Текст книги "У королев не бывает ног"

КРАСНЫЙ, С ПЕРЛАМУТРОВЫМ ОТЛИВОМ, В ОГНЕ ВЗРЫВАЕТСЯ

Капитан д'Оберэ в нетерпении расхаживал по площади перед домом епископа, раздосадованный и разобиженный тем, что его подчиненный получил у герцогини продолжительную аудиенцию, между тем как он, начальник страмбского гарнизона, вынужден ждать на улице.

– Ну что? – хмуро и неприязненно спросил он, когда Петр, наконец, вышел.

– Полный порядок, – ответил Петр. – Герцогиня и кардинал явили свою милость и извинили нас за то, что мы не сумели помешать убийству герцога Танкреда.

– Ma foi![110]110
  Здесь: Ну и ну! (фр.).


[Закрыть] – воскликнул капитан.

– Однако наш побег из Страмбы получил наивысшее одобрение и удостоился похвал, – продолжал Петр, добросердечно замазывая тот факт, что на протяжении всей аудиенции о капитане д'Оберэ речи почти и не заходило.

– Parbleu! – воскликнул капитан.

– Вследствие этого наше начальство выразило нам свою самую горячую признательность и дозволило нам убраться ко всем чертям, как очень точно определила Бьянка. Вы, капитан, первым имеете право навестить казначея и попросить его выплатить вам остаток жалованья.

– Merde! – воскликнул капитан и багрово покраснел, казалось, от прилива крови у него чуть не раскалывается голова. Потом он кивнул Гино и Пуччо, чтобы привели коней, и вскочил в седло.

– Что вы намерены предпринять? – спросил Петр, тоже сев на коня.

– Позавтракать прежде всего, – отозвался капитан. – А потом я предлагаю вам навестить римский банк Лодовико Пакионе и получить деньги по второму аккредитиву графа Гамбарини. Во всем остальном я подчиняюсь вашей инициативе. На мой взгляд, наше общественное положение теперь уравнялось. Что вы хотите сделать раньше? Похитить принцессу Изотту? Или захватить Страмбу? И в том и в другом случае я с двумя своими солдатами в полном вашем распоряжении.

– Я еще не обдумал, с чего начать, – ответил Петр. – Но не забудьте, у нас с вами еще дуэль.

– Zut! – воскликнул капитан. – Оставьте эти глупости, Петр, и повторите слово в слово, что говорилось у герцогини и что finalement[111]111
  В конце концов (фр.).


[Закрыть] побудило ее дать нам пинка под зад.

Пока они, сопровождаемые Гино и Пуччо, ехали рысью по прекрасной ровной дороге, окаймленной редкими старыми пиниями, Петр подробно пересказал капитану свой разговор с герцогиней, не избегая и таких подробностей, как интермеццо с перстнем, который ему по велению герцогини пришлось одолжить идиотке, и как идиотка засунула его в рот, а он опасался, как бы она его не проглотила. Когда же он дошел до того момента, когда Бьянка раскрыла перстень и просыпала на мраморный пол какой-то блестящий красный порошок, по-видимому, яд, который пан Янек хранил на всякий случай, Петр остановился и с воплем схватился за голову.

– Какой же это яд! У моего отца никогда не было никакого яда, иначе он прибегнул бы к нему! Это был не яд, а Камень, Философский камень!

Он поворотил коня и, как безумный, поскакал обратно к городу Орте.

Нет, сегодня мне решительно не везет, сказал себе капитан д'Оберэ, сначала у меня под носом сожрали все попьетт, потом вышибли из армии, и наконец мой compagnon[112]112
  Компаньон (фр.).


[Закрыть] спятил.

Однако, поворотив коня, он последовал за Петром.

