Текст книги "Пессимисты, неудачники и бездельники"

Федор не придал значения истерии родной тети по поводу десантного училища, тем более что, когда он написал рапорт со срочной службы о направлении его на экзамены в вожделенное училище, тетя Шура на немой вопрос родителей к ней: «Что делать?» – сказала как-то обыденно и просто:

– Пусть идет. – И, улыбнувшись, добавила: – Он же Механик!

Каким-то непостижимым образом ему пришел вызов не в десантное, а в танковое инженерное училище. Потом командир части говорил: мол, извини, сержант, перепутали; а сержант, прочитав в брошюрке про выпускную специальность «инженер-механик», рассмеялся и сказал:

– Бывает!

Очень запомнилась ему последняя встреча с теткой. Он приехал в отпуск из Мурманска, где проходил офицерскую службу, и пошел навестить старушку. Она, как ему тогда показалось, уже немного сдвинулась по фазе; дом был завален списками с икон, крестами, бутылками со святой водой; и вот тогда, сидя среди этого бардака, она сказала как-то обыденно и потихоньку:

– Война будет, Федя, долгая и беспощадная, и ты там будешь. Вернешься живой, но душой покореженный.

И дала ему в руки маленький узелочек, сказав при этом:

– Держи при себе и не бойся!

Федор вышел от нее расстроенный, но быстро все забыл, так как молодость коротка на память. Приехав в часть, он засунул куда-то теткин амулет и почти год не вспоминал ни про него, ни про теткины слова, пока не узнал, что слова эти стали пророчеством. Когда начали формировать какие-то списки, по гарнизону пошел слух, переросший в шум, а затем и в бабский крик. Федор спохватился и перерыл всю квартиру в поисках теткиного благословенного подарка; не найдя его нигде, спонтанно купил молитвослов и пошел в церковь, и вот удивительно: придя после церковной службы домой, быстро нашел узелок под матрасом. Тогда он в первый раз задал себе вопрос: «А что это – ВЕРА?» Но рутина и начавшаяся неразбериха не дали шанса поговорить с кем-нибудь об этом.

Потом были война, кровь, слезы, потери, комиссация по тяжелой контузии, но все время, даже когда ему казалось, что он в отключке, узелок был с ним. Вернувшись из госпиталя, где провалялся полгода, он первым делом решил навестить старушку. Но в тот же день от матери он узнал, что они с отцом тщательно скрывали от него: уже скоро год как тетя Шура пропала. Собралась и с какими-то то ли священнослужителями, то ли с паломниками уехала в Чечню – восстанавливать какой-то старый храм. Отговаривать ее было бесполезно, так как она твердила, как бредила:

– Феденьке это поможет!

Все это нахлынуло как-то внезапно. Настоящее отошло на второй план: прошлое прорвалось сквозь череду повседневности, и происходившее с ними сейчас было неважно. Что-то вернулось оттуда, из молодости, юности, из беззаботного времени надежд и ожиданий, веры, что всё впереди. Когда даже на войне было понятно: или – или, они нас – мы их. А здесь и сейчас все как-то размыто, свои имеют своих, и это правило, сделать с этим ничего нельзя и, видимо, уже не удастся. Вера в хорошее иссякла. А ведь тогда все было по-другому, хотя и коллективно, с Первым мая и Седьмым ноября, с мандариновым Новым годом, но намного честнее и правдивее. Богатые были богатыми, остальные – серыми. И серые знали, что не будут богатыми. Их не звали создавать что-то свое, чтобы потом обдирать и отбирать это свое. Там были правила, но ведь были же…

Федор был раздавлен воспоминаниями, слезы текли рекой, опустошение было полным. Он оглянулся вокруг, ища понимания и поддержки. Коля и Саня смотрели какой-то современный фильм про войну и тихо, не нарушая Федькино одиночество, что-то обсуждали.

Внезапно как будто молния сверкнула в его голове – Федор вскочил и стал что-то искать. Он переворачивал ящики, вытряхивал коробки, разрывал пакеты, при этом рыдая навзрыд. Саня хотел что-то спросить, но Коля его остановил словами:

– Не надо, Саша, Федор ищет прошлое.

