Текст книги "Река времени"

Берлин – Париж

Возвращаясь с семьей летом 1991 года из Франции в Россию, мне пришлось оставить машину в кемпинге на западной границе Германии – отказал мотор нашей старой «Вольво». За нами приехал старый знакомый Боря Марков и забрал нас к себе в Западный Берлин, откуда мы поездом поехали в Москву. Машину тем временем доставили в Берлин, починили, и она осталась дожидаться хозяина на улице неподалеку от Бориной квартиры. Через пару лет я получил приглашение во Францию и решил забрать по дороге свою машину. Ко мне присоединился Саша Михайлов – он был приглашен на работу в один из парижских университетов.

Прилетели мы в Берлин, пришли к Боре, взяли ключи от машины и собрались ехать. Не тут-то было, мотор отказывался заводиться. Думаем, не беда, Боря, как член клуба автомобилистов, вызывает клубную аварийку. Приезжает универсал, весь напичканный инструментами и запчастями, механик с час возится с нашей «Вольво», но проклятая не заводится. После этого он буксирует нас к ближайшей автомастерской и поручает им разобраться. Та же картина. Попытки завести мотор механиком из мастерской безуспешны. Говорит: езжайте в фирменный гараж «Вольво», там помогут. Едем и получаем ответ, что сейчас рождественские каникулы, заказов невпроворот и нашей машиной они смогут заняться не раньше чем через две недели. Дело швах. У нас только транзитные визы, действие их через сутки кончается. Что делать, неизвестно, но, отложив вопрос до вечера, идем с Сашкой в музей (зря, что ли, в Берлин приехали?) смотреть Пергамский алтарь и потрясающие монументальные стены из дворца Навуходоносора. Вечером узнаем, что все Борины попытки найти гараж, где могли бы помочь, оказались тщетны. Выпив с горя по рюмке, сидим ужинаем. И тут приходит с работы Борина жена Таня.

Она работает в госпитале, там у нее множество разных знакомств. Узнав, что происходит, она звонит кому-то. Отвечают, что перезвонят через некоторое время. Сидим, продолжаем выпивать. Но вот звонок. Спрашивают, где стоит машина, и говорят: будьте около нее около 11 вечера. Стоим у машины. Подъезжает белый «Мерседес»-универсал. За рулем некий турок, а рядом сидит женщина в бальном платье-декольте. Выясняется, что это такой камуфляж. Он работает по ночам без лицензии, а для полиции делает вид, что возвращается с женой из ресторана. Дальше начинаются чудеса. Турок заменяет совершенно новый аккумулятор на более мощный, зачем-то обрызгивает карбюратор эфиром, садится за руль, как старик Хоттабыч, выдергивает из бороды три волоска, говорит «раз-два-три» – и машина заводится!!! Становится очевидно – с ростом прогресса в фирменных мастерских мастерство ушло в прошлое.

Наутро садимся в машину и подъезжаем к заправке у той мастерской, где вчера нам тщетно пытались помочь. Я, не выходя из машины, опускаю стекло, подзываю вчерашнего механика и прошу заправить бак. Тот смотрит обескураженно, но просьбу выполняет. В Берлине все. Теперь на Париж!

По дороге в Париж мы планировали переночевать в Кайзерслаутерне в квартире нашего коллеги Ильдара Габитова, работавшего в этом городе. Сам Ильдар уехал в Москву, но сказал, где можно найти ключи от квартиры. На автобане, где-то в районе Франкфурта, мы чуть не отдали Богу душу. На этой 4– или 5-полосной дороге, где машины идут со скоростью 120–140 километров в час, одна из машин, шедших спереди слева от нас, стала резко тормозить, а какой-то идиот тоже резко сбросил скорость, видимо, намереваясь посмотреть, что происходит. Мгновенно образовался затор. Сашка, а он был на этом участке за рулем, выбрал единственно правильное решение: резко ускорившись, машина успела вылететь из этой каши. Что там было дальше, мы не знаем. Но вечером, как Чапаев с Петькой, разложив картошки на столе в квартире у Ильдара, пытались воспроизвести положение всех машин и тот героический маневр шофера Михайлова, спасший нам жизнь.