Красный, с перламутровым отливом, припоминал Петр по дороге, нещадно нахлестывая коня. Красный, с перламутровым отливом, но будь осторожен – в огне взрывается! Порошок, который идиотка просыпала из перстня, был красный и блестящий, а герцогиня велела его замести и бросить в печь. Возможно, конечно, что печь остыла. Или, может быть, служанка не исполнила приказа в точности и высыпала содержимое совка, куда замела порошок, в ящик, стоящий перед печью. Если Петр успеет проникнуть на кухню епископского дома вовремя, то, может, что-нибудь еще уцелеет, ведь порошка просыпалась только щепотка. Хотя Петр постоянно демонстрировал свое подчеркнутое безразличие к работе отца, но все-таки он запомнил, что Философский камень оказывает такое же воздействие, как Философский хлыст, а это означает, что при превращении свинца в золото достаточно малой толики Камня, чтобы реакция завершилась, точнее выражаясь, чтобы процесс прошел без помех. Камня и не должно быть более, достаточно маленькой толики, Петр отчетливо воскресил в памяти свой последний разговор с отцом. «Философский камень – субстанция, настолько чреватая опасностью, – сказал ему пан Янек, – что я никому не доверю ее, даже тебе, Петр, не доверю, даже тебе, разве лишь в ничтожном количестве, которое…»

Тут Петр прервал речь отца, говоря, будто ему ничего и не надо, даже этого ничтожного количества. Но если бы он не оборвал речь отца, то весьма вероятно, что отец закончил бы фразу такими словами:

– … поместится в полости перстня, который я только что надел тебе на палец.

Счастье еще, что он не закончил фразы, ибо император, подслушивавший у камина, схватился бы и за это ничтожное количество.

Петр мчался как ветер, приникнув лицом к гриве коня, которого нахлестывал что было сил, но именно в тот момент, когда он приблизился к первым усадьбам, прилепившимся к крепостным валам городка Орте с наружной стороны, над широкой крышей епископского дома, хорошо различимой на фоне темно-синего неба, поскольку она на целый этаж возвышалась над соседними домами, взвился ослепительно оранжевый столб огня, сопровождаемый громовыми раскатами.

Когда капитан д'Оберэ со своими ребятами настиг своего попутчика, Петр стоял на краю большака, его обезображенное побоями лицо выражало досаду и горечь, а сам он разглядывал какой-то маленький предмет; приблизившись, капитан увидел, что это раскрытый перстень-печатка, с которым Петр никогда не расставался.

Со стороны местечка доносился топот и крики людей, сбегавшихся к месту взрыва, над которым навис безобразный столб дыма, внизу – тонкий, а наверху – широкий, как шляпа, напоминавший гриб, исторгшийся из черной, безобразно разорванной дыры, что зияла на крыше епископского дома, на месте трубы, отлетевшей неизвестно куда.

– Не иначе, наказание Господне, – определил крестьянин, торопивший своего мула, груженного двумя до отказа набитыми мешками. – Епископа унес дьявол. Дьявол всегда уносит грешников через дымоход, когда превысится мера их прегрешений. И епископ ее заслужил. Редкостный был негодяй. Он брал с меня два скудо в уплату за участок с ладонь величиной.

Безжалостно колотя палкой своего упиравшегося осла, он все подгонял да подгонял его, торопясь поскорее попасть на место происшествия и самому стать его очевидцем и свидетелем.

– Что все это значит? – вопрошал капитан плачущим голосом. – Отчего этот rustaud[113]113
  Мужлан (фр.).


[Закрыть] решил, что дьявол унес епископа? Отчего не кардинала и герцогиню? Это было бы справедливым возмездием за то, как они с нами обошлись.

– Никого дьявол не уносил, ни епископа, ни кардинала, ни герцогиню, – отозвался Петр. – Дьявол пустил по ветру огромное состояние, на которое мы могли бы купить десяток Страмб и маркграфство Трезанти в придачу. Но, к счастью, кое-что от этого состояния уцелело благодаря тому, что губы у Бьянки были перемазаны сладостями и этими губами она облизывала мой перстень.

– Mon Dieu[114]114
  Бог мой (фр.).


[Закрыть], – вздохнул сокрушенный капитан. – Fou. Decidemment fou. Безумец. Чистый безумец.