Разбросав все что возможно, Федор ревел и стонал, сидя посредине комнаты. Саня смотрел на друга, ничего не понимая и не зная, как ему помочь, и, тоже расчувствовавшись, пустив слезу, начал тихонько ему подвывать. Потом, почувствовав какой-то энергетический спазм товарища, обнял Федора и завыл в полную силу. Что это было? Видно, у каждого что-то свое. Но совместной была боль от потерь, неудач, неустроенности, неуверенности и постоянных поражений.

Отрыдавшись, они еще с полчаса сидели, упершись лбами друг в друга. Первым встал Федор, тихо сказал:

– Я тут это, вещь одну искал… Простите, мужики, – виновато продолжил он, – потерял я…

Коля, взяв нож, пошел в коридор и вернулся, держа сапог в руках. Надрезав голенище, он вынул какой-то сверток и протянул Федору:

– Держи, поможет!

Развернув тряпицу, Федор узнал свой молитвослов.

– Не потеряй! – унося сапог в прихожую, крикнул Коля.

Каждый раз Коля, сталкиваясь с эмоциональной составляющей финала своей миссии, начинал душевно хандрить. Ему было жалко своих новых подопечных. Но дело даже не этом. Каждый раз он вместе с ними переживал психологический излом. Постепенно подводя к этому партнера, он видел разное. Бывали и трагические финалы, но обычно он попадал к сильным людям, которые в какой-то период переставали верить в лучшее, в себя, в жизнь. Им просто надо было выговориться. Даже не выговориться, а как бы это назвать… выдуматься, наверное. Поговорить за жизнь они могли с психотерапевтом, но там возникали проблемы с идентификацией причины и сути, так как на это накладывалось духовное и моральное самого доктора. А здесь другой процесс. Человек сам разбирался в своих проблемах, и лишь его мозг был третейским судьей. Это было очень важно, так как природа и Господь дали человеку все для излечения моральных и физических ран и изъянов. Надо только поставить правильно акценты и вопросы. Вернуться с человеком в его прошлое, поискать там ответы для принятия какого-то решения, дать возможность пережить снова тяжелые и важные моменты его жизни и, отталкиваясь от этого, сделать новый выбор. Необходимо изменить для пациента картину происходящего, дать силы на новый рывок и надежду на будущее. И механизмом запуска этих душевно-мозговых функций саморегуляции был избран он – Коля. Он не помнил, как и когда это случилось, но точно знал, что что-то было и кто-то его на это благословил. В процессе своего мытарства лекарем человеческих душ он не раз пытался понять, кто он сам-то; но, словно перекидной календарь, кто-то перелистывал его воспоминания, постоянно меняя с новой декорацией содержимое его мыслительного сосуда, который опорожнялся всегда, так и не заполнившись для принятия каких-либо решений. Лишь однажды, перед большой войной, он подошел к сути своей миссии, к смыслу бытия. Коля повстречался со старым немецким монахом и долго с ним беседовал. Монах тогда потерял веру. Он был на грани самоубийства: он узнал, что все его родственники замучены в лагере для евреев. Он давно, в молодости, принял католичество и постригся в монахи. Родственники, как водится, отнеслись к этому очень негативно и прервали всякие с ним сношения; лишь старый Лукас, местечковый раввин, нет-нет да и вспоминал о нем, присылая весточку раз в год – накануне еврейской пасхи. Вот он-то и поведал монаху о случившемся. Густав – так звали монаха в братстве – пришел в неописуемое уныние; он не ел, не пил и дважды пытался наложить на себя руки, – спасали братья.

