Текст книги "У королев не бывает ног"

ДОБРЫЙ ДЯДЮШКА ТАНКРЕД

Так погиб Зеленый Вильфред, гроза лесов, случайно завершив свою несладкую жизнь изгнанника и тирана в одном лице добрым поступком, когда выстрелом из мушкета уложил негодяя из негодяев, который сперва обобрал своего господина, а после того, как добыча была обращена в деньги, ограбил своих сообщников; так скорее всего это разыгралось и завершилось, ибо только так можно достаточно убедительно объяснить, каким образом лакей усопшего графа один, без приятелей, очутился здесь, в этих диких краях, с перстнем Борджа на руке и с мешком дукатов за поясом, – их-то Вильфред и присвоил себе, да ненадолго.

Убрав трупы, они двинулись дальше; Петр вел под уздцы коня, на котором восседал Джованни.

«Я таки поставил графчонка на место, не только в фигуральном, но и буквальном смысле, – думал Петр. – Я спас ему жизнь, деньги и перстень; посмотрим теперь, какое это возымеет действие».

Действие проявилось незамедлительно и неожиданно.

– Извини меня, Петр, – проговорил Джованни после нескольких минут езды в полном молчании.

– За что мне тебя извинять? – спросил Петр.

– Я так глупо выразился в ответ на твои наставления о странствиях, дескать, я – Гамбарини.

– Но разве ты не Гамбарини? – спросил Петр.

– Я Гамбарини, но это было бестактно, понимаешь? – продолжал Джованни. – Мой падре никогда бы не позволил себе ничего подобного по отношению к человеку более низкого происхождения.

Каррамба, мелькнуло в голове у Петра.

– Главное – у нас снова есть деньги, – продолжал Джованни. – Хотя это лишь мизерная часть тех ценностей, которых мы лишились. Одна «Мона Лиза» стоила больше мешка золота. Или слуги бессмысленно и задешево спустили наше состояние, или Иоганн украл у них не все.

«По крайней мере, он признает мои заслуги и рассуждает об этих деньгах так, будто они принадлежат нам обоим», – подумал Петр.

Добравшись до Инсбрука, города чистого и богатого как по внешнему виду, так и по сути, в котором находились резиденция эрцгерцога, сейм и парламент австрийских земель, молодые люди поселились в лучшем номере лучшей гостиницы и три дня велели потчевать себя лучшими яствами и лучшими винами, чтоб опомниться от пережитых невзгод, разгуливали по заповеднику, где содержались серны, лани и прелестные небольшие медведи, бравшие пищу прямо из рук; а тем временем лучшие портные города лучшими нитками готовили для них новехонькую, с иголочки, экипировку из лучшего сукна, поскольку Джованни настаивал на том, чтоб явиться пред светлые очи доброго дядюшки Танкреда в нарядах, подобающих юному графу Гамбарини и его компаньону и защитнику; на четвертый день на самых лучших конях благородной мадьярской породы, которых только можно было достать в Инсбруке, они выступили из города. Коня Иоганна – он был норовист и к тому же припадал на заднюю левую ногу – Джованни продал мяснику.

Неподалеку от границ Венецианской республики их поджидал еще один чудовищно неприятный сюрприз, Бог даст последний, ибо на родной Джованни земле Италии наверняка все пойдет гладко и без помех. Они ехали глубоким лесистым ущельем, как вдруг, откуда ни возьмись, на них накинулась орда маленьких, смуглых, орущих человечков, так что путники уж решили было, что снова попали в лапы к разбойникам; однако предводитель или начальник этих молодцов, мужчина пристойной наружности, так называемый подеста, растолковал им, что это – не нападение, а таможенный досмотр, им нужно проверить, не везут ли путники вино или спирт, кремни в чрезмерном количестве, шелк-сырец или сукно и не едут ли из мест, застигнутых чумой. Когда они по правде и по совести ответили, что ничего подобного у них нет и в помине и что исходным пунктом их путешествия была чешская земля, где уже несколько лет не случалось никакого мора, подеста поклонился и, не вполне понятно почему, поцеловал кончики пальцев на своей правой руке.

