Текст книги "Паломничество жонглера"

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Ты не Рыжий, ты Ржавый!» О клетках и зеркалах. Найденыш: перемены в жизни. Разбойники, монахи и чародеи. И снова разбойники. Гвоздь ломает голову

Не молю ни о чем,

сплю, укрывшись плащом.

Но – не вписан в отчет,

в пляску не вовлечен.

Удивляются люди:

«В толпе – и отшельник?»

Улыбаюсь в ответ: «Вы, родные, о чем?»

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ да одичалыми деревушками.

Переправу, хвала Сатьякалу, миновали без приключений и потерь; Матиль – та вообще пищала от переизбытка впечатлений. паромщик, бедняга, издергался на ее «а почему?..» отвечать.

Дальше тянулся тракт, вдоль которого и встречались упомянутые замки и деревушки. Труппа Жмуна этим путем странствовала редко, отдавая предпочтение южным маршрутам: и народу там побольше, и разбойников поменьше. Здесь, на севере, народ, конечно, промышлял по-разному: и охотой, и пчеловодством, и рыбной ловлей – но всё это были побочные занятия, а основным оставалось суровое в своей неприглядности облегчение чужих кошельков. В конце концов, и за дичь и за рыбу следовало (если по закону) платить владельцам земли, всяким там обнищавшим баронам да маркизам, а за ограбленных путников отчитываться не перед кем. Обманчивое, конечно, представление, но крайне популярное в умах здешнего населения.

Вспомнив всё это, Кайнор ощутимо затосковал по обществу Санандра с его булавами и красавицы Киколь, которая с завязанными глазами попадала из лука белке в глаз. Белок она, правда, жалела, но против людишек-душегубов рука б у Киколь не дрогнула. а здесь что? – хромой врачеватель, который и тетивы-то не натянет, Дальмин-рохля и куча баб-с. На пару с тайнангинцем, что ли, от злыдней отмахиваться? Так здешние «лесные стражи» по двое-трое не ходят, только кучно – не отмахаешься.

А с другой стороны – может, и пронесет? В конце концов, тракт, согласно неписаным законам здешних краев, – земля ничейная. То бишь, если свернешь в сторону, тебе почти наверняка свернут шею. А если никуда сворачивать не будешь, глядишь, и не заметят, позволят проехать. Встречаются в этих местах обычные дорожные трактирчики, где можно не бояться, заночевав, проснуться поутру в канаве, голым-босым.

Да и чернявая ведь знала, на что шла, когда выбирала этот путь – он самый короткий, а графинька страсть как поспешает к озеру.

О том, что самый короткий путь, как правило, не самый быстрый, Гвоздь решил ей не напоминать. Что толку нудить, если всё равно тебе в лучшем случае снова скажут о нехватке времени, а в худшем – снисходительно улыбнутся: «Я знаю, господин Кайнор».

У-удушил бы!..

А через пару дней Гвоздю вообще стало не до этих глупостей: разбойники, графинька-дура, короткие или длинные дороги.

Многих здешних трактирщиков он знал лично, его в этих краях тоже помнили – циркачи тут редко появляются, а труппа Жмуна всё-таки не из худших. Помнится, как-то раз довелось даже выступить на свадьбе у одного «лесного барона», пригласили.

Словом, Кайнору было с кем потрепаться, когда останавливались на ночлег. Но странно: хозяева трактиров, хоть и вели себя вроде радушно, в то же время дистанцию держали. Никакого панибратства, никаких «привет, старина! как поживаешь?», никакого доверительного трепа «за жизнь». В первый раз Гвоздь решил: обиделся на него трактирщик за что-то, – ну и Сатьякал с ним! Во второй – насторожился, но сделал вид, что ничего не заметил. В третьем по счету трактире, «Оторванном хвосте», не выдержал, поманил хозяина по имени Ролл-Упрямец, прижал в углу:

– Что за дела?!

– Ты это о чем? – чересчур уж спокойно спросил Ролл И взглядом показал, мол, руку-то с плеча убери.

– Не ряди меня в дураки, ладно? – процедил Гвоздь. – Вы что, сговорились все? В прошлый раз, помнится, нас здесь по-другому встречали. А теперь носы воротите, как от тухлятины.