Коля, в лютеранстве Николас, был послан к нему Мадленой, настоятельницей женского католического монастыря в Восточной Пруссии. Так всегда случалось у Коли: всегда его отправляли в дорогу религиозно убежденные женщины. Им, видно, было что-то видней в сути человеческого духового начала. Зачем-то он нужен был, этот Густав, людям во Христе; другая была у него, наверно, судьба, нежели самоубийство. И вот тогда, проведя с Густавом неделю в его обители, прогнав весь калейдоскоп его жизни, проникнувшись чрезмерно его бедой, почувствовав, что тот принял уже внезапное решение, он спонтанно, не осознавая, что делает, спросил у монаха, в чем его, Николаса, крест. И получил простой и обескураживающий ответ; он запомнил эти слова. Густав тогда сказал: «Ты, Николас, лекарь душевный. Ты не слушаешь мысли, тебе не нужны слова – ты и так все знаешь. Ты берешь мои мысли в руки и снимаешь с них гарь и накипь человеческих переживаний. Это дар, и непростой дар. За этим даром видится миссия, и это, похоже, твой удел! Ты, как святой Франциск, поняв и пережив вместе с человеком его страдания, укрепляешь его веру в то, что надо все принимать как есть, как божественное испытание, и получать радость от того, что, преодолев его, и ты становишься сильней в своей вере и поступках».

Что-то тогда кольнуло, что-то развеялось у Коли, но ненадолго. Все ушло или отошло – он так и не понял. И вот сейчас, при общении с этим умным, но потерявшим себя мужиком, оно вернулось. То есть вернулись вопросы без ответов, мысли без осмысления. Коля вспомнил, как было в этот раз. Обычно. Преподобная Александра позвала его и попросила помочь ей с Федором, ее племянником, который грешит и богохульствует, но душой чист и имеет иное предназначение. Она передала этот молитвослов и сказала, что он все поймет. Было это, может, пять, может, семь лет назад – он не помнил, но знал, что их встреча произойдет точно в нужный срок. Получив это назначение, он сделал еще много дел, пока не оказался здесь. Он был в Восточной Азии, в Европе, в Северной Африке, но что и как было там конкретно – он постепенно забывал. Помнил отчетливо лишь последнее, хотя детали уже начали стираться.

Последним был Вэл, ветеран из Ирака, который, отбыв там два срока и потеряв обе ноги, вернулся домой и узнал, что его жена умерла от рака в двадцать семь лет. Парень, пережив весь ужас войны, ампутации, научившись заново ходить, до последней минуты общался с нею и потерял ее из виду на неделю. Он приехал из реабилитационного центра домой и, узнав про это, пустил себе пулю в сердце. Пуля, чудом миновав важные органы, прошла навылет! Коля, узнав все это, подумал, что, может, его надо было прислать к Вэлу до самострела, но потом узрел и в этом некий смысл. И что он мог сказать Федору кроме того, что сказал? Ничего! Это бессмысленно, да и не нужно объяснять необъяснимое, говорить о том, чего сам не понимаешь!

Это был молитвослов Федора, без сомнения! Он сделал в нем несколько пометок, когда, купив, прочитал в первый раз; в частности, на восьмой странице он по привычке написал свои инициалы. Вопросов «что?», «как?» и «откуда?» у него даже не возникло: слишком много странностей за последние дни приучили к чудесам. А значит, надо верить в невероятное и не противиться происходящему.

Первым из этого – никак иначе не назовешь – остекленения вышел Саня:

– А что искал-то, Федор?

– Узелок в виде мешочка, там кусочек моего плодного пузыря; тетя Шура дала мне его, когда я на войну уезжал.

– А что это – плодный пузырь? – спросил Саня. – Кожа какая-то, что ли?

– Я в рубашке родился, – начал Федор, – дышать долго не мог начать; думали, что всё, каюк. А я выжил. Тетя Шура тогда с матерью моей была в роддоме и, видно, как-то забрала этот кусочек, когда стало понятно, что я выживу. Вот с ним я всю войну, так сказать, и протопал, – закончил Федор.

– Да-а… Дела… – протянул Саня. – А я, когда поехал на Кавказ, тоже исповедовался в церкви; вот как-то тоже пронесло…

Немного подумав, он продолжил:

– Вообще, все мы какие-то бездуховные, аморальные. Вспоминаем о церкви, лишь когда приспичит либо испугаемся чего-нибудь. А то и вовсе ближе к финишу, надеясь на какое-то искупление. Судя даже по понятиям, неправильно… А некоторые еще и под демократические выборы, – закончил он, выключив телевизор и двинув в сторону кухни.