Въехав в Кайзерслаутерн, замечаем, что все машины, идущие сзади, сигналят нам фарами. Решили посмотреть. Один остался за рулем, другой вылез и стал смотреть. Баа, из-под машины вырывается пламя. Стало ясно, прогорел глушитель, и так дальше ехать нельзя. Переночевав, идем в автомобильный магазин и по каталогу находим огнеупорный пластырь для починки глушителей. Дорого, однако… Но голь на выдумки хитра. Идем в супермаркет и покупаем фольгу для заворачивания продуктов и хомуты для стягивания водопроводных труб. Затем на помойке находим жестяную пивную банку. Сашка лезет под машину, поставленную одним боком на тротуар, оборачивает дыру в глушителе фольгой, затем надевает на нее муфту из разрезанной пивной банки и все это стягивает хомутами. Можно ехать дальше.

Следующая остановка в Реймсе. Там чудесный собор, где короновались многие французские короли. Во время войны взрывной волной в соборе были выбиты старинные витражи, и теперь их заменили новыми, изготовленными по эскизам Марка Шагала.

Мы на финишной прямой. Дорога платная, и на въезде в Париж надо остановиться в специальных узких воротцах, пеажах, и заплатить за проезд. Встаем, и тут из-под капота вырываются клубы дыма. Я выскакиваю из машины с огнетушителем в руках, открываю капот и вижу – это не дым, а пар от прохудившегося радиатора. Подошедший дорожный служитель улыбается и говорит: «С Новым годом, месье!»

Так 31 декабря 1992 года мы добрались до Парижа.

Только русский…

Машину отбуксировали на ремонт в гараж, а нас с Сашкой Михайловым подобрали друзья, его – Женя Богомольный, а меня – Володя Фатеев, обитавший на рю Лясепед в самом сердце Латинского квартала. Это здорово, куда ни приедешь, везде друзья! За два года до этого мне уже приходилось воспользоваться Володиным гостеприимством. Тогда, приехав из Гренобля, я встречал в Париже сына, прилетевшего из Москвы. Хотелось хоть немного показать Антону Париж, и мы поднялись пешком с чемоданами на Эйфелеву башню. Не стоять же в длинной очереди в ожидании лифта! Антон сказал: «Путешествия с отцом всегда связаны с переноской тяжестей».

В этот раз Володя с семьей встречал Новый год, а я, устав с дороги, крепко спал в соседней комнате. Через пару дней он уезжал в Москву. Утром в день отъезда из ванной комнаты доносились слова песни «Широка страна моя родная…».

Мне надо было отправляться дальше – в Гренобль. Но перед этим я должен был выполнить поручение моего брата Сашки – передать какое-то послание его знакомым, что я и собирался сделать ближе к вечеру. Но тут приехал Михайлов, и дело приняло несколько другой оборот. Он встречал Новый год в семье Жени Богомольного, и эти безалкогольные посиделки совершенно истощили силы бедного сибиряка Михайлова. Он привез с собой несколько бутылок того-сего и был серьезно настроен.

Я, как мог, отказывался, но все же пришлось уступить. В результате после дружеских возлияний я отправился в гости к знакомым брата, мягко говоря, навеселе. Когда я вошел, хозяйка, молодая симпатичная женщина, взглянув на меня, сказала:

– Только русский может явиться в гости в таком виде!

А брат Сашка меня предупреждал об определенной национальной ориентации своих знакомых… Ну хорошо, послание я вручил и собрался уходить, но меня пригласили к столу. Оказывается, встреча с моим братом произвела на наших украинцев такое впечатление, что отпустить меня без угощения они не могли. За столом, кроме красивой хозяйки, были ее мать и дочка, девочка лет десяти, в платьице с украинской вышивкой. Пришлось не ударить в грязь лицом, и к приходу хозяина дамы были совершенно очарованы подгулявшим, но обходительным москалем.

Выйдя из гостей, я еле успел на последний поезд метро. В вагоне об эту пору, кроме меня, были одни клошары. На пересадке в центре города, где-то в районе площади Инвалидов, в вагон вошли полицейские с питбультерьерами на поводках. Дискуссия с собаками этой породы не может быть продолжительной. Пришлось выйти из метро и продолжить путь в Латинский квартал пешком.

