Текст книги "Паломничество жонглера"

– Это ничего не меняет. Если Сатьякалу будет угодно… – Ясскен увидел предостерегающий жест капитана и осекся.

– Давайте, – К'Дунель протянул руку, и трюньилец вложил в нее рукоять меча Трасконн. Теперь достаточно было одного точного удара, чтобы покончить с трюньильцем. Капитан ударил.

* * *

Кто-то рисовал его – яркими, вязкими, безумными красками.

– Фриний!

Мир вставал на дыбы, корчился в огне бумажным листком.

– Фриний!

Мир выворачивал себя наизнанку – лентой Густа Ноппиуса, у которой, как известно, всего одна плоскость. И сколько б ты ни семенил по ней испуганным муравьем, всё равно дернешься в ту же точку, откуда начал свой бег. Сколько бы ты ни умирал…

– Фриний!

Голос бился в висках тупым настырным тараном. Перед глазами плыли разноцветные полосы. Кружилась голова.

– Фриний!

«Что за нелепое, бессмысленное слово? И почему кому-то понадобилось выкрикивать его у меня над ухом?»

– Фриний! Вставай же… Вставай.

«Ну зачем так орать?!»

Он разлепил один глаз, другой, прищурился, чтобы заставить их повиноваться; проморгался.

Комната (или всё-таки зал?..) казалась полутемной, но, похоже, просторной и пустой: каждый звук здесь рождался гулким и громким. Где-то рядом явно («кто-то же говорил со мной!») находился другой человек, но видно его не было.

– Кто здесь? – Язык не слушался, горло казалось прогнившим изнутри стволом древнего дерева, губы – набитыми свалявшимся пухом валиками. – Кто?..

– Я, – теперь он увидел говорившего, это был даскайль М'Осс.

– Что с вами, учитель? – Даскайль засмеялся:

– А что, по-твоему, со мной может быть?

– Вы очень неважно выглядите. У вас бледное лицо и почему-то дергается веко.

– Пройдет. Как себя чувствуешь ты, Фриний?

– Неплохо… – Он задохнулся от нахлынувших вдруг воспоминаний. Или, если уж точнее, от вспыхнувших. – А почему вы называете меня «Фриний»?

– Потому что отныне тебя так зовут. – Даскайль едва заметно, краешком губ, улыбнулся, но улыбка эта показалась Найдёнышу (Фринию?!..) настоящей и очень теплой. – Ты ведь прошел посвящение: умер и снова родился, – и тебе полагается новое имя.

Да, конечно, он знал об этой традиции, но совершенно забыл, что его это тоже касается.

– И что теперь?

– Теперь – отдыхай. Завтра тебе предстоит следующее испытание.

Только тогда Найдёныш… Фриний заметил, что его левую руку по-прежнему обнимает браслет ступениата.

Он заснул, и во сне заново взошел на костер. И еще раз

И еще…

* * *

Обезглавленную кабаргу (и тушу, и голову) К'Дунель и Ясскен отволокли подальше от дороги – Жокруа ни за что, даже при отсутствии других вариантов, не стал бы есть мясо этого зверя. Зато кружившая над ними ворона оказалась не так брезглива – она тотчас села рядом с тушей и принялась сосредоточенно выклевывать бусины оленьих глаз.

Усилия, затраченные на кабаргу, совсем доконали капитана. Так или иначе, а сразу же отправляться в путь они не могли, да и прежде следовало решить, какое направление им выбрать. Они находились у обочины дороги, которая, судя по звездам, тянулась с запада на восток. А вокруг раскинулся густой лес, куда люди явно захаживают нечасто… то есть мирные люди. С прочими же К'Дунель сейчас предпочел бы не встречаться.

– Уйдем подальше от кабарги, – предложил он. – К ней наверняка скоро потянется местное зверье.

– Ее бы закопать, – сказал Ясскен. И сам же покачал головой, понимая, что сил у них на этот подвиг не хватит.

