Текст книги "Паломничество жонглера"

Тут в домик заявилась худосочная девчонка, стриженная под мальчишку, она заявила, что «овец уже разогнала по дворам и страсть как проголодалась… здрасьте, дядь Тойра!..» – настороженно зыркнула на Найдёныша и приткнулась рядом с матерью.

Их познакомили. Худюху звали Омитта, она была чуть помладше Найдёныша, но наглости неимоверной и задиристая, что твой репей.

В общем, за неделю они сдружились – водой не разлить! Частенько Найдёнышу приходилось вместе с Омиттой выполнять работу по хозяйству: то их отправляли пасти стадо вздорных, своевольных овец, то собирать трав-корешков специальных, а то отнести кому-нибудь из местных жителей настой или мазь, приготовленные Строптивицей. Аньель-то, оказывается, была знахаркой, причем пользовала она не только хайвуррцев-деревенских, но и горожан тоже; к ней приходили издалека, подчас предпочитая ее услуги чародейским. «У нее расценки ниже», – как бы между делом объяснил Тойра. И снова пробормотал одно из своих непонятных выраженьиц: «Мотай, мотай на ус».

Что мотать? на какой ус?

За хлопотами по хозяйству да летними занятиями, что им задали в сэхлии, у Найдёныша снова не хватило времени на рисование. Но он, честно говоря, и не вспоминал о том, что у него не хватает времени. Так, иногда, в постели перед сном… или во сне…

А потом Тойра выполнил свое обещание и повез Найдёныша в…

…во сне он (Фриний? Тойра? Найденыш?) пытается заслониться: рукой прикрыть лицо, отвлеченными мыслями – воспоминание, которое…

* * *

Башня Ветреница, где разместили гостей господина К'Рапаса, называлась так отнюдь не из-за широкого основания, столь похожего на юбку какой-нибудь красотки, и не из-за просторного балкона, напоминавшего другую часть тела воображаемой девицы. О нет, всё оказалось намного проще и прозаичнее! Архитектор – видимо, в силу своего извращенного чувства юмора – спроектировал башню так, чтобы в стенах ее время от времени выли и стонали пойманные в хитросплетение невидимых пустот сквозняки.

Поскольку громче и чаще всего башня «пускала ветры» в верхней своей части, то там селили прислугу, господам же знатным предложили покои на нижних этажах, в «юбке». Ну а врачевателя – с одной стороны господина не знатного, с другой – давнего друга маркиза – поместили посередине.

– Пожалуйтесь К'Рапасу, – предложил Гвоздь. – Он наверняка устроит куда-нибудь пониже.

– Вы не знаете Никкэльра. Устроить-то устроит, но позубоскалить не преминет. Такой уж человек: любит при случае напомнить, что чего-то стоит. Он и за столом шумел про «давай на „ты“, поскольку теперь может себе такое позволить. Но я на Никкэльра не в обиде, все эти мелочи – мелочи. Он был искренен, когда радовался встрече со мной, уж я-то знаю.

– Ваше дело, – пожал плечами Кайнор. – И, кстати, ваш этаж.

Он поклонился и собирался было идти дальше, но врачеватель схватил его за руку:

– Постойте. Из всех нас тогда на тракте вы один были снаружи – и видели тоже больше остальных. А кабаргу… вы тоже видели?

– Нет. Вообще-то, мне было не до оленей, очень хотелось свою жизнь спасти.

– Эндуан и Шкиратль говорят, что кабарга словно вела их к тракту.

– Или они ее гнали туда – какая разница?

– Вы в самом деле не понимаете? После того, что я рассказал вам о… – Господин Туллэк сделал выразительное движение глазами, поскольку рядом стоял слуга с тройным канделябром и терпеливо ждал, чтобы сопроводить Гвоздя в предназначенные для него покои. – Догадываетесь, о чем я?

– Догадываюсь. Что с того, господин врачеватель? Это была просто кабарга, звено в цепи совпадений – не больше и не меньше. Между прочим, если вы полагаете, будто кто-то проявляет ко мне снисходительное внимание, как вы объясните, что Эндуан со свитой явился поздновато? Меня к тому времени вполне могли убить – первой же стрелой, окажись лучник чуть точнее, а я – менее удачливым. – Гвоздь покачал головой: – Фарт, господин Туллэк. Фарт и только.

