, во главе которого стоял колоритный мужчина – Гаик Мушегович Товмасян. Надо было видеть, как он в цветастой рубашечке идет летней порой, возвращаясь после обеденного перерыва в свой кабинет, окруженный стайкой институтских женщин. Взаимодействие с ним главным образом состояло в том, что он подписывал так называемые «акты экспертизы». Эти бумаги, удостоверяющие отсутствие государственной или военной тайны, составлялись по поводу каждой работы, выполненной в институте и направляемой в открытую печать, подписывались специально назначенной экспертной комиссией и заверялись подписью начальника первого отдела. Одно время, будучи ученым секретарем института, я носил их на подпись Товмасяну и иной раз заставал его за чтением какой-нибудь книги в старинном переплете. Он большей частью быстро подписывал, лишь взглянув для порядка на подписи членов экспертной комиссии, приговаривая: «Рашбу знаю, Мельникова знаю, Ивлева знаю…», но иной раз интересовался:

– А о чем эта работа?

Говорю, например, о сверхтекучести.

– А что это такое – сверхтекучесть?

Говорю, это когда гелий течет по трубам без трения, и, если интересно, можно спуститься на этаж вниз в лабораторию Лени Межова и посмотреть, как это происходит. В ответ звучит многозначительно:

– Ну, если я буду на все смотреть…

Как-то я с пачкой таких бумаг направлялся в первый отдел и неожиданно встретил Гаика Мушеговича на лесной тропинке. Поздоровавшись, говорю:

– Подпишите, пожалуйста.

А он:

– Неужели вы думаете, что я это здесь буду подписывать??

А сам идет к ближайшему пню, присаживается, достает ручку и говорит:

– Давайте сюда ваши бумаги.

Робин Гуд в погонах

Было это в сравнительно недавние времена, когда весь мир еще не был охвачен страхом и борьбой с терроризмом и служба проверки чемоданов при входе в зону посадки в аэропортах еще не была организована, но проверка ручной клади происходила в момент посадки на самолет одновременно с проверкой паспортов и посадочных талонов. Я летел из Москвы уж не помню в какую страну, и мои знакомые попросили меня захватить с собой внутренние паспорта их родственников, живших в стране, куда я летел. Надо сказать, что провоз чужих документов через границу, тем более паспортов, строжайше запрещен.

Но я согласился оказать эту не Бог весть какую услугу, полагая, что кто ж их у меня найдет. Ну вот, наступил момент посадки, я прохожу, и некая дама в погонах просит меня отойти в сторону и открыть портфель. Отхожу, открываю, и мне предлагают достать из портфеля папку. Туда я положил оттиски статей, черновики своих вычислений и на самое дно те самые паспорта. Она говорит:

– Откройте папку, – затем приподнимает стопку бумаг и видит паспорта. – А это что?

– Паспорта.

– А вы знаете, что это запрещено?

Молчу.

А она:

– Вы где работаете?

– В Академии наук…

И слышу:

– А… вы нищие. Проходите.

И, захлопывая папку, отдает ее мне…

Ты куда пришел?!!

Не помню уж, когда и куда ушел из института наш замдиректора по административно-хозяйственной части Федор Михайлович Какацанов, по прозвищу Кака, совершенно законченный завхоз, у которого лишнего листочка бумаги без приказа директора не выпросишь, но вот на смену ему явился лихой и разухабистый новый замдир, Дмитрий Ульянов. Нет, не младший брат Владимира Ленина, но мужчина раскованный, запросто обращающийся к академикам на «ты», ну и не без некоторых способностей, скажем, организовать после субботника ящик пива для сотрудников. Что было, то было.

Вспоминается ситуация. Как-то раз в институт пришел полковник Митяев – уполномоченный КГБ по Черноголовке. Пришел в очередной раз побеседовать с директором. Конечно, никому, упаси Господи, не положено знать, что это за личность, но деревня есть деревня – все знают, кто это такой. Вот он идет по институтскому коридору в направлении директорского кабинета, все несколько притихли и провожают его взглядом. И тут раздается громовой голос Ульянова:

– Ты куда прише-е-е-л?!!

От неожиданности Митяев вздрагивает, поворачивает голову и говорит:

– В институт…

– Так пушку… в гардеропе оставь!!! – звучит на весь коридор голос Ульянова.

Всему есть свой предел. Раскованность можно принять за самоуправство, а самоуправство за подсиживание, ну и этого замдиректора в нашем институте скоро не стало.

90-е годы

В 1997 году Катька вышла замуж, надо было выделить ее семью, и мы с Ольгой продавали нашу квартиру на Ленинском проспекте. Делалось это так. Покупатель закладывал нужную сумму в банковскую ячейку, где она оставалась до оформления всех документов, потом продавец ее получал, либо получали те, у кого мы купили квартиры Катьке и себе.