– Благодаря такому обращению, – продолжал Петр, – к моему перстню прилепилось шесть крупиц Философского камня, а еще четыре крупицы остались внутри, на петельке крышки. В общей сложности у нас десять крупинок. С помощью этих десяти крупиц мы сможем изготовить десять тигельков такого вещества, которое никто на свете не отличит от золота. Я это сам видел и помню, что тигелек должен быть большой. В каждый войдет, положим, полтора фунта воды. Но свинец, если мне не изменяет память, тяжелее воды более чем в десять раз. Это значит по меньшей мере сто пятьдесят фунтов, или вес хорошо упитанного мужчины, а на сто пятьдесят фунтов золота мы снарядим войско, которое разнесет крепостные валы Страмбы, как игрушечные. Если я не ошибаюсь, капитан д'Оберэ, мы снова спасены. Я знаю, капитан, что вы все необходимое носите при себе и, по-видимому, перочинный нож также. Одолжите мне его, пожалуйста, я перемещу эти шесть крупинок, прилипшие к крышке перстня, внутрь, под крышку, где они будут в целости и сохранности.

Вечером того же дня кузнец по имени Карло Сергуиди, честный и порядочный человек, который занимался своим суровым, или, как считают в народе, черным, ремеслом на окраине родного села Монтератоне, что неподалеку от Рима, был удивлен и осчастливлен визитом двух рыцарей, явно благородного происхождения и знатных; один из них был еще совсем молод, да и другой – не так уж стар; их сопровождали два солдата в форме неизвестной армии; они ничего не требовали, совершенно ничего, просили только, чтоб на короткое время он отдал в их распоряжение свою кузню с разожженной печью, потому как им нужно было приготовить особое снадобье, и просили их не тревожить.

За эту услугу они предложили ему в уплату два скудо, то есть много больше, чем стоило бы подковать их четырех коней, и еще два скудо в придачу, если он будет соблюдать тайну и позаботится, чтоб они спокойно провели и завершили свою работу в том случае, если бы кто-либо попытался им помешать или подглядывал за их работой.

Кузнецу это предложение показалось подозрительным, ибо он знал людей, и он подумал, что господа затевают какую-то гадость, но когда они повысили плату до трех скудо на лапу и три – при расставанье, он сказал себе, что в конце концов господа вечно творят всякие гадости и будет только справедливо, если он, Карло Сергуиди, на сей раз окажется в выигрыше. Рассудив так, он впустил в свою кузню Петра и капитана д'Оберэ – ибо, конечно, это были они – и показал, как раздувают мехи, что, разумеется, было излишним, поскольку Петр, сын алхимика, прекрасно знал, как обращаются с подобным инструментом. Потом кузнец сел перед запертыми воротами кузницы, чтобы исполнить уговор и отделаться от возможных заказчиков уверткой – дескать, у него не в порядке молот, или еще чем-то в том же духе; ибо то был муж не только порядочный, но и сообразительный. Гино и Пуччо несли караул у двух оконцев, коими кузня была оснащена.

А Петр и капитан принялись за работу.

Прежде всего они наполнили несколькими пригоршнями дроби чистый, совершенно новый плавильный тигель, который им посчастливилось приобрести у местного аптекаря, и сунули его в горн; когда дробь расплавилась и слилась, они подсыпали следующие порции, пока тигель не наполнился до краев серой, горячей жидкостью. Хотя капитан д'Оберэ придерживался того взгляда, что для плавки свинца им не нужен был кузнецкий горн, поскольку хватило бы обычной кухонной плиты, но Петр, в котором наконец и впрямь проснулся сын алхимика, возразил, что кузнечный горн им послужит быстрее, не говоря уже о том, что нигде на свете нельзя найти приличную кухонную печь, вокруг которой не вертелись бы любопытные женщины, и капитан д'Оберэ вынужден был признать, что Петр и на сей раз прав, как всегда.

Потом наступил тот великий миг, когда Петр кончиком капитанова перочинного ножа вынул из пустоты перстня одну из десяти оставшихся крупиц Камня, закатал ее в приготовленный кусочек воска и сделал из него шарик.

– Ventre-saint-gris, – бормотал капитан. – Ventre-saint-gris. Даю слово, я кажусь себе настоящим imbecile, ассистируя при таком идиотском, безрассудном дурачестве.

– Молитесь, капитан, – проговорил Петр. – Я на самом деле не знаю, как при этом ведут себя алхимики и какие меры предосторожности предпринимал мой отец, когда изготовлял свое первое и последнее золото. Может, все обойдется, но вполне вероятно, что произойдет нечто ужасное.