Курама Матсури

Осень в Японии – время традиционных праздников. Особенно пышно и разнообразно празднуют в Киото – древней императорской столице.

Главный праздник – Джидаи Матсури, или Парад веков, когда в город входит огромная костюмированная процессия людей и животных, каждое звено которой представляет какой-то период из более чем 1000-летней истории города. Есть праздник на воде в парке Арашияма на ярко украшенных лодках, ночной праздник осеннего листопада среди подсвеченных храмов и красной листвы японских кленов, праздник города, где можно послушать народные песни, попробовать блюда традиционной кухни и приобщиться к чайной церемонии, храмовые праздники в храме угрей, в храме лисиц… Но, может быть, самый необычный праздник – это праздник в деревне Курама неподалеку от Киото – праздник огня Курама Матсури.

Согласно местной легенде, когда-то в давние времена юный принц заблудился в лесу, но нашел приют и обогрев в Храме дождя в маленькой горной деревушке Курама. Вернувшись в Киото и памятуя свое чудесное спасение, принц стал ежегодно присылать в деревню вязанки дров, с тем чтобы в домах его спасителей всегда было тепло. Тепло очага стало теплом, согревающим души людей. С тех пор каждый год в определенный день деревня совершает магический ритуал – обряд Пронесения огня, Огня жизни.

В этот день в эту маленькую деревушку, похоже, съезжается вся Япония. Народу было очень много, но все как-то было разумно организовано, и, когда мы с Олькой приехали в Кураму на пригородном поезде, нас и всех приехавших встретил полицейский в белых перчатках и направил на деревенскую улицу, на место, откуда все хорошо видно. Но где это видано верить полиции, и мы, как нормальные русские люди, поднырнув под указующую руку, стали протискиваться на холм к дверям храма, откуда должны были вынести огонь. Потом об этом пришлось пожалеть и с невероятными трудами пробиться обратно.

В этой деревне одна улица. Перед каждым домом возвышались сложенные шалашом охапки дров. Кое-где стояли большие барабаны. Когда стемнело, гулко ударили барабаны, и из Храма дождя вышла процессия. Жрецы несли огонь и от него зажигали костры перед каждым домом. Потом из домов стали выходить их обитатели. Первыми вышли стайки детей, мальчики и девочки лет девяти-десяти. Дети из каждого дома шли отдельно, позади каждой группы шла пожилая женщина, видимо, их бабушка. У каждого из них в руках была связка сухих прутьев. Они поджигали ее с одного конца, клали на плечо, горящим концом назад, и под гром барабанов шли к центральной площади, где складывали свои пылающие вязанки в один большой костер. Бабушка, идущая сзади, следила, чтобы одежда на детях не вспыхнула.

Потом вышли подростки – мальчики лет пятнадцати, девочек уже не было. Связки горящего хвороста были существенно длиннее, чем у малышей. На мальчиках, кроме набедренных повязок, ничего не было.

Последними вышли парни лет двадцати. На плечах они несли пылающие с одного конца связки жердей метра два с половиной в длину, так что некоторые из них приходилось нести по двое. Опять группы из разных домов не смешивались между собой. Были группы поменьше и побольше. Команда из одного дома несла целый воз пылающих сучьев, а из другого вышел только один молодой человек. Он поднял свою огромную связку, поджег ее и, шатаясь под ее тяжестью, понес. Парни громко и в такт кричали: «Сарья! Сарье!! Сарья! Сарье!» и двигались к центральной площади, где уже пылал гигантский костер. Гул огромных барабанов перешел в мощное крещендо.

Все это – ночь, искры, падающие на голые тела в бликах пылающих костров, гулкий гром барабанов – производило завораживающее впечатление. Я не смог удержаться и, подхватив горящую охапку прутьев, оброненную кем-то из пацанов, с криком «Сарья! Сарье!» влился в процессию. Полиция отреагировала мгновенно. У меня отобрали мой факел и водворили в ряды зрителей, дав понять, что это ритуал местных жителей и только они могут в нем участвовать.

Все закончилось около полуночи. Во время проведения ритуала действовал строгий запрет на потребление спиртного, теперь он был снят, на другом от площади конце деревни был сделан навес, и жители, сидя под ним, приступили к трапезе.