– Действительно, чешской земли нет в списке стран, пострадавших от чумного поветрия. Но через какие пункты, смею спросить, господа держали свой путь?

– Через Вену, Пассау и Инсбрук, – ответил Петр. Подеста с сожалением поджал губы.

– Ай-ай, через Вену, через Вену, как больно это слышать! Ведь после землетрясения, которое перенесла Вена, она была поражена чумой, так что этого города больше не существует. Поэтому нам предписано всех, кто приезжает из этого несуществующего города, забирать и переправлять в лагеря, чтобы подвергнуть их la quarantena – карантину, то бишь оставить их там на сорок дней, по прошествии которых станет ясно, заразны они или нет.

– Но это бессмыслица! – воскликнул Джованни. – Когда мы ночевали в Вене, землетрясение только начиналось, вспыхнула там чума или нет, мы не знаем, я этому не верю; о Вене болтают разные небылицы, а нас там давно и след простыл.

– Сожалею, но предписание есть предписание, – проговорил подеста.

– Чихать я хотел на ваше предписание, я не позволю совершать над собою насилие! – взвизгнул Джованни. – Я, граф Гамбарини, и не подумаю дать себя запереть в каком-то вшивом, грязном, отвратном карантинном бараке, разрази его гром!

Оскорбленный подеста отступил на шаг, таможенники недовольно заворчали и, шажок за шажком, втянув головы в плечи и набычившись, двинулись с пистолетами в руках к Джованни и Петру, окружая их плотным грозным кольцом.

– Уведите их, – приказал подеста.

– Погодите, господа, – вскричал Петр и взволнованным голосом, насколько мог быстро, продолжил, властно подняв руку: – Мы оба дворяне и чтим законы этой земли, в пределы которой вступаем, и я вас прошу извинить нас за те слова, что мой младший друг произнес в раздражении, ибо он умирает от тоски по своему родному городу Страмбе, который покинул шесть лет назад и где его ждут горячие объятья милых родственников – герцога Танкреда в первую очередь, – и сознание, что миг его возвращения в места, где он увидел свет этого света, отдаляется на сорок дней, для него невыносимо. Да ведь lex dura, sed lex – закон суров, но ведь это закон, тут ничего не поделаешь, поэтому мы после некоторого, по-человечески вполне понятного, испуга и разочарования с охотою и добровольно подчинимся тому, чего вы от нас требуете, и в доказательство того, что мы с вами желаем поладить наилучшим и самым дружеским образом, мы просим вас принять от нас этот небольшой подарок.

Еще не закончив речи, Петр сунул руку в мешок с деньгами, висевший на боку у Джованни, и рассыпал вокруг дождь золотых монет.

– А теперь – мотаем отсюда, – по-чешски бросил он Джованни; пока молодцы с криком, ползая на четвереньках, толкая и колотя друг дружку, подбирали денежки, друзья пришпорили своих жеребцов и, не обращая больше внимания на подесту и таможенников, поскакали галопом, провожаемые отдельными пистолетными выстрелами и бранью и чем-то еще, весьма напоминавшим взрывы хохота.

Убедившись, что их не преследуют, Джованни высказал нечто столь невероятное, что Петру понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить, насколько серьезно говорит этот светловолосый несмышленыш.

– Ты изрядно похозяйничал в моем мешке. Я понимаю, за чужой щекой зуб не болит.

Петр остановил коня.

– Господи Иисусе, что ты дуришь, Джованни? – вскричал он. – Разве тебе не понятно, что этим ребяткам ничего больше и не нужно было, и если бы мы не откупились горстью дукатов, то они обобрали бы тебя как липку?

– Я вовсе не возражаю против того, что ты хапнул из моего мешка, – проговорил Джованни. – Я говорю лишь о том, что ты хапнул там основательно.