– Тогда перестаньте болтать и работайте, лучше уж знать, каковы наши дела, – сказал капитан.

Петр швырнул шарик в тигель. Он тут же растворился, обратясь в облачко дыма.

– Отойдите подальше, – предупредил Петр и взял капитана под мышки, чтоб отвести его в глубь кузницы.

Даже издали было видно, как за очень короткое время, может, за минуту или за две, гладь расплавленного свинца задрожала, будто желе, а успокоившись, постепенно начала, капля за каплей, оседать, оставляя стенки тигеля девственно чистыми. Вместе с тем горн, казалось, вроде бы стал остывать.

– Saperlipopette! – воскликнул капитан, стуча зубами, поскольку заметно похолодало. – Этот ваш свинец вроде как испаряется, Петр!

– Естественно, – ответил Петр. – Он должен испаряться, когда превращается в золото, потому что золото тяжелее свинца.

Он пошел было к мехам, чтобы раздуть угасающее пламя, но не дошел.

– Прочь! – возопил он, прикрыв уши обеими ладонями, и помчался к дверям.

Огонь в горне вспыхнул и погас, будто его залили водой, и одновременно в кузнице сделалось страшно холодно.

Оба оконца сперва побелели как мел, а потом и вовсе перестали пропускать дневной свет; в наступившей темноте Петр ногой вышиб двери кузницы и выскочил вон; следом за ним, глухо воя, ринулся и капитан д'Оберэ. Но и на улице тоже сделалось так холодно, как в сладкой Италии не было никогда со дня сотворения мира. Кузнец, до этой минуты стороживший кузницу на лавочке, обратился в бегство, бросился очертя голову в кучу соломы и зарылся в нее.

– Marchez![115]115
  Марш!(фр.)


[Закрыть] – прикрикнул капитан на Гино и Пуччо, примерных солдат, которые все еще стояли на своих местах у окон кузнечной мастерской. Они с радостью послушались и дали тягу, причем Гино, кому холод проник в бронхи и затронул их, страшно раскашлялся и сплюнул, слюна замерзла на лету и, упав, покатилась с дробным стуком.

Петр с капитаном, закутав головы в плащи, скакали, и топали ногами, и прыгали, и танцевали сальтареллу, и приседали, а мороз валил из кузницы по-прежнему, все обволакивающий и такой плотный, что его можно было резать. Бочка с водой, стоявшая у наковальни, треснула, один из обручей, сорвавшись, вылетел за ворота, будто пущенный из пращи, а другой угодил в кожаные мехи, которые лопнули и со стеклянным звоном грохнулись наземь.

Но поразительный феномен прекратился так же неожиданно, как и начался. Плясавшие Петр и капитан вдруг почувствовали, что им жарко, остановились и высунули головы из плащей. Снаружи и впрямь стало опять приятно и тепло, как и надлежит быть в этих краях в это время года. Изнутри промерзшей кузницы хотя и тянуло холодом, как из погреба, но далеко не таким, от которого отмерзают нос и уши. Кузнец, закопавшийся в солому, осторожно попытался сесть. Петух, застигнутый волной мороза как раз в тот миг, когда вскочил на курочку, встряхнулся и деловито закончил начатое дело.

Капитан и Петр с оглядкою вошли в кузню.

Дневной свет, проникший через оттаявшее окно, был слаб и тускл, но достаточен для того, чтобы разглядеть вещество, оставшееся в тигле, – хотя оно и убыло почти на половину, но стало ярко-желтым и блестящим.

– Золото, – в испуге прошептал капитан д'Оберэ, дергая себя за ус. – Это и впрямь будто золото.

– Да, это как золото, – сказал Петр. – Наш император, разбиравшийся в подобных делах, уверял, что это настоящее и не фальшивое золото, но мой отец был совершенно убежден, что это – нечто лучшее и более ценное, чем золото, однако я не хочу изменять своему убеждению, я считаю, что это – уплотнившийся, окрашенный в желтый цвет свинец. Впрочем, теперь это несущественно. Этого никто не сумеет доказать, а для того, чтобы прищучить Джованни Гамбарини и поступить с ним так же, как он хотел поступить со мною, – для меня все средства хороши. Однако в следующий раз надо действовать осторожнее.