Упрямец едва заметно качнул головой:

– Но ведь… в прошлый раз и ты в другой компании путешествовал. – Было видно, что он собирался не так ответить, да в последнюю минуту передумал, сдержался. – Раньше ты был жонглер Рыжий Гвоздь, поэтому к тебе и относились, как к жонглеру. А сейчас – гляди, в каком обществе ездишь, деньгами, говорят, соришь направо-налево. – (Что да, то да, часть причитающейся ему суммы графинька выдала еще в начале пути, на дорожные расходы. Гвоздь и расходовал помаленьку. Знал бы, что так будет, не тянул бы с собой столько вещей из боязни лишний раз одолжиться у чернявой; зато теперь он сам, в случае нужды, может ей ссудить под процент кругленькую сумму!)

– Кто ты теперь? – продолжал Упрямец. – Точно – не жонглер. Жонглер бы никогда в один экипаж с господами не сел. Знаешь, как тебя наши называют? Не Рыжий – Ржавый Гвоздь.

– Спасибо, – медленно произнес Кайнор. – Разъяснил болвану. Успокоил душу мятущуюся. Значит, «Ржавый»? Ну ладно, иди, Ролл, тебя клиенты заждались.

Тем вечером Гвоздь напился вусмерть. Графинька и Матиль с Талиссой давно поднялись к себе в комнаты, Айю-Шун тоже убрался, остались господин Туллэк и Дальмин. Кажется, они бы тоже с удовольствием отправились на боковую, но боялись, что Гвоздь без присмотра натворит делов. «Дур-рачье, – думал он, яростно терзая струны отобранной у местного игреца лютни. – Дур-рачье городское, оседлое. Захочу – так и так натворю! Вы мне, что ль, запретите?»

Клиенты в «Хвосте» были не то, что в городских тавернах, – всё больше мужики сурьезные, угрюмые, с бородато-усатыми рожами и блескучими глазенками. Медведи в рубахах! Разве ж они поймут?

А Гвоздь разве ж для них песню затянул?

 
Ах ржавчина что золото: горит огнем!
А времечко безжалостно – железных гнет.
В труху дубы, в безделицу – тела, дела.
Мечом тупым на деле ли – отрубишь длань?
Иль на веселом торжище себя продашь?
Задешево? втридорога? – какая блажь!
Что, «денежки»?! Под стеночкой, как тень, крадись!
И смерть твоя – ох, стерва же! – целует жизнь.
Как жижица болотная, сочится кровь.
Душа канючит: «Плохо мне!» – «Не прекословь!»
А спросят люди, где же, мол,
твоя душа? —
ты в рожу плюнь им вежливо,
подкинь деньжат.
Что души, жизни? – золото! – им дорожат…
 

Сколько тогда он рассыпал этих самых деньжат – не помнит, не считал. Только под утро мелькнула мыслишка-крыска: сори-сори, привлекай внимание «лесных стражей»; мелькнула – и пропала. Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!

…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.

– Считай, – сказал, – плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету – будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.

Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!

…да и что толку драться?!

Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:

«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.

Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.

А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты – Гвоздь, любимец публики. Публика – не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен – тем более».

Отражение прищурило глаза.

«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками – вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет – к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И – снова за старое!..»

Отражение в окошке отвернулось.

Потому что – понял вдруг он – не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, – можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!

Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.

Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь – нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!

Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!

«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»

Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…

Не ответил.

– Пойдемте-ка на двор, – предложил, – пройдемся.

Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных – там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.

Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.

То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело – Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:

– Вот почему.

– Что?

– Вот почему я – жонглер, а не, допустим, придворный бард.

Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.

– Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?

– Не совсем. Хотя отчасти… да, пожалуй.

– Вряд ли вы ездили за Хребет по собственной воле… – Господин Туллэк вздыбил подбородок и расправил плечи:

– Ошибаетесь! Как раз по собственной. Вот оставался бы там уже вопреки ей.

– А врачевателем тоже стали по своему желанию? – Он засмеялся:

– Теперь понимаю, к чему вы клоните. Да, как ни странно, врачевателем стал, потому что так захотел. Благо, в обители нас учили этому искусству.

– Ну да, – пробормотал Гвоздь. – Само собой. Потому и имя такое, верно? Интересно, кому первому взбрело в голову, что имена с этими всеми двойными «лл», «нн» и «рр» в центре способствуют святости их носителей?