За спиной у него кашлянули:

– Если позволите… – несмело качнул канделябром слуга. – Те разбойники, что на вас напали… это ж банда Висюля. Они редко когда убивали, обычно «щипали» и отпускали с миром. Им, говорят, потому и везло: из Висюлевых людей почти никто, даже если и попадался, с кумой не танцевал – или убегал, или в священные жертвы попадал. Он сам-то, Висюль, однажды и в петлю уж голову сунул, да веревка оборвалась, народ на площади закричал: «Знамение! Знамение!» – ну и отпустили его. С тех пор и прозвали Висюлем.

– Так, говоришь, не убивали? – переспросил Гвоздь.

– До последнего раза не убивали. Теперь, видать, зандроб попутал, позарились на большие деньги и согласились кого-то из вас порешить. Вот Разящая и клюнула в темечко, чтоб неповадно было впредь… другим в смысле – неповадно, – смутившись, пояснил он.

– Спасибо, дружище. Очень познавательно. Ну, господин Туллэк, спокойной ночи и приятных вам снов. – «Если ты после сегодняшней пирушки еще хоть немного соображаешь, то догадаешься что к чему и не станешь упираться. Иначе к утру весь замок будет знать, о чем мы тут трепались».

– И вам того же, – откланялся сообразительный врачеватель.

Гвоздя, как оказалось, поселили отдельно от Дальмина и Айю-Шуна, чему он даже порадовался. Те двое наверняка давно спят, им-то не нужно было давать представление перед пирующими господами. Да и события последних дней вряд ли заставляют их мучительно размышлять о собственной жизни и ее смысле, ой вряд ли!

«Кабарга, говоришь?»

Побросав на сундук бубен и прочие жонглерские вещицы, Кайнор встал у окна и распахнул ставни. Свечей не зажигал, не было необходимости – к тому же хотелось полумрака, покоя; лишь потрескивал огонь в камине, заставляя тени на стенах и потолке исполнять бесстыдные, жаркие танцы.

Ветреница, словно проникшись настроением этих плясок, тесно прижалась к наружной стене, опоясывающей замок. Комната же Гвоздя находилась почти вровень с нею, так что из окна он при желании мог выбраться прямо туда, на широкую каменную дорожку, с одной стороны которой – провалы бойниц, с другой сонно копошится далеко внизу внутренний двор маркизовой берлоги.

С трудом раздвинув внешние, зарешеченные, створки, Кайнор перебрался на стену. Он отошел подальше от Ветреницы и оглянулся: она нависала балконом-грудью над стеной, сильно выдаваясь наружу. Три других башни были примерно такой же конструкции, и отсюда Гвоздь смог разглядеть огоньки в караульных помещениях на их верхушках, рядом с храмовенками, где каждый желающий в любой момент мог вознести молитву к Сатьякалу. Еще одна храмовня горбила двускатную крышу во внутреннем дворе возле небольшого священного зверинца.

Здесь, на стене, вой и стоны Ветреницы были не слышны, зато сверху, с одного из небольших балконов, до Гвоздя вдруг долетело бренчание гитары. Кто-то, не видный Кайнору из-за высокого балконного ограждения, пел, подыгрывая себе, впрочем, довольно сносно.

 
– Отсмеялись, отлюбили, отпылали.
Пепел по ветру – как тень чужого мира,
будто слезы тех, кто разучился плакать, —
семенами выплаченной виры.
 

Внезапно Гвоздь узнал этот голос – и подивился: вот уж от кого не ожидал, так от Дровосека-младшего!

 
– Ветер в спину подгоняет, утешает.
Не задержимся, шагнем в полет, отчалим.
И не поцелуй – рукопожатье на прощанье —
гербовой печатью.
 
 
Мы здесь были. Но уже закрыты ставни.
Отсмеялись.
Отлюбили.
Отпылали.
Ты прошепчешь: «Может быть… любовь осталась?»
Я лишь промолчу в ответ: «Была ли?..»
 

Песня давно закончилась, а Эндуан всё еще перебирал струны, как будто не знал, что дальше.

– Ты хорошо поешь.

Ну конечно, Кайнор мог и раньше догадаться! Вряд ли бы юнец терзал гитару просто так, для самого себя. Есть, есть у него благодарные слушательницы!..