Когда Саня вышел, Федор посмотрел на Колю и спросил:

– А она жива?

Коля, помедлив, ответил:

– Она молится за тебя, Федор.

Поняв, что Коля не добавит ничего вразумительного, Федор сказал:

– Ну и слава Богу!

– Федя! – что-то вспомнив, крикнул Саня из кухни. – А ты про свою тетку сейчас говорил? – И сам продолжил: – Помню ее! Удивительная женщина была, с каким-то душевным надрывом, что ли! Я как-то разговаривал с ней, давно, правда, возле часовенки, у которой мы с тобой Колю-то повстречали. Долго говорили. Я бухой тогда был, с подписания первой своей сделки домой возвращался. Смотрю – стоит, молится на часовенку. Я ей говорю: «Что, теть Шура, грехи молодости замаливаешь?» – а она в ответ: «За вас с Федором молюсь», что-то еще про жизнь нашу с тобой неправильную говорила, мол, тратим ее попусту. А, еще про спасение какое-то. Я ей тогда, расчувствовавшись, обещал, что пить брошу, а она сказала, что не брошу, потому что слабый.

Вдруг зазвенела посуда. Саня вбежал в комнату.

– Послушай, Федя, ведь тогда она еще сказала… Сейчас… – Саня напрягся. – Точно! Она сказала, что появится какой-то… подожди… вспомню, как она его назвала: Вестовой, Вестник… Точно: придет Вестник и укажет нам путь. Точно, так и было!

Саня обернулся и посмотрел на Колю. Спросил:

– Коля, это ты? Вестник-то?

Он все держал в руках тарелку и обалдело смотрел на Колю. Пауза затягивалась. Федя подошел и приобнял Саню.

– Вот и попили чайку, Санек, а он оказался соленым от слез, – сказал Федор. – Ладно, пошли на кухню, пельмени будем варить.

* * *

Прошел год. В России отгремели информационные залпы выборной артиллерии, смыло хаос предвыборной сумятицы, политически пилотируемые экипажи заняли свои места. Россию постепенно накрывало лето. Произошло то, что и должно было произойти, но по большому счету в стране ничего не изменилось: цены росли, пожары горели, наводнения затопляли, Ходорковский пропустил очередной пенальти от главных болельщиков питерского Бриллиантового футбольного чуда и прозябал в двадцатой лиге Сибирского дивизиона, – пожалуй, за исключением одного, что могло потревожить рядового обывателя: в страну вернули техосмотр. Да, старый добрый техосмотр транспортных средств вернулся вместе с новым-старым президентом, так как карты были розданы, и козыри теперь нужны другие.

Федор сидел в кафе и пил полюбившийся ему за последний год чай с китайской хризантемой. Конечно же, это был напиток, по вкусу лишь отдаленно напоминавший чай, когда-то заваренный Колей, однако настроение он все же немного поднимал.

На своей колымаге в виде ВАЗ-2111 подкатил к кафе Саня. Федор увидел Саню через окно и хотел помахать ему, но заметил, что Саня, остановившись напротив своего автомобиля, очень грустно и печально разглядывает его, как будто вместе с забракованной на техосмотре техникой расстреливают ее владельцев. Войдя в кафе и увидев Федора, Саня вскинул руку в приветствии и первым делом спросил:

– Слышал, что наш новый-старый учинил?

Федор решил не заниматься сегодня политинформацией на тему «Пиар-ходы в современной России», а лишь, протянув руку для приветствия и глядя на Санькин рыдван через окно, сказал:

– Соболезную!

Санька суетливо начал раскладывать бланки договоров, поясняя, что это, мол, электричество, это – отопление, это газ, и т. д. и т. п. Федор накрыл ладонью Санькину гору бумаг, и сказал:

– Мы, Саня, не по этому поводу сегодня собрались.

В ответ Санька, хитро улыбнувшись, отпасовал:

– Ну, Федя, по поводу мы с тобой уже год не собираемся!