Поехали дальше, и по поджатым губкам Джованни Петр разгадал, как тому неприятно проявление собственной скупости, ведь Джованни отлично сознает: не сообрази Петр, что разбойничье ружье выстрелить не может, теперь они оба, пожалуй, валялись бы в долине Инна, задрав кверху подбородки. Он надеялся, что Джованни извинится и попробует его, Петра, задобрить, но Джованни лишь хмурился и молчал. А случая, чтобы Петр снова поразил Джованни блестящим подвигом, больше не представлялось, все опасности были преодолены, и впереди их ждала итальянская земля, которую величают королевой, всему главой и раем, сокровищницей мира, благословенной родиной художников и героев, ристалищем истории, прозывают Аузонией, Энотрией, или Гаспериной, а в новейшее время Италией, – это название пошло от имени Итала, короля сицилийского; страна эта неспокойная, Эней Сильвий писал о ней: «Наша Италия, где нет ничего прочного, где нет крепкого правительства, где слуги с легкостью могут сделаться королями, обожает перемены, ведь Италия – всего лишь узкий полуостров в форме сапога, отбрасывающего камень со своего пути и с трех сторон омываемого морем».

– Так вот она, королева, о которой и вправду нельзя сказать, что у нее нет ног, поскольку она сама и есть единственная нога, – заметил Петр, меж тем как Джованни, обессилев от волнения и обливаясь слезами, опустился на колени и целовал землю, которая, помимо иных своих заслуг, произвела на свет его – благородного графа.

Спустившись с гор в теплые плодородные равнины, они продолжали путь, чуть ли не танцуя; ибо то, что простиралось, изменялось и в непрерывном движении разворачивалось у них перед глазами, было настолько прелестно, прекрасно, необычайно и достойно благоговейного удивления, что даже бег их коней по этой благословенной земле непременно должен был представляться им не таким, как прежде; когда они ехали по землям, далеко не столь очаровательным, – а более плавным, более веселым и более ритмичным, так что наше утверждение, будто они ехали, чуть ли не танцуя, вовсе не так уж далеко от истины; голубые озера, тучные поля, радующие глаз пригорки с высокими благоухающими кипарисами, лавровыми рощами и пиниями, резко и отчетливо выделявшимися на фоне неба, подобно темным облачкам, которые бог Козерог в шутку привязал к земле веревочкой; и фруктовые деревья, увитые виноградными побегами, в это время года уже засохшими, роскошными гирляндами вольно перекинутыми с кроны на крону, а внизу, под ними, – небольшие поля и гряды, а тут вот – родник, с журчаньем бьющий из-под земли, спеша увлажнить луговой склон, а вот – лимонные рощи; привезенные в Италию едва ли сто лет назад, они тут прижились настолько хорошо, что никогда не стояли без плодов, ибо, как только поспевали одни, на их месте появлялись другие, а третьи уже снова были в цвету; дальше опять начинались холмы и скалы, устремленные в лазурное небо, а на их темени и по бокам виднелись грозные замки, мрачные крепости и белые деревушки, меж ними – приветливые долины, покрытые шелковистой травой, по краям обсаженные каштановыми рощицами и виноградниками, а поближе к середине – луга и потоки, извилистые, спокойные, полные рыбы. Они проехали через Медиолан, или Милан, по городу великому и могущественному; трижды по сто тысяч людей заключали его крепостные стены, на удивленье высокие и неприступные и строже всего охраняемые до сих пор несокрушимым замком под названием Ворота Юпитера, который издавна считался важнейшим форпостом всей Европы: на его мощных массивных бастионах разместились три сотни крупных пушек, каждая из которых в состоянии была метать восьмисотфунтовые ядра.