– В следующий раз извольте играть в эту игру один, s'il vous plait[116]116
  Пожалуйста (фр.).


[Закрыть], – сказал капитан.

Упрятав тигель в кожаный мешок, где они раньше хранили дробь, путники заплатили кузнецу на четыре скудо больше, чем договорились, чтоб возместить ущерб – лопнувшую бочку и приведенные в негодность мехи, и по тихой бурой равнине снова двинулись по направлению к Риму. Капитан ехал молча; молчал и Петр, вспоминая слова отца, ибо в его тогдашнем описании не содержалось ни намека на то, что во время превращения свинца в золото происходит нечто столь же удивительное и уму непостижимое, как внезапный и резкий налет немилосердной стужи; помнится, пан Янек с братом Августином с близкого расстояния наблюдали за тем, как цвет жидкости в тигле переходит из серого в золотистый, и это явление потрясло брата Августина настолько, что его хватил удар.

Капитан, очевидно, тоже размышлял о недавних событиях, потому что вдруг спросил:

– Но откуда, ventre-saint-gris, взялся этот холод?

– Не знаю, – ответил Петр. – Если допустить верность одного объяснения, которое мне приходит в голову, то из него с необходимостью следует вывод, что вещество, полученное нами сегодня, – всамделишное золото, а вовсе не окрашенный в желтый цвет свинец.

– Какое же это объяснение? – спросил капитан.

– Мы довели наш свинец до температуры плавления, – начал Петр. – Но температура, при которой плавится золото, много выше. Поэтому, когда расплавленный свинец стал превращаться в расплавленное золото, оно, чтобы хоть некоторое время удержаться в жидком состоянии, – по-видимому, это необходимо, – под ударами Философского хлыста сразу вобрало в себя все тепло из ближайшего окружения. В следующий раз мы должны будем нагреть свинец много больше, – по крайней мере, до температуры плавления золота.

– Я вам уже сказал, mon petit[117]117
  Мой мальчик (фр).


[Закрыть], что в следующий раз вам придется манипулировать с этим одному, – отозвался капитан, оттирая свой подмороженный нос. – Жить рядом с вами – чересчур рискованно, даже на мой вкус, и разумнее будет, если для себя лично я сведу эту возможность до минимума.

Они проехали мимо стада пасущихся буйволов, которые, высунув из болотных зарослей свои рогатые морды, прекрасными, спокойными глазами глядели им вслед.

– А если это на самом деле так, как я думаю, – довел до конца свои рассуждения Петр, – то тут и впрямь нет никакого мошенничества, выходит, и отец, и император были правы.

Из робко допущенных им предположений со всей неотступностью напрашивался следующий непреложный вывод: какие чудеса и какие благодеяния он, человек одаренный, способный, наделенный разносторонними талантами и к тому же – такой благородный и честный, что здесь с ним никто не сравнится, – ведь даже герцоги с признательностью говорят о нем, как о личности, благословенной свыше, – совершил бы, до каких высот поднял бы растерянное и страдающее человечество, если бы только знал, ах, если бы только знал, куда его незадачливый отец спрятал основное ядро своего Философского камня.

Часть четвертая
СТРАМБСКАЯ ИНТРИГА

BAGATELLA [118]118
  Пустяк (ит.).


[Закрыть]

Солнце уже садилось за Монте Марио, когда Петр с капитаном д'Оберэ и двумя солдатами добрались до Рима; в густеющих сумерках бесчисленные дворцы и соборы, развалины, дома и лачуги, заполнявшие долину между семью древними холмами, постепенно уже начали сливаться в нечто единое, подобное огромному черному кристаллу, пронизанному крошечными сияющими точками – огоньками уличных фонарей и факелов, лучин, восковых свечей и лампад, проникавших через незавешенные окна; в то же самое время на юге еще вырисовывался розовый, словно пастелью написанный пейзаж, контур Альбанских гор, а на севере в лиловом зареве заката виднелся изгиб Сабинских гор. Над этим великолепным зрелищем римских сумерек гудели, шумели и звенели голоса трех сотен римских колоколов; возможно, это был благовест, хотя для благовеста было уже слишком поздно и звонили, очевидно, в честь чего-то необыкновенно радостного и славы Божьей достойного – может, новой победы войск Его Святейшества над непокорной Венецией или временного перемирия, заключенного с ней, а может, какого иного, для христианского мира благоприятного события.