– Вот и верно, и я про то же, год прошел, – продолжил Федор. – Год, как мы в завязке, и год, как мы ничего не слышали о Коле: как растворился он тогда на рассвете, таки все!

– Слушай, Федя, мне вчера звонил Михалыч, он говорит, что вспомнил про Колю, – затараторил Саня. – Представляешь, он, оказывается, с ним в Афгане встречался. Как-то раз, говорит, перед операцией им прикомандировали каких-то то ли гэрэушников, то ли еще каких спецов, ребята, говорит, все такие невзрачные были, но профи – ужас. Единственное, что запомнилось ему, – их фамилии. Их он видел на продовольственных аттестатах и очень тогда удивился: Матросов, Чкалов, Талалихин, Громов, Добровольский, Клочков – все геройские, а наш тогда был с другом своим Пацаевым, а фамилия, как ты догадываешься, у него Волков. И вот еще: что возраст у него был такой же, как будто тридцати лет не прошло. Представляешь? У меня и сейчас не укладывается в голове, и чем больше я про это размышляю, тем страшней и непонятней становится. Я иногда думаю: может, этого не было, может, мы того? Допились? А? – закончил Саня.

– А я теперь, Саня, ничему не удивлюсь, – сказал Федор, – то, что тогда, год назад, случилось, все во мне перевернуло. Ты же помнишь? Мы тогда проболтали с Колей всю ночь, о чем только ни болтали: о вере, о России, о мучениках каких-то он рассказывал; а под утро, когда мы вырубились, он тихо ушел. Но так случилось, что этот придурковатый с виду мужичок смог сделать то, на что не способны никакие безумно дорогие и крутые психотерапевты. Он словно развернул мое сознание своими на первый взгляд нелепыми вопросами и трудно воспринимаемыми речами. Я уверен, что то, что он знал и о чем он говорил, – вне разума! Вне каких-то логических объяснений, вне нашего понимания реальной действительности. Но это было, как может случиться все! Мы завтра можем узнать такое, о чем и не подозревали сегодня, но мы поверим же этому? У каждого что-то новое завтра будет свое! И он будет в это верить! И если у кого-то случается что-то особенное, необъяснимое, на грани – это должно быть только его, так как другие, не познавшие это, ему не поверят. У тех, других, свои проблемы, своя жизнь, своя истина, и для них первично и важно то, что есть сейчас с ними, что было и что будет, но только с ними. В основном все живут в своем придуманном мире; но в постоянном, налаженном информационном потоке всегда преобладает насущное, необходимое, повседневное. Их мысли со временем забиваются постоянным страхом лишиться средств к существованию, они, находясь в постоянных, как мы считаем, критических ситуациях, и становятся генератором стрессовых накоплений, которые превращаются в синдромы и фобии. Современное офисное пространство – не что иное как террариум, в котором каждый готов в любую минуту помочиться на соседа ради финансовых и статусных привилегий. Люди сходят с ума, додумывая и моделируя различные ситуации, связанные с тем, что кто-то что-то сказал и кто-то что-то подумал, до маразма накачивая пузыри своих воображаемых угроз. Все жизненные приоритеты направлены на одну цель – совокупление с прибылью! При этом все остальное становится второстепенным; личная жизнь – как старый чемодан: и бросить жаль, и нести тяжело. Главное – РАБОТА! А Коля – Коля как-то вышиб пробку, заставил пройтись по краю, посидеть с револьвером в руках, ожидая своей очереди разобраться с жизнью. И каким бы странным и непонятным он ни был, он поставил мои мозги на предохранитель! Было, Саня, было! Но это БЫЛО – наше! Коля был и дал нам шанс подумать и осмотреться!

– Да, точно, – подхватил Саня, – ты тогда, проснувшись, еще узелок свой нашел, помнишь?

«Как Саня может так увязывать слова, а не мысли? – подумал Федор. – Это, наверно, его внутренний инстинкт самосохранения: не вдаваться в детали и срезать на поворотах». Но решил не грузиться.