Потом они преодолели реку По, чьи берега в те времена сильно поросли лесом и были богаты разным зверьем – оленями, косулями, зайцами; фазаны и куропатки жили тут, скрываясь в чащобах леса, кабаны взрывали рылами землю, а меж ними с присущей им грацией расхаживали дикие павлины, на которых Бенвенуто Челлини, как он сам свидетельствует в своем «Жизнеописании», с удовольствием и увлечением охотился со своей непревзойденной пищалью Броккардо, ибо мясо павлинов не только вкусно, но и целительно; он сам излечил им свою французскую болезнь.

Они проехали Бононию, или Болонью, – город просторный и очень богатый, отчего его зовут Grasso, то есть тучный; Болонья славилась тогда своей накренившейся башней, которая нагоняла на путников страх, потому что казалось, будто она вот-вот упадет; после Болоньи местность посуровела, потемнела и поугрюмела; дороги стали подниматься вверх, к горам, известным как один из самых населенных горных районов Европы; хоть и труднодоступный, он не был недоступен вообще, на склонах гор там возникло множество городишек и деревушек, которых кормили узкие зеленые полоски плодородной земли. Бег обоих скакунов утратил свой танцевальный ритм и изящество; звонко постукивая копытами по каменистой почве, с резкой, чуть ли не с осязаемой отчетливостью они мчались в прохладной тишине, пронизанной розовато-серой дымкой, над которой медленно катился диск кроваво-красного Солнца.

Страмба, как уже сказано, столица небольшого государства, которое сто пятьдесят лет назад основал Витторино д'Альбула, славный прадед доброго дядюшки Джованни – Танкреда, издали выглядела разноцветным тортом: фисташковым, поскольку башни и фасады некоторых знаменитых зданий, увитые плющом, были зелеными; земляничным, потому что там проглядывала и розовая краска; шоколадным, поскольку крыши были цвета сиены, и белоснежным, ибо все остальное, вкупе с укреплениями, было белым; итак – разноцветный торт, установленный на довольно низко срезанном стволе дерева, потому что холм под названием Масса, где возник город, наверху был плоским и высотой лишь немногим превосходил гористые окрестности. Из военных походов Витторино д'Альбула возвращался с богатой добычей, и это позволяло ему заниматься строительством; для своей семьи он воздвиг замок, который размерами и великолепием не уступал замкам Висконти и д'Эсте, большую больницу и картезианский монастырь; вершиной его творчества и венцом жизни явилась постройка храма святого Павла, к которому вело девятнадцать мраморных ступеней и где был помещен тот распятый Христос, который будто бы в свое время явился Фоме Аквинскому, говоря: «Bene scripsisti de me, Thoma» – «Ты хорошо обо мне написал, Фома».

Все это было и увлекательно, и возвышенно, и даже настолько прекрасно, что Джованни, увидев родной город как у себя на ладони, чуть не задохнулся от слез и волнения; однако, прежде чем юноши подступили к главным воротам, именовавшимся Партенопейскими, им пришлось миновать лобное место с возведенной там из кирпича квадратной виселицей, так густо увешанной трупами, что она напоминала беседку, закрытую пестрыми лентами, и с поднятыми на столбах пятью колесами, со страшно обезображенными телами, вплетенными между спицами. Один из несчастных еще дышал, выкатив на всадников безумные глаза, изнемогши от страданий, ужаснее которых ничего не выдумал человеческий гений; мученик уже не в состоянии был кричать и лишь тихо, жалобно стонал.

Подогнав к нему упиравшегося коня, Петр выстрелил горемыке в голову, чтоб окончить его мучения. Удивительно, но когда он поднял пистолет, на лице страдальца отразился страх.

– Н-да, выходит, жизнь – нечто безмерно ценное, если за нее дрожит даже колесованный, – заметил Петр. – Творец жестоко подшутил над людьми, внушив им любовь к жизни и одновременно наделив их такими характерами, которые делают жизнь почти невыносимой.

Какое-то время они ехали молча.

– У въезда в любой город есть лобное место, – немного погодя произнес Джованни.

