Текст книги "У королев не бывает ног"

КАК ПЕТР ДОБИРАЛСЯ ДО СТРАМБЫ

Так все случилось, когда папа был вне себя от гнева и погорячился, потом гнев его простыл, а душа успокоилась, и тогда все снова пошло по-другому – может, не совсем по-другому, потому что слова, которые Святой отец произнес перед лицом своих придворных, нельзя уже было взять обратно, и содержание речи прелестный молодой кардинал в красном облачении, опоясанном золотой цепью, изложил в изящно составленной булле, и она, припечатанная красной папской печатью, была прибита к воротам собора святого Петра; тем не менее все очень изменилось, и – к худшему.

Прежде всего Изотта и слышать не хотела о немедленном заключении брака, как того желал Петр.

– Да, тебе обещана моя рука, – заявила она ему, – но после того, как ты исполнишь, что доверил тебе Святой отец, пойдешь и вернешь мне мою Страмбу и станешь ее подлинным, а не только провозглашенным владыкой. Я свое совершила: не будь меня и моей исповеди, бог весть, что бы сейчас с тобой было, может, ты давно бы уже болтался на виселице у моста Сант-Анджело. Теперь твоя очередь показать себя настоящим мужчиной.

Такой точки зрения придерживалась Изотта, возвратившись из монастыря в резиденцию ее дяди на виа Альдобрандини, и папа с ней согласился. На самом деле, мол, будет лучше, если свадьба и весь ритуал, с ней связанный, произойдет на глазах страмбского народа со всей привычной и надлежащей пышностью, при участии герцогини-вдовы, когда сам кардинал Тиначчо обвенчает молодых людей: он, Его Святейшество, простит ему вероломство, вызванное обстоятельствами весьма деликатными, при условии, конечно, если кардинал признает свою ошибку и приспособится к изменившимся условиям.

Короче говоря, свадьба Петра и Изотты зависела теперь от того, как скоро Петру удастся вышибить городские ворота Страмбы; к сожалению, только о предоставлении войска, с помощью которого он должен был этот подвиг осуществить, папа начисто запамятовал, изменив своему благородному решению и той широте планов, которая так украшала его, пока он был в гневе.

– Ты упоминал прежде, герцог, что намерен захватить Страмбу с помощью трех своих людей, – сказал папа Петру, когда, на следующий день после бурного выступления Святого отца в малом зале дворца святого Петра, ему была предоставлена новая аудиенция. – Это, конечно, было безрассудством, ибо такие и подобные сумасбродства не совершают, действуя на свой страх и риск, без опоры на высшие авторитеты. Сейчас ситуация изменилась, потому что за тобой стою я, наместник Бога на этой земле, и я благословляю твои деяния, так что трое твоих людей с легкостью помогут тебе добиться успеха, если ты будешь поступать с надлежащей хитростью и предосторожностью. Известие о том, что Джованни Гамбарини был официально объявлен мною убийцей герцога Танкреда, а захват им власти провозглашен Моим Святейшеством узурпацией, несомненно, дойдет до Страмбы очень быстро, после чего положение Гамбарини сильно пошатнется; ай-яй-яй, предчувствую я, что возвращаются те геройские времена, когда один из моих предшественников, Юлий, например, сам лично покорил город Мирандолу, просто перебравшись через городскую стену по приставной лестнице. Так, значит, тебе, по-моему, трех твоих людей будет достаточно; однако я никогда не нарушаю слова, данного однажды, и если я заявил, что поставлю тебя во главе войска, то и поставлю тебя во главе хоть небольшого, но все-таки войска. Если бы я дал в твое распоряжение только трех солдат, то уже исполнил бы свое обещание, ибо с прибавлением еще трех человек твоя собственная армия удвоилась бы. Но у меня нет привычки выполнять свои обещания формально, я выполняю их всегда и только в полную меру. Я предоставлю в твое распоряжение не трех мужей, потому что ты мог бы принять это за насмешку, а во сто крат больше, следовательно, триста солдат, из них сто пятьдесят копьеносцев и сто пятьдесят мушкетеров, всех без исключения – лучшей швейцарской выучки. Финансировать эту кампанию, разумеется, должен ты сам, потому что моя казна, к сожалению, пуста. У меня рядовой солдат получает полцехина в день, и ты обязан им регулярно выплачивать это жалованье из собственного кармана, если хочешь удержать в них надлежащее бодрое настроение и боевой дух. Это будет нетрудно, потому что теперь, после официального присвоения тебе титула, бесспорно, найдется какой-нибудь банк, который почтет за честь помочь тебе и с радостью возьмется финансировать твой поход. Итак, все в наилучшем порядке, и я тебя, mi fili, не только благословляю, но и поздравляю. Ты доволен?