– Да, помню, – сказал Федор. – А потом, утром, мой старый кореш Леха позвонил, все про наш электромеханический рассказывал. Он сказал тогда, что отбили они с братом завод у москвичей, и позвал нас помочь им разобраться с тем, что эти перцы из столицы наворотили.

– Не нас, а тебя, – обиженно вставил Саня.

– Да какая разница, Саня! Ты вон юристом на заводе; не с икрой, не с маслом, но на хлеб хватает. Да и свои все, вояки, – тоже важно, – продолжил Федор.

– Согласен, как семья! Как только начнут приборами меряться – все, дела не будет. Эти – не будут, – твердо сказал Саня, – эти намерялись еще в Кандагаре.

– Вообще удивительно, я вот читал где-то, – помолчав немного, начал Федор, – во всех странах, так называемых наших союзниках по Афгану, все бывшие солдаты и офицеры, прошедшие Афган, – элита общества и опора власти, будь то ливийцы, сирийцы либо кубинцы; а у нас и «афганцы», и «чеченцы», как и их противники – рядовые «духи», как ковырялись в своем дерьме, так и ковыряются. Причем это как будто тенденция для так называемых цивилизованных стран. Те же американцы и англичане из Залива никак не найдут себе применения в гражданском обществе, а государство не стремится адаптировать честно отдавших ему свой долг верных парней, опасаясь, видно, что парни, прознав, что, как и почем, надерут кое-кому кое-что. Хотя кто, если не они, эти парни, по призыву родины встали и пошли, – ведь не студенты же и выпускники элитных америкосо-английско-российских вузов побросали своих модельных девчонок, прыгнули в свои-папины «Кайены» и рванули на них на защиту отечества!

Сане эта мысль явно понравилась, и он, усмехнувшись, добавил:

– И девчонки с ними – медсестрами в госпиталя и морги!

Посидев немного, поболтав о делах, друзья собрались расходиться.

– Я завтра на завод загляну: ребята в выходной будут доделывать эмчээсовский заказ на переходники, который мы в Москве на тендере выиграли; надо помочь. А послезавтра утром встречаемся в церкви. Усек? – спросил Федор.

– Да, конечно, – ответил Саня. И добавил: – Ты смотри там, не перетрудись, начальник!

– Все нормально, – ответил Федор и усмехнулся: – Я же Механик!

Федор пешком двинул к дому. Он шел легко и уверенно – оттого, что впервые за год смог выговориться по этому непростому для себя вопросу. Он не думал, что Саня поймет это так, как он: все разные, и оценки у всех собственные. Не беда. Главное то, что у произошедшего положительный результат – появилась вера в то, что все может измениться и даже из тупика найдется выход. И может быть что угодно, может случиться невообразимое, но Федор будет стараться жить по своим правильным правилам.

Открывая почтовый ящик, он успел подумать: «Странно как-то: дверь подъезда сама отщелкнулась. Дежа вю!» Сунув руку и не заглядывая в ящик, нашарил какую-то бумажку. «Тьфу, наверно, опять счет за что-нибудь», – решил он. Оказалось, это был обычный лист бумаги, сложенный вдвое, но какой-то старенький, пожелтевший. Развернув его, Федор прочитал: «It is a riddle, wrapped in a mystery, inside an enigma, but perhaps there is a key. That key is Russian national interest».

А снизу тем же почерком: «Я молюсь за вас, ребята!»

– Сэр Уинстон Черчилль, – сказал Федор.

Улыбнувшись такой, по его мнению, интересной концовке своей книги, Федор выключил компьютер. Рядом, привязанный к стулу, сидел плюшевый эстонский заяц, наблюдая за действиями Федора и ожидая внеочередного тумака.

Поглядев на спавшего на диване Саню, Федор не пожалел товарища и разбудил его:

– Саня, есть у нас что поесть? О, опять рифма, – улыбнулся Федор.

– Сегодня – есть, а завтра – что Бог пошлет. А ты что, дописал книгу-то свою? – спросил Саня.

– Да, закончил, – весело подхватил Федор. – Главный девиз: «Все менеджеры-неудачники – на производство!».