– Разумеется, – отозвался Петр, – но я не припомню, чтобы мне встречалось лобное место, столь богато оснащенное, с пятью колесами, весьма неприятным образом опровергающими присловье о ненужности пятого колеса в телеге, и с виселицами, где мы видели настоящую, я бы не побоялся сказать – самую отчаянную давку.

– Как ты можешь шутить над такими вещами! – возмутился Джованни, и лицо у него позеленело.

– Это чтоб развеять тоску, – пояснил Петр. – Я солгал бы, если бы сказал, что не трушу и что у меня внутри все не дрожит от страха и мурашки не бегают по спине. Мы идем навстречу чему-то до чрезвычайности опасному, навстречу невзгодам, от которых веет кладбищем, и если бы я не был в такой панике, то рассмеялся бы, осознав, что мы преодолели столько трудностей, превозмогли столько несчастий – ради того лишь, чтобы попасть в новую передрягу.

– Я не вижу ни малейшей возможности какой-либо передряги и не понимаю, о какой такой опасности ты все время мелешь, – произнес Джованни.

– Разве ты не видишь хотя бы того, – проговорил Петр, – что герцог Танкред, хоть и наилучший дядюшка на свете, но правитель чертовски жестокий? Это надо обмозговать; правда, тут есть и некоторое для нас преимущество: надо думать, государя, который так проявляет себя, подданные очень не любят.

– Этого я не понимаю, не понимаю и не хочу понимать, – заупрямился Джованни.

Петр остановил коня.

– Понимаешь ты или нет, Джованни, но послушай моего совета; нет, я не советую, я тебя умоляю: забудь, что ты – граф Гамбарини, не признавайся никому и не являйся в свой дворец, пока мы не узнаем в точности, что произошло между твоим отцом и герцогом.

– Я не допускаю мысли, чтобы у них могли возникнуть какие-то несогласия, но раз ты настаиваешь – хорошо, будь по-твоему, – согласился Джованни.

– Благодарю, – сказал Петр. – Пока же устроимся в гостинице, но о том, кто ты есть, никому ни слова.

Караульный у городских ворот, вооруженный тяжелым мечом и алебардой, с металлическим шлемом, закрывавшим голову и защищавшим шею, преградил им путь, чтобы осведомиться о цели визита в Страмбу; поняв из неприязненного ответа Джованни – не его, мол, это дело, – что перед ним – большой господин, он попытался всучить юношам маленький пергаментный листок с настоятельной рекомендацией сохранять его, поскольку без предъявления пергамента, если они пожелают покинуть город, ни его, ни компаньона ни из этих, ни из каких-либо иных городских ворот, – а их в Страмбе насчитывается шесть, – не выпустят. Джованни бурно запротестовал против столь унизительных и для дворянина неприемлемых затруднений, но Петр, примиряя сторонников, протянул руку.

– Давайте, – сказал он стражнику и взял пергамент.

– Кажется, мы поменялись ролями, – заметил Джованни, когда они въехали в город. – Прежде ты никогда не давал себя buzzerrare.

– Верно, – согласился Петр, – как видно, старею.

Крутые и извилистые улочки Страмбы – это был город спокойных, с достоинством расхаживающих меховщиков и перчаточников: страмбские перчатки в те поры славились так же, как миланское оружие, – через сложное переплетение лестниц, подворотен, мостиков и переходов неуклонно вели к центральной площади под названием пьяцца Монументале, имевшей вид большого квадрата, что тогдашняя Италия унаследовала от римского форума; красиво вымощенная плитами песчаника, она напоминала огромный зал без крыши. В северной части площади возвышался герцогский дворец, изначально построенный из камня древних крепостных стен Страмбы и развалин римского виадука, мрачный и величественный, с четырехгранными башнями, обнесенными галереями на консолях, и отделенный от остальной площади глубоким травянистым рвом, через который к широким воротам вел легкий деревянный мост. За сто пятьдесят лет своего существования дворец постоянно перестраивался и обновлялся и постепенно принимал вид самостоятельного городка, с собственными улицами и отдельными домами; расширив свое первоначальное назначение – личной резиденции герцогской семьи, он преобразился в колоссальное административное здание, где размещались суд, тюрьма и казармы местного гарнизона.