Переводя на язык менее обтекаемый, папа, успокоившись, опамятовался и утратил к Петру всякий интерес: само предположение, что Петр должен тащиться из Рима до Страмбы через всю Италию с отрядом осмотрительных швейцарцев, привыкших к спокойной караульной службе, выплачивая им из собственного кармана ежедневно сто пятьдесят цехинов, мелких монет венецианского происхождения, употребление которых распространилось теперь по всей Италии, было смешно и глупо. Тем не менее тот факт, что Святой отец вообще соблаговолил разговаривать с ним и продолжал величать его герцогом, могло означать, что если папа и устранился от радикального решения страмбской интриги, то он целиком еще не зачеркивает свои вчерашние обещания. Джованни Гамбарини, следовательно, по-прежнему предан проклятью, и Святой отец ничего не имеет против того, чтобы Петр собственными силами и на свой страх и риск свергнул его с трона, благодаря чему вчерашнее пылкое выступление папы обрело бы значительность и авторитет папы легко и дешево укрепился бы.

Поэтому Петр подавил в себе горькое разочарование и, поклонившись, ответил с чистой улыбкой неискушенной молодости:

– Я доволен, Pater Beatissimus, и приношу вам, Святой отец, свою самую горячую благодарность; милости, которыми Ваше Святейшество изволили меня одарить, так велики, что я могу их принять только отчасти. Папа удивленно приподнял брови.

– Только отчасти? Мне не кажется, что войско из трехсот человек слишком велико, когда речь идет о завоевании города.

– Ваше Святейшество недооценивают силу и влияние своего благословения, которое вы мне, кроме всего прочего, еще уделили, – сказал Петр. – Это благословение – такая великая поддержка, что с ее помощью я добьюсь своей цели играючи, одним мановением руки и без этих трехсот солдат, которых Ваше Святейшество мне предоставляют. Заявление, сделанное мною раньше перед Вашим Святейшеством, о решении завоевать Страмбу с помощью трех солдат было, разумеется, – и это я признаю, – преувеличением, да еще и шутливым, но я попытаюсь достать соответствующее воинское подкрепление собственными силами, легче и дешевле. От швейцарцев, которых Ваше Святейшество великодушно предоставляют в мое распоряжение, я, следовательно, с искренней и покорной благодарностью отказываюсь; зато, в связи с тем, что люди недоверчивы и злы, а в Страмбе много богатых и уважаемых граждан, симпатизирующих Гамбарини, прошу Ваше Святейшество дать мне письменное подтверждение того, что Ваше Святейшество, как высочайший ленный владетель Страмбы, действительно назначают меня преемником убитого герцога Танкреда.

Петр с нетерпением ждал ответа, потому что если бы Святой отец отказался выдать такое подтверждение, это означало бы, что оптимистический анализ ситуации, произведенный Петром, ошибочен и что папа целиком переменил вчерашнюю точку зрения. Складывалось такое впечатление, будто просьба Петра застала папу врасплох и ему неприятна, потому что он долго молчал и щурил свои слезящиеся глазки, но наконец все же призвал секретаря, красивого молодого кардинала в красном облачении, опоясанном золотой цепью, и приказал ему приготовить надлежащую грамоту.

– Tout ca vaut mieux que la merde – это лучше, чем ничего, – немного позже высказался насчет сложившегося положения капитан д'Оберэ, когда они шагали по улицам Рима, пробуя для почину перед вновь предстоящими приключениями продать тигелек золота, изготовленного в кузнице в Монтератоне.