– К утру уберемся отсюда, – пообещал К'Дунель. – Даже если Трасконн не придет в себя. Посажу перед собой в седло и поедем потихоньку.

Тем временем стемнело окончательно. Лошади стояли, натянув до предела поводья, и фыркали: похоже, им тоже хотелось убраться отсюда как можно скорее. То ли лошадкам не давал покоя запах мертвечины, то ли они уже чуяли приближение местных падальщиков. Так или иначе, К'Дунель с Ясскеном отыскали по ту сторону дороги небольшую поляну, куда и перевели животину. С Трасконн было больше возни, поскольку оба они изрядно подустали, пришлось соорудить из плаща и веток волокушу; хотя была у Жокруа мысль воспользоваться лошадьми, он отказался от нее. Ничего, не надорвемся, а конякам еще завтра предстоит далекий путь, верно, капитан?

Словом, кое-как переволокли сладко спящую Трасконн поближе к будущему лагерю, наломали еловых веток и устроили из них какой-никакой, но шалаш (больше, конечно, никакой); подсобрали немного хвороста, разожгли костерок. Как пробормотал трюньилец, «еще неизвестно, привлечет кого-нибудь огонь или нет, а так хоть от холода не помрем». Здравая мысль, если учесть, что сейчас на дворе самая что ни на есть распаскуднейшая осень.

Как будто откликнувшись на хулу, зарядил мелкий, «паутинный» дождь.

– Погрелись! – Капитан поднялся, чтобы пройтись до ближайших кустиков – где и застыл в несколько неблагородной, зато исключительно мужской позе.

Когда сообразил, что это (чем бы оно ни было) хоть и движется, но не приближается, наскоро принял более подобающий вид и тихо позвал Ясскена:

– Видите?

– Да.

По другую сторону дороги, невдалеке от того места, куда их «вывела» кабарга, в густом ельнике что-то шевелилось… нет, скорее летало, хотя вряд ли в таких зарослях какой-либо твари удалось бы полетать. Опять же полосы эти светящиеся, тени размытые…

– Что там может быть?

Ясскен осторожно пожал плечами:

– Что бы ни было, оно неопасно для нас. Иначе бы уже давно напало.

– Ну, со временем-то оно может осмелеть.

– Да. Но до утра – вряд ли. Думаю, нам лучше лечь спать, чтобы восстановить силы. Если хотите, можем сторожить по очереди.

– Это уж обязательно! – проворчал К'Дунель.

– В таком случае – я первый.

Капитан пожал плечами: первый так первый. Велел для порядку:

– Только вот что: почувствуете усталость, будите меня.

– Непременно, – кивнул Ясскен.

Наскоро перекусив тем, что было в седельных сумках, они устроились: К'Дунель на еловых ветках, рядом с забывшейся тяжелым сном Трасконн, Ясскен – чуть поодаль у кое-как тлеющего костерка.

Заснул капитан сразу – словно провалился в черную яму, до краев наполненную кошмарами. И заснул на удивление крепко, прям-таки беспробудно.

А, казалось, всего через пару ударов сердца уже проснулся – оттого, что чья-то рука по-свойски трясла его за плечо. Открыл глаза и увидел премерзкую харю, меньше всего похожую на человеческую. Особенно впечатляло отсутствие у хари обоих ушей и ровно половины носа.

– Подымайтесь, судырь, – осклабилась харя. – Прокатимся, растудыть! С ветерком! А?

* * *

Проснувшись, он впервые после… после костра спросил себя, сколько времени прошло. И сразу же: что с телом?! Да, разговаривать он может, но с трудом.

А двигаться?

И как вообще получилось, что он побывал в огне и уцелел?!..

В комнате, где он находился, по-прежнему царил полумрак. Свет факелов казался болезненным, жидким, словно вино, сильно разбавленное водой. Фриний плеснул им себе в лицо, чтобы снять сонливость, сморгнул и повернул голову вправо-влево, разминая затекшую шею. В то же самое время он мысленно «разминал» свое новое имя, приноравливаясь к нему. Теперь оно уже не казалось чужим и нелепым – и тело, кстати, тоже понемногу оживало.