Перед дворцом, с отступом на одну треть площади, стояла древняя античная статуя императора Веспасиана, восседающего на коне и пристально всматривающегося незрячими глазами в невидимого неприятеля, – такое заключение можно было вывести из того, что император будто бы потянулся к мечу и строго нахмурился.

Огромный храм со своей знаменитой мраморной лестницей и бронзовыми воротами, на искусных барельефах которых изображались выдающиеся события из жизни святого, во имя которого храм и был поставлен, начиная с того момента, когда у него открылись глаза и перестал он быть Саулом, или Савлом, а стал Павлом, – этот собор украшал левую, то есть восточную, сторону пьяцца Монументале; наискосок от него, на западной стороне площади, возвышалось прелестное изящное четырехэтажное строение, изукрашенное колоннами и арками, с открытой лестницей, которую стерегли два каменных льва, – страмбский дворец Гамбарини.

– Это наш дом, – проговорил Джованни, когда они въехали на пьяцца Монументале, озаренную светом полной круглой луны, которая отбрасывала густые черные тени на белые плиты мостовой. Джованни расчувствовался, но тут же вдруг испугался: – А куда же подевался герб?

– Какой герб? – переспросил Петр.

– Ты не видишь – над входом пустое место? – отозвался Джованни. – Там красовался наш герб, высеченный из камня. А внутри дома – оживление. Да возможно ли это?

Действительно, окна дворца были освещены сверху до низу, а в ворота въезжала карета с лакеями на запятках; судя по темным теням, ритмично скользившим по кругу, во втором этаже танцевали.

– А ты как думал? – удивился Петр. – Что твой отец на долгие годы оставит дом и запрет его на замок?

– Да, я в самом деле так думал, – признался Джованни. – Думал, что там остался лишь привратник и управляющий со своим семейством.

– Твой отец был не только знатный господин, но и умелый торговец, – заметил Петр. – Очевидно, дом он продал, поэтому вполне объяснимо, что герб исчез: граф мог отдать дворец внаем, коль скоро ты не веришь его собственным признаниям, что герцог конфисковал дворец. Можешь пойти к нему и справиться, но я при сем быть не желаю.

Пока они так препирались, за спиной у них неслышно собралась кучка горожан, мужчин и женщин, по большей части – с фонарями и фонариками, поскольку близлежащие улочки города не освещались; люди с серьезным и пристальным любопытством оглядывали пришельцев, словно они свалились с луны, и о чем-то взволнованно шептались, но стоило юношам обратить внимание на то, что за ними наблюдают, как все тут же с невинными лицами стали расходиться.

– Если бы я не был твердо уверен, что это невозможно, я бы подумал, что они меня узнали, – проговорил Джованни.

– А из чего ты заключаешь, будто это невозможно?

– Потому что в последний раз я был тут еще ребенком, – сказал Джованни. – Мне исполнилось восемь лет, когда падре отослал меня учиться в Модену.

– Наверное, страмбане мудрее самого Аристотеля, тот ведь не заметил, что дети похожи не только на своих матерей, но и на отцов, – отозвался Петр. – Ибо если бы Аристотель сделал такое наблюдение, то не стал бы утверждать, что мужское семя не оплодотворяет, а лишь стимулирует размножение.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивился Джованни.

– Что в тебе признали не тебя, а твоего отца, – ответил Петр.

– Мой отец покровительствовал искусству и наукам, он был благодетелем Страмбы, – проговорил Джованни. – И если бы во мне они узнали отца, то бросились бы целовать мне руки.

Это были гордые слова, достойные сына Гамбарини, если не считать того, что по лицу Джованни было видно, что он сам себе не верит.