– Кажется, этот обычай очень древний, его придерживались еще на Востоке. Кстати, и у тайнангинцев есть поверье, что «длинный» согласный во втором имени означает особую духовность – но вместе с тем и особые жизненные сложности.

– Ну вот, господин Туллэк, и ответьте мне теперь, повлияло это «лл» на вашу жизнь или нет? Или влияет не «лл», а то, что вы знаете про традицию? Неужели, – засмеялся Гвоздь, – «особая духовность» вкупе с «жизненными тяготами» выпадают только тем, у кого во втором имени «длинный» согласный?

Не-е-ет! Нас с детства приучают видеть стены темницы там, где их нет и никогда не было! Родился в семье крестьянина – значит, обязан всю жизнь копаться в земле; лежит у тебя к этому душа или нет, никого не волнует. Родился сыном купца – изволь по отцовым стопам, любезный. Если твоя колыбель провоняла рыбой, а собаки во дворе дерутся за рыбьи потроха – привыкай к мысли, что твой удел: удочка, сети и вечная борьба с волнами. По-другому не может быть, потому что ты, как в священном зоосаде, появился на свет именно в этой клетке! Даже отпрыски знатных родов, по сути, так же лишены свободы выбора. Всей разницы, что клетки у них – золотые,

Но что заставляет нас сидеть в этих клетках? Ведь только приглядись – поймешь: побег возможен! Расстояние между прутьями широко, а дверцы не заперты. Но страх сильнее! – страх перед неизвестностью, страх перед тем, что снаружи. А знаете, что там, снаружи?

Господии Туллэк покачал головой. Похоже, его увлекла метафора, разворачиваемая Гвоздем.

– Там – зеркала! – с надрывом и насмешкой выкрикнул тот. – Всего лишь зеркала, в которых можно впервые увидеть самих себя. То, как мы, звери, выглядим. Нашу божественность, если хотите. Тем, кто свято проживет жизнь здесь и сейчас, «Бытие» сулит по смерти вечность без забот – то высшее, о чем может мечтать человек: перевоплощение в священных животных, не обремененных исконным людским проклятием – сомнениями, мучениями, сознанием, душой. И поэтому мы, люди, здесь живем как в преддверии той, «естественной», жизни: принимаем как должное клетку обстоятельств. Плюем на то, чего хочет душа. А чтобы выйти из клетки, нужно заглянуть себе в душу, насмотреть в глаза тому человеческому, что в нас есть. Перестать жить по привычке, по законам стада и рода.

Это стра-ашно. звери всегда первыми отводят взгляд, если играют в «гляделки» с человеком. Слишком много в нас жестокости, готовности убивать и мучить без причины – хотя и неестественных любви, самоотверженности, отчаяния тоже много.

– И потому вы стали жонглером?

– Конечно нет! Тогда мне такие мысли и в голову не приходили – клетки, зеркала, копание в собственной душе… Если б кто-нибудь в те дни спросил меня об этом, я рассмеялся бы ему в лицо! Нет. Просто с годами говоришь себе: зачем? Почему я не захотел, как все, жить в клетке? Почему вообще решил, что из клетки можно и нужно уйти? И почему другие – большинство! – остаются там навсегда, почему подыхают в собственном дерьме и не мучаются, принимают как должное и дерьмо и прутья?!

– По-моему, всё не так уж безнадежно. Вы видите обреченность там, где всего лишь порядок.

– Порядок священного зверинца! Противоестественного, по своей сути, заведения. Так и мы, зная о необходимости следовать заповедям «Бытия», в повседневной жизни не придерживаемся их.

– А знаете, господин Кайнор, с уважением произнес врачеватель, – из вас получился бы отличный проповедник. Такой талант жалко в землю зарывать, Крот Проницающий – свидетель!