Что – тебе, чернявая, тоже не спится? И не поленилась же по лесенке взойти на такую-то верхотуру!..

– Спасибо.

– А раньше – помнишь? – в детстве ты всегда страшно гнусавил. И голос у тебя был тоненький, вроде бы жалостливый. когда ты пел, выходило смешно.

– Помню, еще бы! Ты всегда смеялась, а я воображал, что это ты смехом смущение пытаешься скрыть. Очень, представь, воодушевлялся от таких мыслей. Потом как-то мне Шкиратль сказал: ты, говорит, зачем себя дураком выставляешь? Это было в тот последний раз, когда вы с отцом приезжали.

– Да, ты тогда ходил надутый, как сыч, – и глазищами сверкал, сверкал! Я, когда уезжала, очень рассердилась.

– И не жалела, что больше не виделась со мной?

– Потом жалела. Папа объяснил, конечно, про Шкиратля, что опекунство много значило для твоего отца, а непременным условием было отсутствие «посторонних».

– О да, батюшка согласился бы на всё ради своего маркизства. Смерть мамы сделала его совсем невменяемым. А те, кто ставил ограничительные условия, тоже, как мне кажется, были немного безумны. Шкиратль у нас появился год спустя после моего рождения, лет девять мы жили вместе – и ничего, а потом вдруг эти господа из столицы решили, что нас нужно срочно запереть в четырех стенах и чтоб из замка ни ногой. Понаслали кучу шпионов, которые делали вид, будто они наши учителя. А батюшка только улыбался и раскланивался: добро пожаловать, гости дорогие! Надо было бы – спину свою подставил под их сапоги!

– Перестань!

– Перестать?! Ты не видела, что здесь творилось все эти годы! Привыкла, что господин Никкэльр – добрый, громкий, безобидный дядюшка? Добрый, как же! Если ему будет нужно, он повесит тебя на осине не раздумывая.

– Зря ты так говоришь…

– Может быть, зря. Но я говорю правду! Ты не жила с ним все эти годы. «Титул ради сына» – как же, ради кого же еще! Но милому господину Никкэльру наплевать и на меня, и на тебя, и на Нектарника! Я важен для него только потому, что меня можно упрекать и всё время напоминать мне, чего он лишился во имя моего блага. Нектарнику, господину Туллэку, батюшка рад, ибо есть перед кем покрасоваться, есть кому намекнуть: «Кем я был тогда и кем я стал теперь, а!» Ну а ты – отличный случай выказать великодушие, даже пособолезновать: «Ах, Грихор-Грихор!..»

Пылкую речь Эндуана прервал хлесткий звук пощечины.

«Недурно! – мысленно поаплодировал графиньке Гвоздь. – Но – напрасно».

– Извини, – пробормотал Дровосек-младший. – Не стоило, конечно, вспоминать о твоем отце. Однако раз уж… Это правда, что он был запретником?

– Кем?

– Только не делай вид, будто не поняла, о чем я.

– Он не был запретником. С чего ты взял?..

– Батюшка рассказывал. Думаешь, они с твоим отцом были в приятельских отношениях… как там говорят? – «дружба до гроба», да? Так вот, батюшка не раз высмеивал графа, в том числе и его увлеченность тайными культами, как захребетными, так и местного разлива.

– Ну и что?! – искренне возмутилась чернявая. – Разве обязательно при этом быть запретником? Да они как раз такими вещами интересуются постольку, поскольку на самом деле их волнует не суть, а форма.

– Ты-то откуда об этом знаешь?

– Что ж я, по-твоему, совсем пустоголовая?

– Погоди, в той же столице полным-полно умных людей, но многие ли из них…

– Ты всегда такой занудный или только по праздникам?

– Значит, твой отец действительно интересовался всеми этими культами, так? И тебе кое-что рассказывал.

– Интересовался и рассказывал. Дальше что? Побежишь звать местного эпимелита, чтобы определил меня в священные жертвы? Или пойдешь расскажешь своему отцу, а потом вместе с ним посмеешься над глупыми суеверными Н'Адерами?

Пауза. Воздух аж звенит от тишины и того, что за нею кроется. Наконец:

– А ты изменилась за эти годы, Флорина.

– Не ожидал же ты, что я останусь десятилетней девчонкой!