– Une belle ville Rome![119]119
  Прекрасный город Рим! (фр.).


[Закрыть] – заметил капитан д'Оберэ, когда они проехали громады древнеримского Колизея, напоминающего скалистый утес.

– Да, прекрасный город, – сказал Петр, – только чувствуешь себя здесь провинциалом.

И действительно, гигантские размеры расточительно-пышного Города городов, огромнее которого Петру до сих пор видеть не доводилось, – крикливая шумная жизнь его обитателей, монахов, и нищих, и роскошно одетых испанцев, которые встречались на каждом шагу, и солдат, и паломников, и блудниц, – в каретах, на носилках или пеших, – и длинноволосых бандитов, и мавров, и лакеев, которые, невзирая на приближение ночи, откуда-то и куда-то двигались либо стояли на перекрестках, а то сидели на обломках и плитах, выпавших из древних руин, оживленно и громко болтали, стараясь перекричать несмолкающий колокольный перезвон, – все это рождало у Петра ощущение страшного одиночества. Ничего не скажешь кузнецам, хмуро думал он, когда они терзают наш слух буханьем своих кувалд, потому что их шум неизбежен при такого рода полезной деятельности, но нельзя смириться с существованием колоколов, изготовленных только и только для того, чтобы гудеть и беспокоить человека, держать его в покорности и страхе. Поэтому, как только я доберусь до власти, первой моей задачей будет снять колокола и запретить пользоваться ими.

Петр не успел додумать свои планы до конца, вдруг осознав всю беспредметность и бессмысленность рассуждений, ибо, судя по тому, как дела обстоят на сегодняшний день, он, Петр Кукань из Кукани, – полный банкрот, никто, пропащий человек, не имеющий крыши над головой, блуждающий без цели в муравейнике необъятного, и равнодушного города: Изотта потеряна, ее где-то спрятали от него, кто-то ее охраняет, и при своей знатности она недосягаема и неприкосновенна; дорога в Страмбу ему заказана, там окончательно победил Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, и приходится принимать всерьез жестокие и вежливые слова кардинала Тиначчо, которыми он поблагодарил Петра за службу и, благословив крестом, фактически послал ко всем чертям, так что он, Петр, просто смешон со своим тигельком подкрашенного свинца и оставшимися еще девятью крупинками Философского камня, которые дадут ему возможность окрасить еще девять таких тиглей, и римским аккредитивом Джованни – его Петр был намерен предъявить к оплате фирме Лодовико Пакионе на Банковской улице, где тот был выдан, а это дело чрезвычайно опасное, поскольку не исключено, и даже вполне вероятно, что Джованни уже послал в Рим гонца, чтобы выплату задержать, а предъявителя аккредитива заключить под стражу.

Петр поделился своими опасениями с капитаном, но тот лишь иронически улыбнулся.

– Я удивляюсь и не понимаю вас, mon fils[120]120
  Сын мой (фр.).


[Закрыть], – сказал капитан, – в серьезных делах ваша храбрость граничит чуть ли не с безумием, а когда речь заходит о таком bagatelle[121]121
  Пустяке (фр.).


[Закрыть], как инкассация дурацкого аккредитива, вы вдруг пугаетесь, будто темная баба-свечница из костела. Не бойтесь ничего, mon fils, мы двигались так быстро, что никакой гонец из Страмбы нас не мог опередить.

– Даже несмотря на те остановки, которые мы себе позволили? – спросил Петр.

– Пфуй, – сказал капитан по-гасконски, – это глупости, которые ничего не значат по сравнению с долгом чести, потому что такого гнусного изменника, как Джованни Гамбарини, нужно наказывать любыми средствами.

– Я уже дал вам понять, что так называемый кодекс рыцарской чести считаю чудовищным предрассудком, выдуманным для оправдания разных глупостей и подлостей, царящих в мире, – сказал Петр. – Вот и в данном случае: стоит лишь перестать бравировать долгом чести, как, к великому огорчению, тотчас обнаружится, что мы совершаем всего-навсего обычное воровство, ведь что бы там ни сотворил Джованни Гамбарини, аккредитив принадлежит ему, и не наше дело таким образом наказывать этого изменника.