Юноши направились к трактиру «У павлиньего хвоста» – он размещался на другом конце площади, напротив герцогского дворца, – и вокруг воцарилась такая тишина, что цокот копыт по мостовой из песчаника производил прямо-таки устрашающее впечатление; однако кони ничего не ведали о недобрых предчувствиях своих хозяев, а посему ни о чем не думали, а если б и думали, то все равно не смогли бы идти на цыпочках.

Трактирщик, вышедший встретить их во двор, куда вели широкие ворота, оказался человек учтивый, но мясистая его физиономия была отмечена несомненными чертами подлости.

– Честь имею нижайше приветствовать господ в своем доме, – обратился он к гостям, отвесив глубокий поклон, и кивнул служанке и конюху, чтоб те взяли коней и поклажу. – Если господа ищут ночлег, смею уверить, что «У павлиньего хвоста» они получат пристойное жилье и найдут самое внимательное обслуживание.

Потом он провел молодых людей в вестибюль, где помещалась конторка, за которой сидела, засыпая над вязаньем, молодая женщина приятной наружности, стройная, с глубокими тенями под глазами и с толстыми черными косами, уложенными двойным, а то и тройным кольцом над узким бледным челом, так что они казались короной, отливающей темным огнем. Она взглянула на молодых людей сквозь щелочки глаз, еще обремененных дремотой, потом задержала взгляд на Петре, открыв при этом глаза чуть пошире, потом еще шире и шире, и лишь когда они распахнулись, так что шире было уже некуда, она стряхнула сон окончательно и внимательно оглядела гостей своими бархатно-черными сияющими глазами, во всей неправдоподобной их огромности и нестерпимом великолепии.

– Единственно, о чем я хотел бы попросить молодых людей, хоть и очень сожалею обременять их, так это об одной-единственной малости, чтоб они оказали такую любезность и отметились в книге для приезжающих иностранцев. Женщина, подай господам эту книгу.

Красавица, которую назвали женщиной, хотя в ее принадлежности к женскому полу не могло быть сомнений, отложила вязанье и ленивым движением – при этом прелестно поднялись ее маленькие, девически высокие груди – вынула из конторки толстый фолиант в кожаном переплете. То, как женщина одной рукой держала его за краешек, свидетельствовало о ее немалой, при всем изяществе, редкостной физической силе.

Джованни вспылил.

– Что за невыносимые тут у вас манеры? Мы проехали пол-Европы, и никто и нигде не обременял нас при въезде никакими бумажками, а в гостиницах – никто не спрашивал наших имен.

Хозяин пожал плечами и нацепил на свою подлую рожу выражение лицемерного сожаления.

– В Страмбе так установлено, в Страмбе таков порядок для каждого, – сказал он. – Господин capitano di giustizia, шеф полиции, издал такое предписание и требует его беспрекословного исполнения. И каждый вновь прибывший к нам платит по два скудо за прописку.

– Прописка? А что это такое? – спросил Джованни.

– Такса за пребывание в Страмбе, – пояснил хозяин. – Насчет нее также распорядился господин capitano di giustizia, и на исполнении этого своего распоряжения он настаивает строжайшим образом.

Джованни схватил перо, вдетое в деревянную ручку, и подписался именем Бартоломео Симоне – первым, которое пришло ему на ум.

– Бартоломео Симоне, – проговорил хозяин, разобрав его небрежную подпись, и задумчиво покачал своей толстой лысой башкой. – Как замечательно, что молодой господин носит имя Бартоломео Симоне, – продолжал он, не сводя глаз с лица Джованни, – очень хорошо. А теперь еще город, откуда господин Бартоломео Симоне прибыл.

Джованни хотел было запротестовать против подобных обременительных формальностей, но, когда Петр, успокаивая, дал ему знак опомниться, несколькими злобными росчерками изобразил в книге название последнего большого города, через который они проезжали.

– Болонья, – проговорил хозяин, все еще раздумчиво качая головой. – Это близко, я раз в месяц езжу туда за товаром. Странно, но до сих пор мне не доводилось там встречать никакого Бартоломео Симоне. А теперь вы, пожалуйста.