Мы с Ольгой прошлись по деревне. Костры перед домами еще горели. В окнах некоторых домов наряду со старинной утварью и посудой были выставлены военные доспехи. Вспоминая фильм Акиры Куросавы «Семь самураев», можно предположить, что это не доспехи предков обитателей дома, но доспехи традиционных врагов крестьян – самураев, убитых жителями деревни в окрестных горах.

Что же означает этот удивительный обряд для местных деревенских?

Не знаю. Но кажется мне, что здесь скрыт посыл для каждого ребенка и молодого человека, вступающего в жизнь, – он должен достойно пронести по жизни свой огонь, огонь своей семьи, своей общины.

Как я сдавал на права

В 1991 году, пока мы жили во Франции, водительских прав у меня не было. Права были у Ольги, а я постепенно начинал водить машину без прав. Помню, как-то я возвращался домой и машина заглохла. Тут подъехала полицейская машина, и я похолодел. Сейчас спросят права, а их у меня нет. Но, поинтересовавшись, что произошло, полицейские спросили только, где я живу. Узнав, что тут неподалеку, они предложили меня отбуксировать к подъезду, что и было проделано. Шел проливной дождь, и они изрядно вымокли, подцепляя трос к моей машине. Вот такие были полицейские в деревне, где мы жили.

По возвращении в Москву я все же решил поставить вождение на законную основу. Но прежде, чем сдавать на права, надо пройти медкомиссию, а у меня дальтонизм. Ну не то чтобы я полностью не отличаю красный цвет от зеленого, но все же, когда идем за грибами, то всех грибов у меня примерно столько же, как и у других, всех, кроме подосиновиков. Задачу надо решать, и, раздобыв цветной атлас у знакомого офтальмолога, я с помощью дочерей начал запоминать номера страниц, где испытывал определенные трудности в распознавании того, что нарисовано. У женщин дальтонизма не бывает, и девчонки, естественно, смеялись над отцом. Офтальмологи ловят нашего брата на специально подстроенных ловушках. Дело в том, что наряду с пониженной чувствительностью к красно-зеленым оттенкам у дальтоников повышена чувствительность к синему и голубому. Поэтому на странице, где нормальному человеку бросается в глаза красная пятерка, дальтоник видит нарисованную рядом блекло-синюю восьмерку и клюет на эту наживку. Я все выучил, проверку успешно выдержал и даже делал подсказки своим собратьям-дальтоникам.

Экзамен по правилам был сдан без потери баллов, и осталось сдать вождение. Проехав за рулем пол-Франции и Германии, я был на 100 процентов уверен в себе. Но все пошло по другому сценарию. Приехав на экзамен, я быстро сдал вождение по площадке, парковку и прочее. Осталось поездить по улицам. Дело было в январе, и после рождественских каникул накопилось много желающих, и пришлось довольно долго дожидаться своей очереди. Стоял мороз, я был в ботиночках на тонкой подошве и к тому времени, когда подошла моя очередь, здорово замерз и делал все довольно механически. Сажусь в машину, в ней два гаишника, едем по улице, командуют припарковаться на обочине. Останавливаюсь. Говорят, поехали, отжимаю сцепление, нажимаю на газ и слышу: «Выходите из машины, экзамен не сдан».

Спрашиваю, почему? В ответ: «Перед тем как трогаться, вы не посмотрели в зеркало, а сзади шел грузовик. Вы труп».

«Но я посмотрел», – возмущаюсь я. «Вы не повернули головы, выходите из машины». Начиная понимать смысл этого спектакля, я подождал, пока все разойдутся, подошел к местному сторожу и спросил, кому тут надо платить. Он сказал: иди в гараж ГАИ, спроси там маляра Ивана, он тебе все объяснит. Иду, нахожу маляра, мы договариваемся.

На следующий день привожу ему деньги, он мне дает свой телефон. Вечером звоню ему и не могу дозвониться, ну, думаю, плакали денежки. Но на следующий день он сам звонит мне и говорит:

– Я ушел в запой, и раньше чем через две недели у нас ничего не получится. Если беспокоишься о деньгах, приезжай завтра к семи утра к метро «Текстильщики», я в это время гуляю с собакой, а потом я уже никакой.