– Я о другом.

– Понимаю. Но ты тоже, знаешь ли, стал другим.

– Да, это правда. – Слышно было, как Эндуан переступил с ноги на ногу и смущенно («смущенно?!» – не поверил своим ушам Гвоздь) кашлянул. – Скажи, а что после паломничества? Вернешься к себе в замок или останешься в столице?

– Еще не решила. Там видно будет.

– Знаю, что это прозвучит… э-э-э… несколько странно и неожиданно, но что бы ты сказала, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж?

«Странно и неожиданно? – хмыкнул про себя Гвоздь. – Мальчик, да ты мастак преуменьшать!»

– Но почему?!

«А ты, чернявая, не понимаешь таких простых вещей! Если то, что он говорил, правда…»

– Потому что я хочу сбежать из этого стойла! Пусть батюшка тешится своим титулом в одиночестве. Меня же тошнит от одной мысли об охоте, а здешние служанки уже открыто смеются мне в спину и пересказывают друг другу, насколько я был плох или хорош, когда тискал их… Мне опостылела жизнь в этих стенах и в этих землях, нужно что-то менять! Ну и потом, ты мне нравишься. Ты помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

– Эндуан… – Если графинька и была растеряна, то быстро взяла себя в руки: голос ее почти не дрожал.

«Молодец, девчонка, умеет держать удар!»

– Ты ведь понимаешь, с тех пор прошло одиннадцать лет, и мы уже не дети. Мы стали другими, мы… не те, что прежде. Ты мне тоже нравишься, ты хороший человек, но я пока не собираюсь выходить замуж. Прости.

– Подумай, вместе мы…

– Нет.

– Ты не понимаешь, Флорина! Я не прошу тебя о том, чтобы ты спала со мной, с этим можно не торопиться, в конце концов…

– В конце концов, в моем замке тоже найдутся служанки, да? Главное – ты хочешь сбежать от отца. Но я не собираюсь тебе помогать такой ценой.

«Браво, девочка! Растешь».

– Вот, значит, в чем дело? Тебе нужно то же, что и другим. И, как и другие, ты брезгуешь тем, кто замарался с девками из прислуги? Так зря, если только в этом загвоздка…

– Загвоздка в другом. – Тон, которым это было сказано, не оставлял бедняге ни малейшей надежды. – И давай прекратим, чтобы не пришлось потом жалеть о неосторожных словах.

– Как знать, кто из нас и о чем еще пожалеет, – пробормотал Дровосек-младший. – Ну что же, графиня, позвольте откланяться. Спокойной ночи и благих вам снов.

Не давая ей возможности ответить, юнец ушел с балкона.

Гвоздь тоже решил, что пора возвращаться к себе. Он никогда не совестился подслушивать чужие разговоры, если в том была необходимость, но этот, пожалуй, мог бы и пропустить. К тому же Кайнор изрядно замерз, вынужденный стоять без движения, чтобы не выдать себя, а на дворе-то как-никак месяц Акулы (как раз в полночь начался!) – осень. Хорошо хоть, обошлось без дождя…

Но уйти он не успел. Графинька, верно, в смятении чувств, подошла к оградке балкона и охнула, увидев внизу своего наемного шута. Поскольку до этого она сидела с Эндуаном без света, то глаза ее, привыкшие к темноте, с легкостью различили на стене одинокий силуэт.

Что оставалось? – только шаркнуть ножкой и согнуться в поклоне:

– Сегодня волшебная ночь, не правда ли, госпожа Н'Адер?

– Волшебная и тихая. Любое сказанное слово так отчетливо слышно, да? Вы давно здесь стоите?

– Не очень. Вышел вот подышать перед сном свежим воздухом…

– Вас задело то, что пришлось выступать перед господином К'Рапасом?

«Сатьякал всемилостивый! Только что она имела душещипательную беседу с другом детства, а сейчас пытается пожалеть меня! Кто там из мудрых говорил, что лучшая защита – нападение?..»

– В конце концов, я ведь наемник, мне полагается делать, что прикажут… в определенных рамках, разумеется.

– Не нужно так. Я заплатила совсем за другое – и впредь, обещаю, вам не придется выполнять ничего, сверх оговоренного.

– Знаете, из вас получится неважная графиня. Знатным дамам не следует заботиться о простонародье, тем более о шутах.