– Советую вам самым решительным образом, mon ami, как можно скорее исчезнуть из Рима, потому что, бесспорно, вы для папы теперь неудобны, а привычка казнить нежелательных людей с помощью яда или кинжала, в чем Борджа достигли высокого мастерства и даже в некотором смысле – поразительных успехов, пока еще не забыта. Главным образом остерегайтесь яичных омлетов, я слышал, что омлеты идеальны для того, чтобы подмешивать в них новый сорт яда, под названием лиса – voipe, он действует медленно, но надежно и так, что отравленный умирает своей смертью, оставляя окружающих в уверенности, что она – результат болотной лихорадки. А когда вы сворачиваете в ближайшую улицу, всегда идите по середине дороги, потому что неизвестно, не подстерегает ли вас кто-нибудь за углом.

– Этими правилами руководствовался Бенвенуто Челлини, не знаю сколько уже десятилетий тому назад, – сказал Петр. – Древние римляне когда-то утверждали, что времена меняются и мы меняемся вместе с ними, но это неправда. Люди всегда были, есть и будут хищниками, и я в свои двадцать лет уже начинаю уставать от всего этого.

Разговор был грустный, но настроение обоих приятелей вскоре улучшилось, потому что ювелир, которого они посетили, не проявил и тени сомнения в том, что предлагаемое ему золото – настоящее, и был готов его купить за тысячу цехинов. Петр считал своей обязанностью поторговаться и указать на исключительную и необычную чистоту товара и просил полторы тысячи; наконец они сговорились на тысяче двухстах, после чего капитан с Петром покинули лавочку обманутые, но довольные.

– Теперь вы убедились, капитан, что мой бедный отец не был ни сумасшедшим, ни фанатиком, – заметил Петр. – А так как у нас осталось еще девять частиц этого вещества, то есть надежда получить в общем сто двадцать тысяч, что даст возможность платить жалованье шести сотням солдат в течение сорока дней. А я убежден, что мы добудем Страмбу гораздо быстрее, чем за сорок дней, да и шестьсот солдат, по-моему, слишком много.

– Это полезные арифметические упражнения, достойные глубоких размышлений, – сказал капитан д'Оберэ. – Будь это кто другой, а не вы, за такие разговоры я бы послал его ко всем чертям. Но вам, Петр, фортуна улыбается.

– Да, фортуна мне улыбается, – сказал Петр, – хотя неудачи преследуют меня одна за другой. Недавно я едва не угодил на виселицу, а незадолго до этого чуть не сломал себе шею, и все-таки, как вы уверяете, фортуна мне улыбается.

– Именно потому, что виселицы вы избежали, а шею все-таки уберегли, – возразил капитан д'Оберэ. – Вас стерегут десять ангелов-хранителей, поэтому не исключено, что вам повезет и тут.

Несколько позже, когда Петр и капитан приступили к подготовке своего военного похода, оказалось, что их страмбские солдаты Гино и Пуччо исчезли. То ли затерялись в римском муравейнике, то ли отправились искать счастья в другом месте, потому как служба у этих любителей приключений и командиров им надоела, – неизвестно, их попросту не было, и Петру с капитаном не оставалось ничего иного, как отправиться из Рима вдвоем, без войска, пусть даже состоящего только из двух солдат.

Они пустились в обратный путь той же дорогой, по которой ехали несколько дней тому назад, то есть через местечко Орте, где плотники до сих пор не починили разрушенную крышу дома епископа, на Нарни и Тоди, а оттуда прямо на север, к Перудже, по пути съели гору попьетт и опустошили множество бутылок кьянти, потому что, как известно, перед великими деяниями нужно особенно добросовестно заботиться о хорошей еде. Погода разгулялась, земля благоухала приближающейся весной, и казалось: мир – в блаженном и мудром покое и порядке.

– Почему мы, vieux idiots[146]146
  Старые идиоты (фр.).