Незадолго до назначенного банком часа стою я с нашим покупателем неподалеку от входа в банк. Он, наверно, чтобы не было сомнений, приоткрывает пальто и показывает набрюшник, где у него лежат деньги. Затем начинает как бы что-то вынимать из кармана, и я вижу рукоятку револьвера.

– А это зачем? – спрашиваю я.

– На всякий случай, – говорит он.

– Чего ты боишься? – и указываю ему на мужчину, спокойным шагом подходящего к входу в банк. У того в руках сетчатая авоська, полная долларовых банкнот.

– Вот, – говорю, – этот ничего не боится.

– Не туда смотришь. – И легким кивком показывает, куда надо смотреть. Смотрю. Неподалеку стоит джип, полный молодцов с характерными физиономиями, внимательно провожающих долларового почтальона взглядом.

– Понял теперь, почему тот идет так спокойно?

В январе 94-го умерла моя жена Татьяна. Где-то в мае я поехал на Хованское кладбище заказывать памятник. Поехал по Киевскому шоссе на велике. Тогда транспорта было в разы меньше и еще можно было позволить себе подобные прогулки. Приезжаю на кладбище. Смотрю, при входе никого нет, еду дальше, обычных посетителей нет, а на каждом шагу начинают попадаться крепкие молодые люди в черных костюмах. За поясом и в задних карманах у них что-то недвусмысленно топорщится. Приезжаю в мраморный цех. Опять никого нет. Потом смотрю, все работники сидят на заборе и наблюдают за тем, что происходит. Спрашиваю, в чем дело? Оказывается, на днях убили главу солнцевской мафии, взорвав его 600-й «Мерседес», и теперь его хоронят. Прямо как в кино «В старом Чикаго». Вот удобный случай, чтобы разом арестовать всех этих, раз уж они собрались здесь. Прикидываю, сколько же надо для этого ментов. Получается не меньше батальона спецназа. Но никто и не думает их арестовывать.

Годом позже в квартире раздается телефонный звонок. Незнакомый голос сообщает, что мой сын Антон влип в какую-то историю, захвачен в заложники и теперь за него требуют выкуп две тысячи долларов, в противном случае через пару дней у меня не будет сына. Что делать? Посовещавшись с Ольгой, звоню в МУР, в отдел борьбы с организованной преступностью.

Приезжают два молодых человека в кожаных куртках. Говорят: чтобы мы могли этим заняться, вы должны написать заявление. Прежде чем это делать, подумайте, ведь у вас две дочери, пока мы ищем вашего сына, они могут захватить и их…

Стало ясно, Антона надо выкупать. Денег нет. Ольга звонит отцу своей старой подруги Наташи Тютчевой. Отец ее, Юрий Владимирович, коллекционирует старинные часы, покупает их, чинит, занимается обменом. Он соглашается нам помочь. На следующий день тот же голос по телефону говорит, что к вечеру срок ожидания закончится. Отвечаю, что привезу деньги. Мне назначают час и место встречи и предупреждают, чтобы я был один. Встречаемся поздно вечером где-то на Варшавском шоссе в подземном переходе. Шпана долго пересчитывает деньги в мелких купюрах. Потом откуда-то из темноты приводят Антона.

Хвосты бандитизма существуют по сю пору. В 2003 году меня ограбили в моем собственном подъезде в Ясенево. Я приехал в Москву на свадьбу дочери и был по этому случаю при деньгах. Нападавшие были настоящие профессионалы. На попытку сопротивления с моей стороны один из них надавил пальцами на мои глаза, а другой приставил к горлу нож с автоматически выскакивающим лезвием. Деньги пришлось отдать. Наивное обращение в милицию привело лишь к потере времени. С деньгами на свадьбу выручил Игорь Фомин. Хорошо, когда есть близкие отзывчивые люди!

В 93-м году, в день, когда ельцинские танки готовились расстрелять Белый дом на Краснопресненской набережной, а снайперы с верхних этажей вели стрельбу по людям, я пошел к президенту Академии Осипову с ходатайством выделить средства на строительство давно обещанного здания для нашего института, с 1965 года ютившегося в помещении, предназначенном для бухгалтерии Института химической физики.

Пропуск в Президиум у меня был, но он не понадобился. В здании совершенно пусто, ни охраны, ни секретарш, ни сотрудников. Прямо Зимний в 1917 году, но и женского батальона нет. Вхожу в кабинет президента, за столом президент Юрий Сергеевич Осипов, рядом вице-президент Андрей Александрович Гончар, который, похоже, тогда и вел все дела Академии. Спрашивают, где Захаров. Отвечаю, в Аризоне. Что у вас? Показываю письмо. Осипов накладывает резолюцию: выделить средства в размере…

Ну, о размере позаботился Гайдар. На деньги, предназначенные для строительства здания, удалось построить гараж для институтских автобусов… С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Годом раньше нам с Гришей Воловиком была присуждена премия имени Л.Д. Ландау Российской академии наук. На эти деньги в советские времена можно было купить автомобиль «Москвич», да еще бы и осталось на банкет. Теперь же иду в Академию, какой-то скромный чиновник вручает мне диплом и деньги. Их хватает на две (!!) бутылки водки. Можно отметить премию.