– И следует принимать столь выгодные предложения руки и сердца?

 
– Руку с сердцем предложит тебе – не спеши.
С золотыми руками, но сердцем паршив, —
может, будет в постели – великий искусник,
но злодей-искуситель для бедной души.
 

– Хотя, – добавил Кайнор, кашлянув, – поэзия поэзией, а жизнь жизнью. И фактор постели… хм… в общем, я бы не советовал им пренебрегать, госпожа.

– Так вы считаете, я была не права, когда отказала ему? Да или нет?

– Есть вещи, по поводу которых иметь собственное мнение шутам не пристало. Равно как и спрашивать о них у шутов.

– Тем не менее, я спрашиваю.

По голосу своей полуневидимой собеседницы Гвоздь понял, что лучше не гневить графиньку. А то еще запустит сверху чем-нибудь тяжелым в приступе девичьего гнева – вдруг попадет?

Словом, ответил без ершистости… почти:

– Я не знаю, госпожа. Мне сын господина маркиза не нравится, но я – это я, а вы – это вы. Скажу только, что десять лет – большой срок, люди сильно меняются за такое время. И хотя при встрече они могут показаться друг другу знакомыми и родными (старые воспоминания, сантименты, прочая лабуда понимаете, о чем я?), потом, рано или поздно, правда всплывает. У людей незнатных с этим попроще: мы хоть иногда, да сходимся по любви. По другим причинам тоже, конечно, – добавил он, вспомнив кое о чем. – Но редко в расчет идут такие понятия, как передача титула или интересы фамилии. Хотя бывает всякое, да… – запутавшись, Гвоздь умолк.

Но, кажется, графиня уже не слушала его.

– Мне жаль их. Они поубивают друг друга. Эндуан… я же вижу, он вот-вот сорвется. Попытается вывезти господина Никкэльра в лес…

– Простите?

– Да, вы же не знаете здешних обычаев. В этих краях, если хотят избавиться от неугодного человека, приглашают его на охоту. Охотятся тут часто, ничего подозрительного в таком приглашении вроде и нет. А потом подстраивают что-нибудь, чтобы выглядело, как несчастный случай. Это и называется «вывезти в лес». Только у Эндуана не получится. Господин Никкэльр наверняка разгадает его хитрость. И вряд ли помилует.

– Так кого же из них вам больше жалко?

– Обоих. Я… знаете, я бы согласилась, если бы он ответил по-другому на мой вопрос. Просто в другом порядке.

«Ну так благодари Сатьякал, девочка, что твой несостоявшийся супруг ответил как ответил».

– Уверен, что вы еще повстречаете достойного человека, сударыня. А маркиз с сыном наверняка сами разберутся, без всяких жертв с вашей стороны.

– Спасибо, господин Кайнор. И за ответ и за стихи. – Она вытянула руку ладонью кверху: – Кажется, дождь накрапывает.

«Уже минут пять как. Наконец-то заметила!»

– Да, вроде.

– Так вы же там вымокнете весь! Что ж вы молчали?

– Разве я молчал?

– Ступайте к себе, немедленно! И не беспокойтесь, утром вам не придется выступать за завтраком.

– Благодарю, госпожа.

Ну вот, ушла. Странная девица – капризная, конечно, и вздорная, и в голове многовато «книжных идеек», но вообще – не такая уж безнадежная стерва.

«Это они все поначалу не такие уж безнадежные. А только подставь шею – которая сверху усядется, а которая и клыками в горло вопьется. – Кайнор вспомнил про Лютен и покачал головой: – Видели мы этих белых цапель, досыта…»

Но, по правде сказать, и он не лучше.

И не умнее, если выстаивал тут на холоде и под моросящим дождичком, утешая графиньку, которая потащила его за собой через полстраны по прихоти покойного батюшки.

«А ты ей – морали читай. Еще бы балладу спел, расклад как раз подходящий: дама на балконе, кавалер – под. …и комната, наверное, выстыла, пока ты здесь „воздухом свежим дышал“ и „под душем“ стоял заодно».

Но нет, хвала Сатьякалу, огонь в камине не погас, хоть и теплится еле-еле… ну и зандроб с ним, с огнем! Клацая зубами и поминая «этих знатных сопливиц, язви их!», Гвоздь сдвинул зарешеченные створки и прикрыл ставни – и лишь тогда сообразил, что в комнате кое-что не так.