[Закрыть], – воскликнул капитан д'Оберэ, когда они сидели за бутылкой вина в маленькой деревенской остерии, где пахло лимонным деревом, – преследуем цель более чем сомнительную, что скорее всего будет стоить нам головы, а не предпочтем этому добропорядочную спокойную жизнь где-нибудь у большого военачальника и не завербуемся хотя бы для участия в походе против турок, или шведов, или кого еще?

– Не знаю, – отозвался Петр, – скажу вам полную и чистую правду, капитан, я на самом деле не знаю, просто не знаю – и все тут. Знаю твердо только одно, что я скорее умру, чем сдамся и не доведу до конца начатое дело.

– Eh bien tant pis[147]147
  Ну что же, тем хуже (фр.).


[Закрыть], тогда я тоже иду с вами, – сказал капитан, – пока ведь мы путешествуем и спокойно, и счастливо.

Однако уже некоторое время спустя они увидели на горизонте зубчатый контур воинственного города Перуджи и услышали отдаленные звуки выстрелов, а подъехав ближе, различили также крики и рев возбужденной толпы; к южным воротам города, как было видно издали, валом валили крохотные человеческие фигурки, пешком и верхами, и это волнение, и поспешность, вместе с треском взрывов и ревом за городскими стенами, были на редкость не созвучны с благословенным великолепием высокого голубого небосвода и влажной гладью недалекого озера.

– В Перудже что-то происходит! – сказал Петр.

– Восхищаюсь вашей проницательностью и сообразительностью, mon ami, – сказал капитан д'Оберэ.

Начальник стражи самых больших ворот Перуджи, называемых Арко ди Аугусто, в которые они въехали, был человек жизнерадостный и веселый; он, радостно смеясь, встречал валившие в город толпы людей, приветствовал и подбадривал всех входящих.

– Добро пожаловать! Приветствую всех тысячу крат и даже больше, много больше, пусть у нас будет весело, все уже вас ждут, засучите-ка получше рукава и – за дело! Входите, милости просим, и не церемоньтесь, такой пляски у нас давно уже не бывало, хотя мы все истосковались по доброй шутке и мечтаем позабавиться.

На вопрос Петра, что же делается, вояка ответил весело:

– Да вот молодой Сципионе, Орацио Сципионе, будто бы ни с того ни с сего, начал ругать Маттео Реккио, того, который живет за костелом, за то, что, мол, сын Маттео, Джироламо, совращает дочь Сципионе, а Маттео это не понравилось, и он стал говорить, что Джироламо – порядочный raspante и что к дочери жалкого beccecherino он даже не прикоснется, ну, слово за слово, а там раздалась первая пощечина, за ней другая, к Реккио присоединился Марио Бандини, к Сципионе – Винченцо Роветто, тут-то все и завертелось.

Начальник стражи хохотал безудержно и уже схватился от смеха за живот.

– Что значит распанте и беккекерино? – спросил Петр.

Веселый страж удивился.

– Распанте? Распанте это распанте, а беккекерино это беккекерино. Две наши партии, которые дерутся между собой бог знает уже которую сотню лет. И это милое дело, потому что драться у нас запрещено, и когда распанти с беккекерини вцепятся друг другу в волосы, посыплются штрафы, а после штрафов солдатам выплатят жалованье, и все, что не удавалось сдвинуть с места, сразу пойдет как по маслу. Деньги – это отличная штука, господа. Хотите принять участие? К какой партии вы присоединитесь? Я советую пойти к распанти, потому что беккекерини – это жалкая голытьба, одни воры да лгуны, и к тому же так спесивы, что всем чертям становится тошно. Да проходите, пожалуйста; распанти, говорят, уже собрались около дворца приора за большим фонтаном. Но если вы, кстати сказать, не желаете драться, советую вам остановиться на площади в гостинице «Беневенто», там хозяин мой брат Маркантонио, у него вы получите наилучшие в целой Перудже trecciole[148]148
  Косички (ит.).


[Закрыть] и budellucci a sangue[149]149
  Кровяные колбаски (ит.).


[Закрыть], и оттуда отменно видно все поле битвы.