Приезжаю, он мне отдает конверт с деньгами и просит позвонить через две недели. Перекинулись парой слов. Оказалось, по вечерам с собакой гуляет его жена, а сам он бывший художник, закончивший Суриковский институт… Через две недели привожу деньги обратно.

Мне назначают время переэкзаменовки, во время которой я чуть было не подрался с милицейским майором, хамившим мне, когда я был за рулем. Расстались врагами, ну, думаю, не видать мне прав. Но тут меня подзывают к кассовому окошку, и дежурный вручает мне мои права. Вот такие были в Москве маляры.

А что я домой принесу?

Как-то летом Олька с девчонками жила на даче. Шел сильный дождь, играть на улице нельзя, и она читала детям рассказы Чехова.

А у Чехова есть замечательный рассказ «Сирена», как судебный секретарь Жилин рассказывает уставшим после заседания судьям, как, что и с чем кушать, что такое настоящий аппетит и чем после первой рюмки надо закусывать… Вот Ольга доходит до слов, что после борща следует подавать рыбное, «а из рыб безгласных самая лучшая – это жареный карась в сметане…», и тут слышится стук в дверь. За дверью на крыльце стоит мужичок и спрашивает: «Хозяйка, карасей не надо?» Просто какой-то перст судьбы!

Оказалось, что этот рыбак пришел пешком от Тростенецкого озера, что в верстах десяти от нашего дачного поселка. Туда дошел слух, что в сельпо (это то, что теперь называется минимаркет) в деревне Ядремино неподалеку от нас завезли водку. А было это во времена горбачевских ограничений на продажу спиртного, когда в Москве выстраивались огромные очереди за водкой, а в сельской местности водки в продаже просто не было. Денег у нашего рыбака не было, и он, наловив карасей, двинулся под дождем в наши края в надежде на вырученные от улова деньги купить вожделенный напиток. Он пришел по адресу, караси, разумеется, были куплены. Рыбак отбыл по направлению к магазину. Дети, конечно же, захотели попробовать самую лучшую из безгласных рыб, и Катьку отрядили в тот же магазин купить сметану.

В магазине, где продавалось все, что угодно, от резиновых сапог до хлеба и кондитерских изделий, как обычно, была общая очередь. Водку отпускали по одной бутылке в одни руки. В очереди, разумеется, было и несколько таких же страдальцев, как наш рыбак. Катька потом рассказывала, как один из них, когда подошла его очередь, купил бутылку водки и, сделав шаг в сторону, откупорил ее и выпил из горлышка всю до дна. Лицо его прояснилось, и он громко спросил сам себя: «А что я домой принесу?» И с этими словами пошел и вновь встал в конец очереди. Катька решила досмотреть спектакль до конца. Когда его очередь дошла, процедура повторилась: вновь шаг в сторону, утоление жажды и вопрос: «А что я домой принесу?» Затем мужчина, уже заметно не в себе, вновь тронулся в конец очереди. Дальше смотреть не имело смысла, и Катька понесла сметану домой.

Борис

С Борисом Климовым мы познакомились на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Это было в конце 80-х, я приехал во Францию на конференцию и в выдавшийся свободный от заседаний день сел в электричку на вокзале Аустерлиц и поехал поклониться могилам наших соотечественников. Не помню, как это произошло, может быть, я что-то спросил у пожилого месье, ходившего между могил, а тот ответил мне на прекрасном русском языке. Какая-то искра пролетела между нами. Мы разговорились. Потом он познакомил меня со священником кладбищенской церкви Успения Богородицы, и батюшка сам провел нас по кладбищу, где покоятся многие дорогие нашему сердцу люди. Помнится, меня поразила простота и однообразие захоронений. В отличие от пышного великолепия Новодевичьего кладбища в Москве, где ушедшие в мир иной усилиями своих родственников продолжают подчеркивать свое прижизненное величие, здесь царила простота и скромность. Диссонансом к этому чистому тону смотрелись, пожалуй, лишь могилы Тарковского и Галича. Люди не равны при жизни, но перед Богом все равны.