Ну не складывал он женскую одежду на сундуке (откуда? зачем?!) – и когда пришел, ее там тоже не было!

Постой-ка, а на кровати…

На кровати кто-то тихонько посапывал.

«Или я окном ошибся? Так тут других поблизости и нет».

Он на цыпочках, чтобы не разбудить, подкрался к гостье. Та, видимо, что-то услышала, тихо вздохнула и открыла глаза.

– Ну вы даете, господин Кайнор! Где ж вас демоны носят?

– Лисса?! Что… что-то не спалось, вот я и…

«Дурень старый! Чуть не спросил, что она здесь делает. Как будто неясно что!»

Послав подальше расспросы и разъяснения, Гвоздь наклонился и поцеловал служанку в теплые, чуть припухшие со сна губы. Лисса охотно ответила, одновременно помогая ему освободиться от одежды.

Прервавшись на мгновение, кокетливо улыбнулась:

– Вижу, ты так и не нагулял себе сон.

– Не нагулял, – покаялся Гвоздь. И с удовольствием, не торопясь, принялся подтверждать свое высказывание.

То, что Талисса почему-то пахла грушами, лишь добавляло происходящему пикантности.

* * *

…воспоминание, которое таит в себе слишком многое. Он (Тойра? Найдёныш? Фриний?) понимает, что еще не готов принять его и гонит прочь, пытается отгородиться другими, перебирает их судорожно, словно молодой монах, взволнованно теребящий четки при виде полуобнаженной девицы.

Нитка лопается, деревянные ядрышки разбрызгиваются во все стороны…

…воспоминания скачут воробьями, которым подрезали крылья: взлететь – никак, а кот уже подкрадывается!

…воспоминания. День за днем, год за годом. На мгновение замирают перед его внутренним взором – и тают. Важное и второстепенное, счастье с несчастьем, горечь поражений и радужное сияние побед переплелись, срослись намертво. Памятный урок в Свече Вдовы, после которого пять махитисов сошли с ума, а еще двое стали заиками; тот бледный, словно неживой ступениат, которого даскайль М'Осс лично (лично!) просил не проходить испытание на шестую ступень – и что потом с тем ступениатом случилось; холодная злая зима 687 года, когда он с тремя махитисами ночью тайком пробрался в нижние подвалы эрхастрии (спорили на «слабо») – и провел там почти целые сутки, самые страшные двадцать четыре часа в жизни Найдёныша; ежегодные летние визиты к Аньели-Строптивице, которых он всегда ждал с нетерпением; рассказы Тойры о минувших днях, героях прошлого и обычных людях; беседы с ним о сути чародейства, после которых то, чему учили в сэхлии, будто обретало объем и глубину; штудирование такой массы древних свитков, что, казалось, ресницы на глазах сами вот-вот начнут сворачиваться, а на лбу проступят древние вычурные буквы; пересуды насчет испытания на первую ступень…

…испытание на первую ступень. Оно всегда проводилось на исходе лета, в месяц Стрекозы.

(Фриний хватается за это воспоминание, как утопающий – за вдруг подвернувшийся под руку обломок доски. До того ли ему сейчас, что доска эта утыкана зубьями гвоздей?.. – и чем сильнее хватаешься, тем…)

как всегда, в начале месяца Змеи Тойра забрал Найдёныша из сэхлии в деревню. Но в этот раз всё было по-другому. В последнее время, думая об Аньели и Омитте, Найдёныш испытывал странное волнение. Он, конечно, и раньше знал о том, что обычно делают мужчина и женщина, оставшись наедине. В монастыре среди Непосвященных шуточки именно на эту тему пользовались наибольшей популярностью – равно как и редкие вылазки самых отважных и любопытных мальчишек, которые пытались проследить за отлучавшимися из обители братьями, когда те шли «возделывать чью-нибудь пашню». Но то знание было отвлеченным, оно больше волновало своей запретностью, сокровенностью, нежели возможностью осуществления.