– В гостинице «Беневенто» мы ночевали по дороге в Рим, но trecciole и budellucci, насколько мне помнится, мы там не попробовали, – сказал капитан д'Оберэ, когда они, миновав ворота, въехали в первую улочку, как всегда в Италии, очень узкую и крутую. – Ничего, все, что мы тогда упустили, наверстаем теперь, насколько мне помнится, это что-то очень пряное, приготовленное из молодой баранины. А что касается здешней драки, должен заметить, cher Pierre[150]150
  Дорогой Петр (фр.).


[Закрыть], что вам, как обычно, привалило счастье.

– Хотел бы я знать, что за счастье мне привалило, если в Перудже дерутся распанти с беккекерини, – подивился Петр.

– Вот увидите, тут уж положитесь на меня, я в таких вещах знаю толк, – сказал капитан д'Оберэ. – Не забывайте, мы уже приближаемся к Страмбе, и, будь мы даже сверхгероями, нам в конце концов как-никак понадобятся солдаты…

Из оскорблений и пощечин, которыми потчевали друг друга упомянутые Маттео Реккио, распанте, и Орацио Сципионе, беккекерино, явно разрастался грандиозный скандал, так как на главной площади полыхала настоящая битва, неукротимо-беспорядочная, свистели пули, а на земле в крови валялись мертвые и раненые. Средоточием схватки был дворец приора, краса и гордость Перуджи, который теперь атаковала банда распанти, стараясь бревном, словно тараном, проломить ворота под охраной своих друзей, вооруженных всем, что только можно было использовать в качестве смертоносного оружия, включая вилы и кочергу, против яростно сопротивляющихся беккекерини, которые наступали на них слева и справа; обитатели дворца стреляли в эту суматошную толпу из окон и обливали нападающих кипятком; около центра военных действий, на всем пространстве площади происходило бесчисленное множество мелких схваток и поединков, столь же упорных и кровавых, да и с прилегающих к площади улиц слышались стрельба и ржание перепуганных лошадей. Очевидно, страсть к убийству и уничтожению охватила все слои населения Перуджи, от мальчишек до почтенных старцев, от крестьян и прислуги в деревянных башмаках и солидных, хорошо откормленных мещан до элегантных господ в кружевных воротниках и широких шляпах, из-под которых виднелись локоны, – все эти господа размахивали рапирами, а женщины, поскольку они тоже присутствовали здесь, увеличивая шум своей бранью и гвалтом, дрались между собой, царапая друг другу ногтями щеки и таская за волосы. В окне одной из сторожевых башен, обращенном на северную часть города, маячили фигурки двух драчунов, усиленно старавшихся побороть друг друга и сбросить вниз; крестьянин в холщовой куртке сунул голову своего противника в бассейн фонтана перед дворцом, намереваясь его утопить; по мостовой полз раненый, хрипя и бормоча сдавленным голосом, изо рта у него хлестала кровь, и хотя жить ему оставалось явно недолго, он все еще наносил удары кинжалом по ногам и ягодицам находившихся поблизости и сражающихся противников; где-то на окраине Перуджи вспыхнули пожары.

Петр и капитан д'Оберэ проехали по этому ристалищу безумия, спокойно и равнодушно направляясь к гостинице «Беневенто», где несколько дней назад Петр лечил свой поврежденный глаз. Хозяин узнал их, радостно приветствовал и предложил комнату, где они ночевали в прошлый раз, но капитан д'Оберэ от нее отказался.

– Нет, сейчас нам нужна комната с верандой на первом этаже, – сказал он, – а также приличный звонок.

Хозяин подумал, что капитан, иностранец, оговорился.

– Звонок? – переспросил он. – Синьору действительно угодно получить звонок, una campanella? Может, вы имели в виду что-нибудь съестное, una cpstoletta, отбивную?

– Нет, я сказал звонок, так как мне нужен звонок, – ответил капитан д'Оберэ с неудовольствием, потому что не любил, когда недооценивали его знание итальянского языка. – И звонок нужен тяжелый, солидный, чтоб звонил как следует, а не звякал и бренчал. А что до еды, то постарайтесь доказать, что ваш брат у ворот города не обманул нас, когда утверждал, что вы умеете готовить непревзойденные trecciole и budellucci a sangue. Бутылку кьянти принесите немедля. Кроме того, мне надобны письменный прибор и бумага.