Сане понравилось настроение друга и он продолжил его аллегорию:

– А все не-менеджеры, но удачники – в госкорпорации!

– Брось, Саня, не завидуй, они там все в группе риска, все инфарктники, инсультники и геморройщики! Лучше иди сюда, я тебе что-то покажу, – позвал Федор друга к открытому окну – Что видишь? – спросил он Саню.

– Ну что… Двор наш, бабки вон выползли. Что еще-то?

– Масштабней смотри, Саня, масштабней, – не унимался Федор. – Ну?

– Ну, ну, баранки гну! Солнце вон садится.

– Правильно, – сказал Федор. – Но чем это говорит? – продолжал он поддавливать Саню.

– Ну, о том, наверно, что нам пора двигать в магазин… – начал нехотя Саня.

Федор выругался:

– Тьфу на тебя! Нет, нет и еще раз нет! Если солнце близится к закату – значит, скоро будет рассвет! Вот так-то, друг!

* * *

Прошло три месяца после описанных выше событий. Федора все так же пинали по жизни с разной лабудой. Ему уже самому начинало казаться, что он действительно слишком старый, чтобы работать по специальности, что менеджер при всех своих бизнес-образованиях и опыте после сорока лет переходит в категорию «отстой», да и вообще после сороковника жизнь и работа, связанная с управлением людьми, переходит в категорию повышенных финансовых рисков: на тебя просто уже никто не ставит, так как ты, типа, не имеешь перспектив развития, не прозрачен, издержки душат тебя; твой ведущий персонал в виде печени, сердца и почек средненький, не за горами паралич и, как следствие, дефолт! Продолжать что-то писать не было ни смысла, ни сил, хотя раньше это отвлекало и помогало справиться с душевной хандрой. Повесть нахрен никому не была нужна. Все издательства молчали, никто даже эсэмэску не прислал, не говоря уж о рецензии: мол, Федор, все хреново, ты определись, что для тебя важно? Характер героя или ситуация, в которую он попадает? Перепиши, допиши, придумай, расскажи… Просто молчание, как очередной трупешник в его полном трупешников житейско-философском шкафу. Еще один тупик. Надо было как-нибудь оживлять, перенастраивать, воссоздавать себя, как какой-нибудь робокоп, но не было ни сил, ни желания. Под ногами все время путался Саня в таком же депрессняке, и от этого не становилось почему-то веселей и задорней. Санька постоянно ковырялся в интернете в поисках вакансий и, как Федор догадывался по временами довольному лицу друга, мелких утех. Про свою книгу Федор не напоминал, да и его, видно, это не интересовало, так как Санька даже не хотел ее читать, ссылаясь на то, что ни фига в этом не понимает. Вот и сейчас он с утра торчал за столом, уткнувшись в экран, временами причмокивая, а то и крутя пальцем у виска. «Видно, либо порнушку смотрит, либо какой-нибудь архивный доклад товарища генсека на съезде мелиораторов», – подумал, глядя на него, Федор. Но судя по тому, что Саня начал раскачиваться на стуле и барабанить пальцами по столу, его должно было вот-вот прорвать. И прорвало!

– Офигенно! Прямо сюрреализм в современной прозе! И все это, с американским хеппи-эндом и социалистическим задором, рождает новое течение или, если хочешь, направление в классической литературе! И все эти пасхальные яйца в виде работы на электромеханическом заводе особенно укрепят веру в тех, кому за сорок! Это посыл к тем, которые никому не нужны! Верьте и ждите! То есть нет: пейте и ждите! Придет и к вам… как там… вестник судьбы, и все решится само собой! Только пейте больше, до полного одурения, а то не разглядите посланника! А может быть, и среди ментов с дубинками, приставов с исками, а то и прокуроров с делами! – Саня распалялся все больше и больше. – А еще лучше бы, чтобы за этими никому не нужными безработными менеджерами приезжало, например, розовое такси и увозило их в город грез и мечтаний! Или прилетала тарелка с Питером Пэном, или голубой вертолет с Чебурашкой, и отправляли их на планету Маленького Принца! Ты, Федя, про что писал-то? Про жизнь? Или про грезы?