Однако с некоторых пор возникавшие в воображении Найдёныша образы уж никак нельзя было назвать отвлеченными. Особенно те, что были связаны с Аньелью. Потому что летом они обычно спали в садике все вчетвером, не в доме, и иногда ночью сквозь сон Найдёныш слышал, как Тойра со Строптивицей «возделывали пашню». Порой он просыпался окончательно и замечал, что Омитта тоже не спит, прислушиваясь к прерывистому дыханию и тихим постанываниям взрослых. Ее глаза блестели в звездном свете, а тело казалось напряженным, как будто сама она боялась дышать, чтобы не помешать им. Наверное, Найденыш со стороны выглядел так же.

Они, конечно, знали друг о друге: что не спят и слышат, чем занимаются ее мать и приемный отец Найдёныша, – знали, но делали вид, будто ничего этого не было.

Вот только всё чаще в сэхлии перед сном Найдёныш представлял, как он сам «возделывает пашню» – с Омиттой или с Аньелью-Строптивицей. Он понимал, что Строптивица – почти как жена Тойре и что ему, Найдёнышу, она годится в матери и заботится о нем по-матерински, что, в конце концов, нечестно думать о таком. Как нельзя кстати оказались сэхлиевские упражнения с сознанием, в том смысле, что благодаря им Найдёныш гнал от себя прочь – и довольно успешно – подобные мысли. Но в некоторых снах – в тех, где не требовалось работать и можно было просто отдыхать, – он начал видеть себя с Аньелью и с Омиттой.

Очень осторожно Найдёныш попытался выспросить даскайля М'Осса, что полагается делать в таких случаях Ну то есть если снится то, чего не хочешь, чтобы снилось. Даскайль хмыкнул и заявил, мол, в таких случаях прежде всего следует проверить, так ли уж ты этого не хочешь. Казалось, он совсем не удивился вопросам Найдёныша.

Вообще, как показалось Найдёнышу, жизнь в сэхлии стала другой. Точнее, жизнь именно их, махитисов, которым скоро в первый раз надевать браслеты ступениатов. Переменилось буквально всё, даже вкус еды, хотя повара эрхастрии, как известно, менее всего склонны к неожиданным экспериментам.

То же и с Найдёнышевыми соучениками: судя по обрывкам фраз и поведению, не одного его донимали волнующие мысли об особах противоположного пола. Их еще в позапрошлом году разделили с махитессами, так что обе группы встречались только изредка, на совместных занятиях. Но взгляды и шуточки, которыми они при этом обменивались, становились чем дальше, тем смелее.

Найдёныш острил вместе со всеми, но мысли его были заняты приближающимся летом, и Аньелью, и Омиттой, и…

– Похоже, даскайли уже запустили лихорадку, а? – сказал Тойра, когда обычным манером – проповедник на лошади, Найдёныш пешком – они покидали Хайвурр.

– Что?

– Лихорадку, – повторил Тойра. – Ничего, через пару месяцев поймешь. Хотя я надеялся… – Он повел плечом. – В общем, мог и не надеяться. Во-первых, так даже лучше, а во-вторых, человеческую природу не изменить, верно?

– Вы расстроены, учитель?

– Нет, – кратко ответил он.

На самом деле Тойра был разочарован, но не хотел говорить об этом Найдёнышу. Как и объяснять, что к чему. В конце концов, системе обучения махитисов несколько сотен лет – ему ли вмешиваться в заведенный распорядок?

От этих мыслей Тойра усмехнулся (и Фриний, чувствовавший сейчас, во сне, то, что чувствовал когда-то его учитель, усмехнулся точно так же): ведь он, Тойра, только тем и занимается, что вмешивается в «заведенный распорядок» целого Ллаургина. Не потому, что уверен в своей способности перешибить плетью обух, а… потому что так получилось. По мнению некоторых людей, посвященных в его тайну, Тойра и так чересчур бездеятелен.

Они правы, по-своему правы: у них есть право обвинять его в этом. У Тойры же – в противовес их праву – есть знание о том, что было с ним раньше, и о том, что ждет его в будущем. И поэтому, обремененный знанием, он хочет если и не покоя, то хотя бы видимости покоя – и видимости обычной семейной жизни.

Вдовая знахарка Аньель подходила для этого идеально: она была по-своему одинока (как и он) и как и он – мудра; она не станет сожалеть о том, что однажды Тойра уйдет и уже не вернется к ней.