– Капитан, вы ведете себя так, словно не я – ваш повелитель и господин, – сказал Петр, когда они уселись в комнате первого этажа и открыли дверь на веранду, чтобы оттуда, как из ложи театра, можно было наблюдать за кровавой сценой на площади. – Вы бы хоть объяснили, зачем вам понадобилась веранда, звонок и письменный прибор?

– Pardonnez-moi[151]151
  Простите меня (фр.).


[Закрыть], – сдержанно извинился капитан д'Оберэ, – но я уверен, что в таких делах у меня больше опыта, чем у вас. Если мы хотим заполучить солдат, их нужно навербовать, c'est clair[152]152
  Это ясно (фр.).


[Закрыть], а для вербовки требуются возвышение, помост, звонок и прибор для записи солдат, c'est classique[153]153
  Это классика. – Здесь: так уж заведено (фр.).


[Закрыть]. Я ведь уже сказал, этот город правильно называем Перуз – воюют, потому что там, где собирается много диких и вооруженных людей и они дерутся между собой, вербовка идет как по маслу, не то что когда одни обедают, другие ловят рыбу, а третьи отсыпаются после пьянки, это уже проверено, c'est prouve[154]154
  Доказано (фр.).


[Закрыть].

Тем временем хозяин трактира Маркантонио принес вино и колокольчик, какие вешают на шею коровам.

– Кушанье подать сейчас? – спросил он.

– Нет, только к вечеру, – отозвался капитан д'Оберэ и тряхнул колокольчиком, пробуя его. – Са va[155]155
  Подойдет (фр.).


[Закрыть], – заметил он снисходительно, налил себе вина, основательно выпил, а потом подошел к перилам веранды и начал звонить изо всех сил.

– Граждане, друзья, перуджанцы! – воскликнул он зычным голосом, но пуля – явно шальная, потому что капитан не был ни распанте, ни беккекерино и незачем было в него стрелять, – пробила тулью его шляпы и врезалась сзади в дверной косяк.

– Merde, – выругался капитан и вернулся к своему бокалу. – Перуз – город слишком уж дикий даже на мой вкус, здесь можно запросто остаться без головы. Опля!

Это восклицание, произнесенное капитаном, относилось к упомянутому уже поединку в окне сторожевой башни, где один из участников драки только что потерпел поражение и, сброшенный своим противником, беспомощно падал вниз, пока не исчез за крышами.

– За что же он все-таки заплатил своей жизнью, за то, что был распанте, или за то, что был беккекерино? – спросил огорченный Петр.

– Я объясню вам это, mon ami, – сказал капитан, – он поплатился жизнью за то, что не умел драться, или попросту потому, что его противник был лучший драчун, чем он. C'est la vie![156]156
  Такова жизнь! (фр.).


[Закрыть] Но, сдается мне, все уже успокаивается.

Он встал, основательно тряхнул колокольчиком и еще раз воскликнул:

– Граждане, друзья, перуджанцы…

Его наблюдение, что все уже успокаивается, было верным, потому что главное поле битвы перед дворцом приора опустело; нападающие, пытавшиеся выломать ворота, бросили бревно, обратились в бегство и исчезли в боковой улице; победившие беккекерини, напыжившись от гордости, демонстративно вытирали пот и кровь, уже не зная, как им вести себя дальше; деревенский парень в холщовой куртке, который недавно пытался утопить своего противника в бассейне, отказался от этой затеи, распрямился и стоял неподвижно, по колено в воде, растопырив руки, как это делают силачи после тяжелой работы. Его противник, отфыркиваясь, вынырнул из воды и встал с ним рядом, удивленный, явно не понимающий, что с ним происходит, господа же в кружевных воротниках, изящно фехтовавшие на ступеньках храма, теперь спокойно отдыхали. А капитан д'Оберэ то тряс колокольчиком, то говорил:

– Прекратите братоубийственный бой и присоединитесь к нам! Вас ждут деньги, слава и благодарность за доброе дело! Святой отец вознаградит каждого участника нашего похода отпущением трех смертных грехов! Мы направляемся в Страмбу, да, да, да, вы хорошо расслышали, в Страмбу, которая отсюда совсем недалеко, так что этот поход даже не поход, а приятная увеселительная прогулка, и наша цель – дело святое и благородное, а именно: изгнать и поразить мерзкого узурпатора, захватившего Страмбу, Джованни Гамбарини, которого Святой отец проклял, ибо в своей подлости он дошел до того, что выдает себя то за распанте, то снова за беккекерино! Кто же поведет вас к легкой и бесспорной победе? Я, всемирно известный полководец и кондотьер, капитан д'Оберэ, вместе со своим господином и высочайшим повелителем…

Капитан д'Оберэ широким жестом указал на Петра, который тоже включился в игру и, опершись о перила веранды, как это делал покойный герцог Танкред, гордый и надменный, стоял рядом, словно позировал портретисту, выразительно сжимая в правой руке папскую грамоту.

– … единственным законным, истинным, владетелем и правителем Страмбы, герцогом Пьетро Кукан да Куканом…

И капитан д'Оберэ, сияя от восторга, размахивал и громыхал колокольцем, понимая, что речь его имеет успех, – перед гостиницей уже собралась толпа зевак.

– Единственное условие для вступления в нашу армию, – продолжал капитан, – храброе сердце, здоровые руки и ноги и доброе оружие. Используйте эту возможность, которая предоставляется раз в столетие, благословите минуты, когда мы посетили ваш город, издревле прославленную Перуджу! Докажите, что ваша поговорка, гласящая: «Perusini superbi, boni soldati», – справедлива!

– А сколько заплатите? – спросил миловидный черноволосый подросток, что стоял в первых рядах, опираясь о копье, которое, по-видимому, он носил не зря, потому что оно было испачкано кровью.

– Пешим копьеносцам десять цехинов наличными, конным – двадцать наличными, пешим мушкетерам – двадцать наличными, конным – тридцать, а тому, у кого есть меч и кто умеет с ним обращаться, три цехина в придачу, за каждый годный к употреблению пистолет два цехина в придачу, жалованье всем без исключения полцехина в день плюс еда и фураж, – объявил капитал д'Оберэ.

– Капитан, вы сошли с ума! – прошептал ему испуганный Петр.

– Дешевле не пойдет, – ответил капитан.

– А кого вы предпочтете, распанти или беккекерини? – продолжал миловидный юноша с окровавленным копьем.

Это был щекотливый вопрос, но капитан д'Оберэ умело вышел из положения.

– Я приглашаю распанти для того, чтобы они наказали графа Гамбарини за то, что он мошенническим образом выдает себя за одного из них, но беккекерини также поступят славно, если оттаскают его за уши за то, что он столь же незаконным образом примазывается к их лагерю.

– Согласен! – сказал юноша.

– Имя? – спросил капитан.

– Алессандро Барберини. С конем.

– Алессандро Барберини, – повторил капитан, положил на перила веранды бумагу и подал юноше гусиное перо, обмакнув его в чернила. – Здесь подпишись.

– Писать не умею, – сказал юноша, обнажив великолепные зубы.

– Не важно, я подпишу за вас, а вы поставите три крестика, – сказал капитан.

– А деньги? – спросил юноша, поставил около своего имени кляксу и старательно вывел три неуклюжие перекрещенные черточки.

– Каждому будут выплачены завтра на рассвете, перед началом похода, – ответил капитан. – Потому что если я вам, мерзавцы, выплачу их сейчас, вы скроетесь и завтра у меня не будет ни души.

Капитан знал, что выиграл, и поэтому позволил себе говорить просто, по-военному.

– Следующий! – сказал он.

– Базио Бероальдо.

– Следующий!

– Джордже Перуцци. У меня меч и мушкет.

– Следующий!

– Джованни Панини.