– Про жизнь я писал, – смутившись от Санькиного хамства, сказал Федор.

– Так и пиши про жизнь! – ответил Саня. – А то писал, писал и дописался! Нам вон завтра жрать нечего будет, а мы все будем ждать этого, как его там, вестника! Ты про нас-то и Михалыча с Ленчиком сначала все правильно писал, не спорю. Тетка у тебя была хорошая – тоже верю! О том, что все под Господом, библейские истории и чудеса святых – верю тысячу раз! Про меня с футболом все верно, но немного хамовато. Только дальше-то все бред! Все поймут. Скажут: Федя – идиот-переросток с параноидальной манией ожидания чуда. Не сходится, Федя, не сходятся концы с концами. Жизнь, Федя, не пестрит чудесами; она такая, какая есть, и писать надо правду. Мол, жили-были мужики, все у них складывалось, по российским меркам, неплохо: росли, учились, как водится, постреляли-повоевали, образование позволило найти достойное применение, а потом застряли – не просто застряли, а потеряли всё, что было: семью, работу – и очутились в моральном ступоре. А в обществе, где главной твоей заслугой считается принадлежность и близость, халдейство и плебейство, это норма! Так вот и движутся они потихоньку по социальной лестнице к финишу, по пути разлагаясь и деградируя. И еще, – немного подумав, сказал Саня, – написать надо было про то, что Мамулька меня выгнала, когда я отказался идти учиться на фрезеровщика, и назвала нас с тобою пессимистами во Христе! И что тусуемся мы сейчас, как два педика, без работы и без денег, тоже надо было отметить. А то пишет тут хрен знает о чем! Ладно заяц: он-то точно скоро заговорит.

Санька, выговорившись, начинал понемногу успокаиваться. Отсутствие мотивационной жизненной составляющей явно превращало его в циника. Сбавив обороты и хлебнув чайку, он продолжал уже более миролюбиво:

– Ну, Федя, откуда в нашей стране бесхозный бомж, да еще распевающий песни на этом, как его там, этрусском наречии? Его давно бы прибрали к рукам либо урки, либо менты. И уж точняк бы он распевал за гонорар, тем более на таком хлебном месте. Или в дурке, в импровизированной курилке, развлекал бы санитаров и врачей. Быть юродивыми, Федя, это наш с тобой хлеб. Вон пойдем, как первые русские святые юродивые Иоанн и Прокопий. А что? Наденем свое военное рубище – и вперед! Жить будем где придется, жрать что подадут, зато хоть ненадолго языки развяжем. Они во имя Христа, а мы во имя Их! Жаль, что навозных куч для ночлега зимой не найдем, но – радуйся! – появились теплотрассы! Долго нам, конечно, развлекаться не дадут, но на подвиг времени хватит, так сказать: пока разберутся, что да как, мы, глядишь, до столицы и дотопаем. А там демократы помогут перезимовать. Главное – успеть распиариться. Будем, так сказать, жертвами режима.

Федор встряхнулся.

– А что мы, не жертвы, что ли? Государству надо – иди повоюй; пришел живой – извините, становитесь в очередь, мол, вы не жертвы режима, а жертвы обстоятельств! Да фигня все это, – уже лениво продолжил Саня. – То, что мы сейчас из себя представляем, – это вина наша. Не туда пошли, не тому учились, не там, как ты, Федя, рот открыли, не вовремя закрыли.

– Конечно, фигня, Саня, – продолжил Федор. Нам надо было в период приватизации не смотреть, как ботаны и бандосы заводы и фабрики захватывают, а приватизировать одну-две танковые дивизии – и был бы паритет, так сказать.

– Ха, мысль дельная, но боюсь, был бы тогда не паритет, а потерянный суверенитет! – отрикошетил Саня. – Во, и я в рифму влился.

– Думаешь, капиталисты долго смотрели бы на эту махновщину?

– Сомневаюсь, – ответил Саня.

– Ну, тогда и про открытый рот тоже не говори. Я и так долго держался в этом коррупционном вандализме. Надоело! – сказал Федор.