– Разве я зарываю? Наоборот, всячески развиваю и подпитываю. Мне, господин Туллэк, моя клетка – та, которую я сам выбрал и построил, ох, как дорога! Она совсем не похожа на вашу, но я ее люблю так же, как вы любили свою. Или мне теперь следует тоже говорить о своей «любил»? – Он придвинулся к врачевателю вплотную и скривился в полуусмешке-полуоскале: – Вы ведь вдребезги разбили мою клетку, господин Туллэк! Может, мне никогда больше и не удастся выстроить еще одну, в которой я бы чувствовал себя так естественно? Все мы, ублюдки, выродки – ни звери, ни люди, – все мы ищем клетки где бы чувствовали себя естественно, потому что не способны жить в тех клетках, где рождаемся, – но и без клеток жить не способны! Свобода воли, как бич охотника, загоняет нас обратно. Я тоже хочу в клетку, слышите! Хочу в клетку, в уютную, привычную клетку, которую я выстроил из дорог, трактиров, песен, девок по три медных «плавника» за ночь!.. Зачем вы показали мне то письмо?! – Гвоздь кричал прямо в лицо своему собеседнику, чувствуя, как мутится голова от выпитого, сказанного и того, о чем он промолчал.

Взгляд господина Туллэка – понимающий, сочувствующий – подействовал, как удар коленом в причинное место.

– Простите, – сказал Гвоздь, отводя глаза. – Простите меня за то, что я тоже когда-то разломал вашу клетку. Мы теперь оба ничем не защищены от бича охотника. Пожалуй, в этих обстоятельствах нам стоит держаться вместе, что скажете?

– Наверное, вы правы, господин жонглер. А еще я скажу, что вы чем-то очень напоминаете мне одного человека… того, о котором пишет в письме граф.

– Смутного?

– Именно. Мне кажется, вы один из немногих, кто нашел бы с ним общий язык.

– Он настолько странный? – с усмешкой спросил Гвоздь.

– Вряд ли вы себе можете представить, насколько он странный, – покачал головой господин Туллэк. – Я и сам до конца не уверен… Но этот образ клетки и охотника – да, думаю, Смутный оценил бы его по достоинству. Кстати, вы ведь только что, по ходу выдумали сравнение с клеткой, так? А то начали об одном, закончили совсем другим…

– Не выдумал, – уточнил Кайнор. – Скорее, понял, как правильно нужно об этом говорить, чтобы описать целиком, как можно полнее. Да раньше, даже неделю назад, я бы просто не смог этого сделать! Потому что понять, что ты был в клетке, можно только оказавшись вне ее. А после графского письма…

– Интересно получается. Вы же не верите в то, что являетесь Носителем?

– А какая разница? Являюсь, не являюсь – после того письма жить как раньше я уже не смогу. А как смогу еще не знаю.

– Я понимаю, каково вам сейчас, – сказал после непродолжительной паузы господин Туллэк. – Мне несколько раз доводилось переживать такие вот «крушения клетки». Всегда очень больно (вы правы в этом) и всегда очень страшно. У каждого, наверное, есть свои способы превозмочь боль и страх. Я предпочитаю двигаться вперед, не оглядываясь на то, что осталось позади. Потом, со временем, страх проходит, проходит и боль.

«А что остается? » – собирался спросить Кайнор, но передумал. Он не был уверен, что хочет знать ответ раньше срока. А со временем и так узнает, куда денется.

– Эй, вы там что, позасыпали? – позвал из темноты Дальмин. – Ну даете, сразу видно: трепачи… то есть образованные люди, я имею в виду, – добавил он, смущенно кашлянув. – Завтра, меж прочим, подыматься рано, а вы тут… – Он зевнул и почесал щеку. – Короче, советую идти на боковую.

– Поддерживаю, – бодро отозвался Кайнор. – Целиком и полностью поддерживаю! А вы, господин Туллэк?

Врачеватель молча кивнул и побрел к дверям «Горячей уточки». Почему-то – показалось вдруг Гвоздю – хромал он больше обычного, вообще кренился на правый бок: вот-вот завалится прогнившим деревом.

– Ну, чего? – ткнул Кайнора в бок кучер. – Не подралисьхоть?

– Хуже, – ответил тот. – По душам поговорили.

* * *

…Шестилапое мохнатое существо, похожее на обезьяну, содрогнулось всем телом и поджало хвост. Светящийся ли череп на полу напугал его или, может, тихий стон спящего Фриния?

Существо подалось назад, и за ним, словно верный пес, прянул ветер из дальнего коридора. Холодный, мертвый, он настиг шестилапого и прошелся своей невидимой ладонью по его спине – против шерсти.

Существо издало стон, очень похожий на стой Фриния и поспешило к стене. Миг – и оно растворилось во тьме под потолком.