В один из дней ельцинской борьбы за власть «поклонники демократии» собрались толпой на Старой площади, чтобы спасти и защитить председателя ельцинского правительства Гайдара, которому якобы угрожали сторонники Руцкого и Хасбулатова. Они проторчали там всю ночь, и ничего не произошло. Нашли кого спасать…

У меня в этот день была в Черноголовке лекция. Обычно я доезжал на метро до станции «Щелковская», где меня ждал на институтской машине шофер Юра. Между тем в этот день по приказу Ельцина въезд в Москву был закрыт. Юра – человек слова. Он приехал заранее, но въехать в Москву по Щелковскому шоссе не получилось. Тогда он поехал к въезду через Черкизово, и, пока солдат с автоматом проверял документы у шофера машины перед ним, старый охотник Юра дал по газам и скрылся за ближайшей пятиэтажкой. Когда я приехал на «Щелковскую», машина меня ждала на обычном месте. Выезд из Москвы не контролировался, и я поехал учить детей.

В начале 90-х многие сотрудники уже покинули институт, но кафедра физтеха продолжала работать. По сравнению с горьковскими временами мы даже расширили учебный процесс, добавив несколько предметов. В середине же 90-х, когда уехали Леня Левитов и Алеша Китаев, стало трудней. Мне, как завкафедрой, иной раз приходилось принимать экзамены по нескольким дисциплинам – лекторы находились за границей…

Об эту же пору, несмотря на отъезд за границу многих именитых сотрудников, научная жизнь в институте продолжалась. Реноме Института Ландау, сформировавшееся в предшествующие годы, было на высоте. Но как всегда, одни работают, другие организовывают научное сотрудничество. Только недавно были восстановлены дипломатические отношения с Израилем, и к нам приехала делегация профессоров и руководителей Университета Бар-Илан во главе с Моше Кавехом, физиком, известным своими работами по локализации световых волн.

Я в то время возглавлял институт. Беседуем и подписываем протокол о сотрудничестве. Также подобные соглашения были подписаны с Математическим институтом имени Стеклова и с Институтом химической физики. Вечером израильскую делегацию приглашают на ужин в Дом ученых.

Здание Дома ученых на Пречистенке, его интерьеры, зимний сад, превращенный в парадный обеденный зал, отделенный от бара шестиметровым стеклом, производят роскошное впечатление. Наш ужин сервирован в соседнем, так называемом Золотом зале – помещении несколько меньшего размера, но не меньшего великолепия. Входим, видим. За главным столом сидят руководители израильской делегации, с ними члены Президиума Академии с женами и даже с детьми. Они здесь хозяева. За другими столами члены израильской делегации. Ну, а нам, представителям институтов, тех, с которыми велись переговоры, стол отведен в углу поближе к дверям…

Ужин начинается, и тут после закуски подают свиные отбивные. Это израильтянам, да еще из религиозного Университета Бар-Илан! Но они люди воспитанные, не моргнув глазом поглощают свинину, видимо, вспоминая старый анекдот, где корейский солдат воображает себя евреем, а поедаемую собаку курочкой. Со стороны стола-президиума звучат характерные чиновничьи тосты и с нашей, и с израильской стороны, поражающие своей похожестью. Запомнился лишь один, произнесенный деканом религиозного иудаистского факультета, о людях, сохраняющих человеческое лицо в трудную пору.

Все последние годы советской власти, и особенно в годы перестройки, с продуктами было худо. С развалом Союза стало совсем плохо. Даже за хлебом выстраивались огромные очереди. Чтобы купить сахар, нужно было записаться в очередь с вечера и приходить отмечаться допоздна, а потом с утра на следующий день, что и делали Любка со своей подружкой Тонькой по дороге в школу. Правда, после уроков наши добрые граждане пытались их выкинуть из очереди, но тут подоспел Тонькин папа, и детям насыпали наволочку сахарного песка. Прямо как в начале 50-х, когда я, шестилетка, стоял в очереди за мукой и ждал прихода мамы.

Надо было как-то жить и выживать.

«Голь на выдумки хитра, а богатые на деньги», – говорила моя бабушка. Мы явно относились к первой категории. В магазинах купить было нечего, но все же, обойдя все окрестности, Ольга где-то достала мешок капусты, в другом месте килограмм десять муки, трехлитровую банку растительного масла и огромный кирпич дрожжей. И какое-то время мы питались капустными пирогами. Приходили Любкины подружки и съедали все подчистую. У тети Оли, не в пример другим домам, не подавали пустой чай.