В следующий раз мы встретились с Борисом в Москве, куда он приезжал на выставку своей сестры – художницы Галины. А потом, когда в 1991 году мы всей семьей приехали в Гренобль, встречи с ним и его женой Ксенией стали постоянными. Борис и Ксения были люди глубокой культуры. Они говорили на правильном, богатом и точном русском языке – языке русской дореволюционной литературы, языке писем того времени, языке своих родителей. Через них мы как бы заглянули в другой русский мир. Мир, отколовшийся от своей родины больше полувека назад и с тех пор начавший жить своей собственной жизнью.

Борис и Ксения были дети русских офицеров, покинувших Россию в Гражданскую войну. Когда красные вошли в Крым, белым, сдавшим оружие, была обещана полная амнистия. Многие поверили, после чего начались массовые расстрелы безоружных людей. Руководили избиением венгерский коммунист Бела Кун, матрос Иван Папанин и секретарь Крымского обкома Розалия Землячка. По приказу последней белых солдат и офицеров баржами вывозили в море и топили. Погибли десятки тысяч русских людей.

Отца Ксении, капитана второго ранга, спасли матросы с его корабля, дав ему возможность уплыть морем на шлюпке. Жил он потом во Франции, в районе Ментона на Лазурном берегу, вблизи итальянской границы. Земля в тех краях была тогда дешевой, у него был небольшой участок, где он разводил кур и снабжал ими окрестные рестораны. Опыт и навыки российского помещика пригодились.

Россию в те годы покинуло около двух миллионов человек. Страшно бедствовали, но многие постепенно поднялись. Культура и знания инженеров, юристов, врачей, артистов нужны везде.

Борис, французский инженер, к тому времени уже вышедший на пенсию, был дуайеном общества белоэмигрантов и был знаком и дружен с отпрысками многих знаменитых фамилий. Не будучи введены в этот круг, мы все же однажды с ним соприкоснулись.

Дело было на Пасху. В Гренобле есть лишь одна русская православная церковь, занимающая маленькое полуподвальное помещение, расписанное сестрой Бориса Галиной. Места там для всех приехавших было явно мало, и пасхальная служба шла в расположенной неподалеку греческой церкви. Службу вел греческий священник, приехавший из Ниццы, а съехавшиеся со всех окрестных мест и знавшие службу наизусть православные подпевали на церковнославянском. Служба закончилась, прихожане, выйдя из церкви на улицу, стали обмениваться новостями на чистом французском языке…

На своем маленьком «Рено-5» Борис возил меня по ближним и дальним окрестностям, показывал belle France – страну, которую он очень любил и знал. Когда в августе 1991 года мы поехали домой в Москву и где-то в земле Гессен в Западной Германии мотор нашей старой «Вольво» приказал долго жить, он, как настоящий добрый самаритянин, привез нам другой – старый вольвовский двигатель, выданный ему в мастерской по нашей страховке. Обрадовавшись встрече, мы решили зайти в какой-нибудь бар или ресторан. Но был воскресный день, и в этой немецкой земле все подобные заведения оказались закрыты. Нашли мы только мясную лавку, где заботливый хозяин при выходе у дверей вроде как бы забыл ящик с пивом. Запасшись пивом и копчеными сосисками, мы вышли на солнечный двор. Услышав нашу русскую речь, к нам подошел высокий старик и спросил:

– Das ist geschmacklich? – Вкусно? – а потом сказал, что он воевал под Сталинградом и мы ему напомнили о времени его юности.

Смерть Ксении подкосила Бориса, он слег, и его дети, а они с Ксенией вырастили шестерых детей, после инсульта поместили его в Русский дом престарелых где-то под Парижем. Приехав во Францию в году 94-м, я навестил его там, привез какие-то теплые вещи и бутылку коньяка. Пить он уже не мог. Я возил его на каталке по парку, было грустно. Вскоре после этого он ушел. Я уже был в России и не смог проводить его в последний путь.

Похоронили Бориса рядом с Ксенией на маленьком кладбище в местечке Рокебрюн недалеко от Ментона. Много лет спустя приехав в Ментон, мы с Ольгой и внуком Сашкой долго искали его могилу на русском кладбище на вершине холма в центре города. Оказалось, в горах неподалеку есть другое кладбище, где похоронены наши соотечественники. Сашка смог его найти по фотографии могилы Бориса, которую выложила в интернет его внучка. Там мы отдали нашим друзьям прощальный поклон.