– Не понимаю, – сказал капитан, – почему столь достойная похвалы scrupules[122]122
  Щепетильность (фр.)


[Закрыть] проявилась у вас только теперь, в Риме, а не тогда, в Страмбе, когда вы украли у Гамбарини лошадь, и не в Перудже, где мы получили причитавшиеся ему двести скудо? Нет, сегодня вы явно не в духе, mon cher[123]123
  Мой милый (фр.).


[Закрыть].

Петр был взбешен, но вместо того, чтобы ответить капитану, обратился к первому встречному, которым оказался обрюзгший любезный брат-служитель из монастыря капуцинов, ехавший на ослице, и спросил у него, как пройти на via di Banchi, на Банковскую улицу. Ответ монаха был утешителен, мол, виа ди Банки недалеко, и это обстоятельство и любопытно, и удивительно, потому что Рим – город огромных расстояний, дальних и изнурительных дорог: вот, например, он, кому доверено доставить служебную бумагу из Ватиканской главной канцелярии Его Святейшества во дворец Латерано, в другую папскую резиденцию Его Святейшества, – уже час в пути, а дворец Латерано до сих пор еще не видать. Вот если бы синьор спросил, как пройти, к примеру, на piazza del Popolo, что вполне могло быть, так как многие сейчас идут именно на пьяцца дель Пополо, это оказалось бы затруднительно, потому что пьяцца дель Пополо находится так далеко, что он, монах-капуцин, толком даже не мог бы объяснить, как туда пройти; или если бы господин спросил, как найти дорогу к porta Latina[124]124
  Латинским воротам (ит.).


[Закрыть], это было бы еще хуже, потому что порта Латина расположены на противоположном от пьяцца дель Пополо конце города, а Рим – город большой-пребольшой. Но вы, словно нарочно, спрашиваете о виа ди Банки, и, по счастью, это совсем легкое дело, так что вы, синьор, в положении, можно сказать, завидном.

При этих словах монах вынул из-под рясы деревянную миску и протянул ее Петру.

– Ну, так где же эта виа ди Банки? – спросил Петр, опуская в миску медяк.

– Да отсюда рукой подать, идти надо по направлению к Тибру, она как раз там и будет, сперва идите прямо вперед, а потом сверните в первую улицу направо.

Когда монах закончил свое объяснение, капитан д'Оберэ опустил в его миску еще одну монетку и спросил: нет ли где-нибудь поблизости приличного и чистого трактира с хорошим погребом и кухней, – и на сей раз ответ капуцина был исчерпывающим и ободряющим: он может горячо порекомендовать господам трактир под названием «Коммерчо», – вон его окна светятся на противоположном углу, – заведение весьма солидное, место встреч, о чем гласит и его вывеска, уважаемых коммерсантов, дельцов и торговцев, которые поддерживают связь с финансовыми конторами, сосредоточенными на виа ди Банки, улице, как уже сказано, расположенной совсем близко. А что до кухни, то он может доверительно сообщить господам, что главный повар трактира «Коммерчо» прежде служил у знаменитой куртизанки, известной любительницы хорошо пожить, поэтессы и возлюбленной знатных господ и кардиналов, которая после вступления на папский престол нового Pater Beatissimus, то есть папы, да благословит его Господь Бог, изгнана из Города городов. А теперь уже пусть синьоры его извинят, он, капуцин, должен продолжать путь, дабы достичь – увы! – далеко лежащей цели.

Монах тряхнул миской в надежде, что господа добавят еще что-нибудь, но, поскольку этого не последовало, вздохнул, заставил ослицу сдвинуться с места и, сетуя, удалился.

– Пусть каждый поступит по своему усмотрению, – предложил капитан д'Оберэ. – Если вам угодно проявить свое геройство, отправляйтесь на виа ди Банки, хотя вам известно, что там сейчас ничего не добьешься, потому что в это позднее время банки, sans doute[125]125
  Без сомнения (фр.).