Имен прибавлялось, их было уже двадцать, потом стало тридцать, сорок, пятьдесят, семьдесят, и Петр с беспокойством подсчитывал, сколько это будет стоить, когда заметил, что к веранде приближается прихрамывающий, очевидно, больной подагрой, пожилой господин, аккуратно одетый, с очками на носу, с какой-то бумагой в руках; его сопровождали пятеро вооруженных людей в форме, на груди у них был герб города Перуджи – мифическая птица грифон, окруженная гирляндой цветов. На площади к тому времени все уже успокоилось, из окон дворца приора, откуда еще недавно стреляли, выглядывали, удобно облокотясь на подоконники, спокойные люди, о которых и не подумаешь, что они умеют держать оружие в руках; деревенский парень в холщовой куртке наконец решил покинуть фонтан и переступил через его ограду неуклюжими мокрыми ногами, обмотанными тряпьем, а двое из элегантных господ перед собором закурили трубки; воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь шагами хромого господина и его телохранителей. Толпа, вдруг сникнув, стала безучастной и, расступившись перед ними, образовала широкий проход; при этом те, что стояли с края прохода, поворачивались боком, и Петр явственно увидел на их лицах общее выражение бессильной злобы и ненависти к пришедшему.

Хромоногий медленно приблизился к веранде и шепелявя обратился к Петру и капитану д'Оберэ:

– Господа, кем бы вы ни были и откуда бы вы ни пришли, властью, данной мне должностью подесты издревле славного города Перуджи, призываю вас прекратить незаконную, добрым нравам противную деятельность. – Произнося эту тираду, он непрестанно заглядывал в свою бумагу, словно хотел быть уверенным, что говорит правильно, придерживаясь буквы закона. – Во-первых, в республике и в городе Перудже строго запрещено заниматься вербовкой солдат и уводить таким образом наших граждан за пределы государства, nota bene – для достижения авантюрных, подозрительных, даже сомнительных целей.

Позади него заворчали, а у фонтана кто-то даже свистнул, но все разом стихло, едва подеста повернулся, отыскивая того, кто свистел.

– Тихо! Вам, разбойники, меньше всего надо бы свистеть и ворчать, у меня ведь точно записано, кто из вас дрался и кто что натворил, но об этом мы еще поговорим в надлежащее время. – Он снова повернулся к веранде и продолжал бубнить, не переставая заглядывать в свою бумагу. – Это во-первых, господа. Ваш вербовочный список по праву, данному мне должностью, я конфискую, и те, кто завербовался, за это ответят. Ну, а теперь – во-вторых. Один из вас будто бы выдает себя за герцога Страмбы. Верно ли это?

– Нет, – сказал Петр. – Я не выдаю себя за герцога Страмбы, я и есть сам герцог.

Подеста мрачно взглянул на него поверх своих очков.

– Так, так, вы изволите быть герцогом Страмбы, это на самом деле интересно. Когда же вы стали им?

– Неделю назад, – сказал Петр. Толпа разразилась хохотом, но подеста, не обладавший чувством юмора, даже не улыбнулся.

– Тихо, а вы, господа, будете привлечены к ответственности за пренебрежительное отношение к официальным постановлениям, – сказал он.

– Ох, сколько ответственности! – удивился Петр. – Тем не менее это делает мне честь, коль скоро я могу быть первым среди всех, кто должен нести ответственность перед Вашим Подестовством. Прошу вас заглянуть в этот документ.

И он с поклоном подал подесте папскую буллу. Старый господин осторожно и с недоверием взял бумагу в руки и обстоятельно осмотрел круглую печать, подвешенную к грамоте, прежде чем развернул ее и принялся читать. При этом его лицо оставалось неподвижным, и все же он весь как-то съежился.

– Ну, если эта булла подлинная, – заметил подеста, дочитав до конца, – так это еще один из тех случаев, когда Святому отцу изменило перо.

– Как бы папа не потребовал привлечь вас к ответственности за такие высказывания, – Петр со своей чистой улыбкой неискушенной молодости, радостно отмечая про себя, как в толпе, только что погруженной в молчание, начала пробуждаться жизнь: шепот, посвистывание, покашливание сливались в единый многоголосый, похожий на жужжание насекомых гул, и было очевидно, что немного нужно для того, чтобы снова разразилась гроза, ведь для возбужденных людей, слившихся в толпу, все нипочем.