Этим утром, когда он отправлялся в сэхлию за мальчиком, она так и сказала: «Время вышло, да? Я была нужна тебе, чтобы воспитать паренька. А теперь ты заберешь его с собой и используешь для своих целей, как и меня».

Она не упрекала, она… это похоже было на то, как человек сам себя хлещет по щекам – чтобы опомниться.

«Эти месяцы, что я проводил здесь…»

Аньель с силой оттолкнула его: «Поспеши-ка в город. Мальчишка уже небось заждался, исстрадался. Думаешь, не знаю, что с ними делают в последний год – и что делали все эти годы?»

Тойра был уверен, что обо всём не догадывается даже она. Но про особые добавки в пищу, благодаря которым половое созревание махитисов сперва притормаживалось, а потом ускорялось, она, конечно, знала. И о том, зачем это делается, – тоже.

Потому и…

Хотя не только потому.

«Езжай, – сказала Строптивица. – Между прочим, эти травы, которые они подкладывают детишкам в похлебку, собирала я. Езжай».

«Я съезжу с ним в Веселые Кварталы. Мальчику нужно…»

«Нет. Так – нет».

«Почему я позволяю тебе…»

«Это я позволяю тебе жить здесь и поступать так, как ты поступаешь, – отрезала Аньель. – Учти, я не жена тебе, у тебя надо мной власти нет… – вымолвила и осеклась будто споткнулась о камень, что незаметно лежал в траве. Или на ржавый гвоздь наступила: сильно, до крови. – И никто здесь, – сказала, повышая голос, – ничем не жертвует, никаких долгов или там обязательств. Каждый поступает так, как ему в голову взбредет. Мне взбрело (кто б объяснил почему?!) помочь тебе сделать из мальчишки хорошего чародея и хорошего человека. Даже наоборот: в первую голову – человека. И не тебе за меня решать, Бродяга. – (Так она звала его.) – Он – твое орудие, не я. Езжай».

«Он не орудие. Когда придет время, я всё ему расскажу.

И ты не обязана… »

«Езжай, язви тебя Немигающая! Будь наконец мужиком, признай свою ответственность за то, что делаешь, и езжай за мальчишкой!»

Вот – съездил; теперь возвращается.

– Как там дома, как Аньель и Омитта? – спросил Найдёныш, чтобы только не молчать,

– Аньель мудрит с травами, – почти безразличным тоном сообщил Тойра. – Квас какой-то приготовила с новым вкусом. Кисловат немного, а так вполне.

Квас и в самом деле оказался кисловат. А еще после него плохо спалось (или причина была в другом? – наверняка в другом, понимает теперь Фриний) — тихонько, чтобы никого не разбудить, Найдёныш поднялся и вошел в дом. Как обычно, все они легли в саду, и ему не хотелось тревожить остальных – а хотелось, хотелось…

Скрипнула дверь.

– А я… – Слова застряли в пересохшем горле.

Она стояла в проеме, похожая на мраморную статую. Но у статуй не бывает таких мягких влажных губ, и ресниц, которые дразнящими касаниями осенней паутинки скользят по твоей коже – и руки, и тихое «Я сама, не спеши», и нежность во взгляде, и печаль, и – Сатьякал всемилостивый!.. – неужели?.. – «услышат…» – «пусть слышат»

«Ты мне снилась; но наяву ты…» тоненький палец на твоих губах, ее язык, ее тепло, ее…

Тем летом Найдёныш так и не узнал, что на следующий день Аньель, улучив момент, когда мужчин не было дома, усадила дочь за стол и долго, по душам с ней разговаривала. О щепотке сонного зелья, которое та подсыпала Строптивице вечером в особый квас. И еще… о многом.

А Тойра – узнал, но внешне никак не отреагировал. Очередной долг на его счету. Сколько бы их ни было, рано или поздно придется платить – и он заплатит, сполна.

Потом.

Когда-нибудь потом.

Из летописной книги Хайвуррской эрхастрии: «В день Подводного Вылупления месяца Стрекозы 689 года от Первого Нисхождения махитис по имени Найдёныш надел ступениатский браслет…»

* * *

В главной храмовне замка К'Рапас было тихо, пусто и темно. Как-никак только рассвело, прислуга еще глаза протирает, не говоря уже о знатных господах, кои небось сладко почивают на мягких кроватях.