[Закрыть], уже закрыты, так что завтра утром вам снова придется прогуляться туда. Что до меня, то я не понимаю, к чему мне напрасно утруждать себя? Я подожду вас в трактире «Коммерчо» и закажу для вас, если угодно, двойную порцию paupiettes a la belle courtisane[126]126
  Рулет «Прекрасная куртизанка» (фр.).


[Закрыть].

Этого болтуна я когда-нибудь пристукну, подумал Петр, как только они разъехались в разные стороны: капитан – к трактиру «Коммерчо», а Петр – на виа ди Банки. Подумал – и тут же осознал, что если он это сделает, то потеряет последнего друга, который у него еще остался.

В те времена города беднее, чем Рим, не было на целом свете, потому что нигде голодные и отчаявшиеся бедняки не влачили столь жалкого существования; но вместе с тем это был город и самый зажиточный, потому что нигде не было сосредоточено столько могущественных и во всех концах земного шара влиятельных финансовых учреждений, как на узкой, тесной и неприметной виа ди Банки. Господин Лодовико Пакионе, один из крупнейших финансовых магнатов Италии, владел тремя торговыми домами – одним в Риме, другим в Неаполе и третьим в Милане – и еще пятьюдесятью филиалами; его щупальца дотягивались чуть ли не до самой Малой Азии – при дворе султана его прозвали великим христианским купцом – magnus mercator christianus; сам султан преподнес ему в дар прелестную невольницу и двух породистых скакунов. На виа ди Банки он, как центр всей своей коммерческой деятельности, воздвиг дворец в модном причудливом стиле, который возвестил о наступлении новой эпохи и был назван «странным», «необычным», по-французски «baroque», по-итальянски «barocco», – с фасадом, полным ангелочков и драконов, с мускулистыми атлантами, держащими на плечах балкон над главным входом.

Когда Петр приблизился к нему, во дворце еще царило оживление, большинство окон было освещено, а в широкие ворота как раз въезжала повозка, нагруженная дублеными кожами, ибо в доме господина Лодовико Пакионе, кроме конторы, личных апартаментов и касс, о содержимом которых ходили фантастические слухи, размещались еще и обширные склады разнообразных товаров.

Как только Петр подъехал к банку, навстречу ему вышел служащий в строгом черном костюме, вежливо спросил, что господину угодно, и, мельком взглянув на аккредитив, который предъявил ему Петр, щелкнул пальцем и вызвал слугу, приказав позаботиться о лошади синьора, и по мраморному вестибюлю, освещенному позолоченными канделябрами, провел Петра в комнату, роскошнее и дороже которой трудно было себе что-либо представить: паркетный пол, выложенный, словно мозаика, из дерева ценнейших экзотических пород, покрывали редкостные восточные ковры, лепной потолок украшали золотые надписи, побуждающие к серьезным размышлениям: как-то: «Fugit irreparabile tempus», что означает: «Время уходит безвозвратно», или «Delenda Carthago» – то бишь «Карфаген должен быть разрушен», «Gratis pro Deo» – «Безвозмездно из любви к Богу»; в восьмигранных застекленных шкафах были выставлены алебастровые статуэтки: богиня Юнона в колеснице, запряженной павлинами, Ромул и Рем, которых кормит волчица, похищение сабинянок и тому подобное; в середине комнаты, под ярко горящей турецкой люстрой, стоял стол на тонких золоченых ножках, а вокруг него – удобные кресла, обитые позолоченной кожей. На столе лежали инкунабулы творений Боккаччо, Батисты и Банделло.

Уверенный, что господин Лодовико Пакионе поспешит и немедля лично займется делами клиента, Петр уселся в одно из кресел и стал ждать. Но поскольку способность ждать не принадлежала к числу замечательных его талантов, то несколько минут спустя он потерял терпение, встал и повернул ручку искусно вырезанных позолоченных дверей; но они выдержали его напор и даже не шелохнулись: очевидно, двери заперли на ключ или, вернее всего, – поскольку Петр не слышал ничего похожего на звяканье ключа в замке, – снаружи задвинули засов, а так как в этом доме ни на чем не экономили, то можно было себе представить, что засов этот был прочный, всем засовам засов.