Чародей застонал снова. Перед ним, спящим, продолжали разворачиваться картины из прошлого, но совсем не такие, какими он их помнил.

«Помнил»? «Он»? А кто он сейчас, в собственном сне? Фриний? Но в те дни, в которых он снова оказался, Фриния еще не существовало. Найдёныш? Тогда почему он вспоминает то, чего Найдёныш попросту не мог знать?!

«Когда-нибудь, когда настанет время, я всё расскажу тебе. Живой или мертвый».

Время стучится в висок, бьется тугой жилкой на лбу – так бабочка, по недомыслию своему севшая на лужицу клейкого меда, не может взлететь и лишь без толку взмахивает крылышками, взмахивает, взмахивает… Прихлопнуть бы ее, чтобы не трепыхалась без толку, – да жалко!

– …жалко его. – Отец Ог'Тарнек кивает, соглашаясь со своим собеседником. И тянется рукой, как будто хочет коснуться этих слов, перебрать их, словно твердые костяшки четок. – Жалко. Здесь из него художника не сделаешь.

– Вот поэтому я забираю мальчика с собой, – сказал Тойра.

– То есть как «с собой»? – Голос настоятеля посуровел, а между хустыми бровями наметилась и углубилась складка. – Вы же много странствуете, а мальчику нужно учиться. Он до сих пор остается Непосвященным, и к тому же…

– Он и не будет посвященным. – Если во время прошлой беседы Тойра разглядывал рисунок, то сегодня руки его пусты, а взгляд, кажется, уперся в стену; на самом-то деле стена Тойру не интересует, просто нужно же куда-нибудь смотреть, пока твой разум блуждает далеко от места, где находится тело. – Я передумал. Глупо делать из мальчика монаха, раз уж он обладает такими талантами. Вы согласны, отец Арьед?

Ог'Тарнек по-прежнему хмурится.

– Я бы не говорил «глупо», – заявляет он. – Вас послушать, так получается, что у нас, в обителях, одни бесталанники рясы снашивают.

– Ох, простите! – кажется, Тойра искренне смущен тем, что допустил бестактность. – Конечно, я не это имел в виду. Но если уж мы с вами решим, что талант мальчишки не стоит вешать на крюк, а нужно развивать, то «здесь из него художника не сделаешь», – ваши слова.

– Но разве вы, Тойра, способны обучить этому Найдёныша? – Ог'Тарнек решает не заострять внимание на «мы с вами решим». Ясно ведь, что решать будет Тойра уже решил, раз «передумал». Однако отец настоятель не хотел бы доверять жизнь ребенка этому… человеку. Бывшему монаху обители Цветочного Нектара, который…

– И не собираюсь! Я намерен отдать его в руки нужным учителям – опять же не поймите меня превратно: вы отличный учитель, отец Арьед, но…

– Я понимаю, понимаю, – кивает настоятель. – И кому же именно вы прочите Найдёныша в ученики?

– Я еще не решил, кому именно, однако… полагаю, кому-нибудь из даскайлей Хайвурра.

– Простите? – порядком сбитый с толку, Ог'Тарнек моргает, пальцы его сплетаются в замок. – При чем здесь даскайли?! Разве вы собираетесь делать из мальчика чародея?

– Почему нет? – искренне удивляется Тойра. – Это решит множество… э-э-э… сложностей. И кстати, среди чародеев встречаются очень талантливые художники. При обучении в сэхлиях в ребятишек, поверьте, закладывают массу полезных техник, которые помогают развивать самые разнообразные способности. В том числе – и те, что проявились у Найдёныша.

Настоятель вздыхает, почти с облегчением. Признаться (хотя признаваться в этом он не собирается), Ог'Тарнек не хотел бы оставлять Найдёныша в монастыре. Потому и завел этот разговор. С некоторых пор мальчик вызывает у него смутное беспокойство.

Неоформившиеся подозрения терзают настоятеля с того времени, как брат Виккел рассказал ему о случившемся в комнате, когда Тойра лечил Найдёныша. Ог'Тарнек не зря предложил в помощники Тойре именно этого монаха: флейтистов в обители много, но таким чутким слухом и цепкой памятью отличается лишь один.