Поскольку перо, которым Джованни произвел свою вельможную нервную запись, разлетелось вдрызг, красавица подала Петру новое, только что отточенное.

– Я готов признать, что это неприятно, – продолжал пустословить подлый трактирщик, – но ведь не мы это выдумали, а предписание есть предписание.

– Разумеется, предписание есть предписание, – согласился Петр. – В последнее время мы на каждом шагу слышим эту краткую, но содержательную аксиому, что отрадно доказывает ее растущую популярность. – Принимая от черноволосой красотки инструмент для письма, он легонько коснулся ее руки, украшенной золотым обручальным кольцом. Потом долго изучал раздвоенный кончик пера, расправляя его на ногте большого пальца левой руки, помедлил, опуская перо в чернильницу, и лишь потом вывел каллиграфическим почерком: Пьетро Кукан да Кукан, место рождения – Прага, Богемия. – На самом деле, со времен Древнего Рима, – продолжал он городить всякий вздор, – суровость закона или предписания бывает вполне оправдана тем, что эта суровость такова, какова она есть. Если кому-либо довелось столкнуться с суровостью предписания, стоит лишь вспомнить: ничего не поделаешь, предписание есть предписание – и сразу на душе становится легче и веселее, ибо это мудрое изречение создает то облегчающее жизнь впечатление, будто речь идет не о выдумке, но о данности, естественно взращенной на почве реальности, а тем самым – о необходимости.

Произнося эту тираду, Петр долго и пристально глядел в лицо черноволосой красавицы. Она тоже ответила ему взглядом, но вдруг, ни с того ни с сего, как если бы вдруг внезапно закатилось солнышко, ее милое личико погасло, выразило возмущение, а над переносицей у нее обозначилась сердитая морщинка; оглянувшись, она схватила вязанье и принялась быстро стучать спицами, как будто желая наверстать упущенное, – причем одну из спиц, более длинную, на итальянский манер зажимала под мышкой.

– Да, именно так, – предписание есть предписание, – согласился трактирщик, лишь мельком взглянув на запись; Петр явно его не интересовал. – Стало быть, с господ четыре скудо, а ты, Финетта, проведешь гостей в комнату под номером пять, с видом на площадь и на собор, что, без сомнения, пойдет господам на пользу.

Получив от Джованни деньги, хозяин нахлобучил на свою подлую голову баранью шапку, набросил на плечи плащ и вооружился палкой.

– Я в костел, если ты не возражаешь, – раздраженно ответил он на вопрос своей жены по имени Финетта, поинтересовавшейся, куда он идет, и быстро удалился, сопровождая свои шаги стуком палки по полу.

Прекрасная Финетта поднялась так же медленно, как вначале медленно открывала очи, так что прошло изрядно времени, прежде чем Петр смог окончательно и с удовольствием установить, что она не только прелестна лицом, но хорошо сложена, не велика и не мала ростом, округла в бедрах, завершавших длинные стройные ноги.

– Да, почему бы ему не посетить костел? – проговорил он и, когда Финетта, сняв с крюка один из ключей, не спеша обошла конторку, с поклоном предложил ей руку. Она была несколько удивлена, но покорилась его галантности, хотя и с легкой презрительной ухмылкой, и кончиками пальцев оперлась о его мужественный локоть. – Хотя, как всюду утверждается, мы живем в век, отравленный безбожием, – продолжал Петр, пока они поднимались по лестнице в сопровождении хмурого Джованни, – но люди тем не менее не перестали посещать дом Господень, однако, если верить свидетельству немецкого реформатора Мартина Лютера, в Италии это совершают, приговаривая: пойдем, покоримся общему предрассудку.

– Господин не итальянец, но язык у него хорошо подвешен, и меня просто разбирает любопытство, умеет ли он делать что-нибудь еще или же только болтает, – заметила Финетта.