Жаль, даже брату Виккелу оказалось не под силу услышать всё. Но общее впечатление… очень нехорошее общее впечатление создалось у настоятеля. Он не позволяет этому впечатлению перерасти в нечто большее, но и оставлять Найдёныша в монастыре не намерен. А спорит с Тойрой для того, чтобы убедиться: мальчик попадет в заботливые руки.

Ог'Тарнек переводит взгляд с Тойры на занавеску, за которой спит глубоким сном идущего на поправку Найдёныш. (Это настоятель думает, что спит, – на самом же деле мальчик давным-давно проснулся и прислушивается к их разговору. Спящий же Фриний помнит очень хорошо то, что он чувствовал тогда: неуверенность, страх, легкий проблеск надежды, – но только помнит, ничего из этого он сейчас не переживает; наблюдая за происходящим откуда-то сверху, Фриний почему-то больше и чаще чувствует то, что чувствует Тойра, иногда – Ог'Тарнек).

– Ну, – говорит настоятель, – раз вы уверены, что мальчику будет лучше в хайвуррской сэхлии… В конце концов, это ведь вы…

Найдёныш-Найдёныш, глупый, не утративший веру в чудеса, слишком торопливый – ровно на два слова больше, чем следовало бы! Ты уже вскочил с постели и отдернул занавеску (тебя не смутило ни то, что ты оказался в покоях самого настоятеля, ни то, что дерзнул подслушивать, а теперь этим жестом признаёшься в подслушивании) – ты уже стоял на пороге, когда отец Ог'Тарнек закончил фразу.

– …нашли его.

– Папа?! – Слово слетело с припухших от болезни губ одновременно со словами настоятеля. Ты тут же закусил эти губы, чтобы не заплакать: вместо соленой влаги на щеках – соленая, горькая влага во рту.

Человек, которого ты принял за своего отца, сидит к тебе спиной – и не спешит оборачиваться.

– Вот видите, – говорит он мигом помрачневшему Ог'Тарнеку. – Мальчик уже поправился. Шустрый какой, а? Самое время…

…время вскипает туманным варевом, и в волнах его Фриния несет из одного водоворота к другому. Наконец перед ним расстилается длинный и тощий Северный Ургуньский тракт, по которому нехотя ползут пять монастырских телег. На телегах – громадные кованые сундуки с гвоздями, скобами и прочими металлическими изделиями. Отец Ог'Тарнек придерживается того мнения, что физический труд не менее полезен, чем духовные упражнения, поэтому кузница при Тхмемском монастыре каждый месяц исправно выдает на-гора и гвозди, и подковы; только оружие в ней не куют. А потом большую часть изготовленного братья отвозят заказчикам – не на одни же подаяния монастырю жить! Да и «Бытие» не запрещает.

Найдёныш ехал на телеге отца Руддина, а странный человек по имени Тойра пылил позади на мышастой куцехвостой кобыле. И Тойра, и Найдёныш, и даже кобыла не обращали друг на друга внимания, занятые каждый своими переживаниями. Кобыле, например, доставалось от мух, которых, по причине слишком короткого хвоста, она не могла отгонять.

Найдёныш сочувствовал бедной животине, но отстраненно; впечатления от того, что происходило с ним последние несколько дней, роились вокруг мальчика как те самые мухи. Никогда раньше он не покидал обители, и хотя кое-что знал о мире из рассказов наставников, а чучела некоторых зверей видел в Травяной башне, но действительность оказалась… чуднее. Откуда берутся такие длинные дороги?! А столько деревьев? А люди, это ж ведь пропасть, сколько людей в мире живет, в каждой же деревне!.. и не сосчитать же! И речка, которую он видел только издали, с самой верхушки колокольни, оказывается, вблизи совсем другая. Она же всё время что-то шепчет, как живая! И лес шепчет, только река по-своему, а лес по-своему. Но они-то, кажется, друг друга понимают, а вот люди – люди и себя-то не всегда…

Эх-хэ, как было бы здорово, если б Тойра оказался отцом Найдёныша. Ну хотя бы дядей каким-нибудь двоюродным. А может, он и впрямь родственник дальний, просто признаваться не хочет. И где это он «нашел» Найдёныша, интересно знать?

– Господин Тойра!

– М-м-м?

– Скажите, а где вы меня нашли?

И в глаза смотрит внимательно, чтобы, если господин солжет, сразу заметить.

– Далеко, – сказал Тойра. – Я тебе потом как-нибудь подробнее расскажу, ладно? Сейчас не время и не место – Он дождался кивка, мол, ладно, и снова приопустил веки.

За дорогой можно не следить, мышастая Топтунья будет брести за телегами и вряд ли решит свернуть. А Тойре хотелось еще раз обдумать всё как следует: не совершает ли ои сейчас ошибку, которая потом будет стоить ему очень дорого. Как говорится, жизнь одна, другой не жди. И хотя он знал, что это не так, что каждый из живущих уже был когда-то воплощен в одной из реальностей и почти наверняка воплотится еще не раз и не два, – поговорка-то о другом. И он, Тойра, смертен так же, как и остальные: относительно, но безусловно.

Он усмехнулся, порой собственные мудрствования звучат весьма забавно. Впрочем, если вспомнить об утверждении Треббина Солунского, что «сознание человека подобно сетям рыбачьим, и мыслим мы теми конструктами, которые выуживаем извне»…

Если принять размышления Треббина за истину, то секунду назад в сети Тойры попалась рыбешка, которая давно уже не дает ему покоя. Просто так «Носителевой лихорадкой» не заболевают, нужен какой-то толчок. В случае с Трескунчиком это был бой и тяжелое ранение. А здесь?

– Найдёныш.

– Да, господин?

– Скажи, ты не участвовал в зверствах! – Мальчик искренне удивлен:

– Нет, господин. Непосвященным не положено, особенно тем, кому нет восемнадцати.

– Знаю, знаю. – Тойра действительно знает, просто он пытается отыскать причину, а зверства – самая подходящая и самая вероятная из возможных. Хотя, конечно, ни один настоятель, если он не хочет попасть в списки священных жертв, не позволит ребенку принимать участие в зверствах. Большинство практикующих монахов, сколько б ни выплясывали и ни рычали, прозверения не достигнут, однако безопасность упражнений кажущаяся. Кому, как ни Тойре, знать!

…Найдёныш наблюдает за ним со смесью настороженности и любопытства. Те дни, что они провели в пути, не сделали Тонру ни понятнее, ни ближе.

Он слышал об этом странствующем проповеднике еще вобители, тогда многие из Непосвященных пересказывали друг другу историю внезапно прозверевшего монаха. Она была чем-то вроде страшной сказки с неожиданным концом. Страшной потому что Тойра, которого с некоторых пор зовут Мудрым, прозверел неправильно.

«Обычно ведь как прозверевают, – рассказывал рассудительный Птич, который всё обо всём знал. – Обычно во время зверств монах войдет в транс, душа его воссоединится с… ну, короче, с чем-то там, путаю я всё время, с чем именно… словом, воссоединится, монах вспомнит свои предыдущие перерождения, ощутит великую «беззаботность» и прозвереет».

«И чего? » – без особого интереса спрашивал Найдёныш.

«И того! Ну, то есть не всё и не совсем того. По-разному бывает. Некоторые да, сразу безумными становятся, их потом хоть в клетку сажай. И сажают, кстати, вон Тюхля рассказывал… А бывает, только время от времени на человека накатывает. Прозверение, так и называют. Он тогда может с самим Сатьякалом общаться. Видения всякие у таких монахов бывают, про прошлое, про будущее, про настоящее».

«А Тойра?»

«А? То-ойра… Тойра, представь, завопил дурным голосом, – (Птич с явным удовольствием изобразил это), – и упал в обморок. На два месяца».

«Врешь, – не удержался Найдёныш. – Таких длинных обмороков не бывает. А ел он как? А?»

«Так я о чем! Не ел он, ему только жижицу какую-то монахи в рот вливали. А он всё кричал на непонятном языке. Думали даже, зандроб в него вселился, вызывали отца Луггуша, который большой знаток всякой нечисти, наизгонял их, говорят, и не сосчитать! Так он руками поводил-поводил над обморочным Тойрой, языком поцокал, свечами пообкуривал – ну и всяко-разно; а потом сказал, мол, нет в Тойре никаких зандробов. Короче, оставили его лежать на койке, прибирали за ним, жижицей кормили и думали, что скоро умрет. Вместо того чтоб прозвереть, прорастеньился бедняга. А он…» – Птич выдержал положенную паузу.