Фриний ожидал боли – той, что была на костре, – но нет, тело всего лишь немного ныло, как после долгой утомительной работы.

«Умирать – это тоже труд», – подвернулась под руку приблудная мысль. Он шуганул ее и сел на кровати, сдерживаясь, чтобы не стонать. Всё-таки позвоночник и ноги побаливали, особенно если Фриний двигался.

Но даскайль М'Осс сказал, что сегодня – еще одно испытание. Значит, нужно подготовиться…

В центре комнаты (нет, всё же залы) располагался бассейн, полный черной, неподвижной воды.

Фриний поднялся и, держась одной рукой за кровать, сделал несколько шагов. Как и следовало ожидать, тело отозвалось на каждый из них.

«Но я жив, – сказал он себе. – Это немало. И я чародей… почти чародей, ступениат. У меня нет времени на то, чтобы нянчиться с болью».

Он уже понял, что выбраться отсюда можно только через бассейн. В комнате хватало кроватей и факелов, но вот с дверьми или хотя бы люками было похуже. Стены, потолок и пол оказались высечены из цельного камня, так что на потайные ходы Фриний мог не рассчитывать. Кроме того, сейчас он припоминал, как вчера, засыпая, слышал эхо глухого всплеска.

Фринию хватило одного внимательного взгляда, чтобы понять: там находится отнюдь не вода. Но что именно, он не знал и, поскольку черная жидкость не пахла ничем особенным, мог только надеяться, что это не один из тех ядов, у которых нет запаха.

Он по-прежнему был одет в простую рубаху и холщовые штаны, в которых – или в подобных которым – взошел на костер. И теперь, не раздеваясь, шагнул прямо в бассейн.

Черная жидкость мгновенно забурлила и потянула ко дну: так болото всасывает неосторожного путника. Разница, однако, была в том, что путник начинает сопротивляться, а Фриний этого не делал. Он камнем шел ко дну, а дна – не было. Не бассейн, но колодец, и непроглядная чернота вокруг.

Разглядеть что-либо не представлялось возможным – если, конечно, смотреть обыкновенно, глазами. Однако Фриний, едва нырнул, тут же закрыл их – и теперь «переключился» на внутреннее зрение, которое учился использовать все эти годы. Жидкость теперь выглядела как плотно переплетенные широкие полосы, живые и агрессивные. Но раздвигая их, он смог различить отверстие в стенке колодца – и подплыл к нему, опираясь на эти полосы.

Как Фриний и предполагал, ход, в котором он оказался, шел горизонтально, с легким наклоном кверху, и соединял этот колодец с еще одним. Разделяла же их решетка, расположенная примерно посередине межколодезного коридора. Когда она преградила путь, Фриний по-настоящему забеспокоился. Он мог не дышать долго, намного дольше, чем обычные люди, но – не бесконечно. А решетку ему не выломать: нечем, да и…

Да и незачем!

Вглядевшись повнимательнее, он едва не засмеялся. Решетка не была встроена в стену, а держалась на петлях, ее можно было просто открыть, как открывают дверь! Ничего особенного, но в этой-то простоте, видимо, и крылся подвох. Выбирающемуся из колодца ступениату каждое очередное препятствие должно было казаться всё более сложным и пугающим, вызывая отчаяние, которое обычно ведет к панике, мешает рассуждать последовательно и здраво, главное же – мешает видеть мир таким, каким он есть на самом деле.

Запаниковавший рассуждал бы: если посреди единственного выхода из колодца кто-то установил решетку, то она обязательно должна быть наглухо встроена в его стены, ведь так? Фриний же просто потянул ее на себя и протиснулся в образовавшуюся щель, чтобы через несколько секунд вынырнуть в другом колодце.

Он еще не успел открыть глаза, когда чьи-то руки подхватили его и помогли перебраться через бортик, а знакомый голос (Фальвул! Даскайль Фальвул, кто же еще!) провозгласил:

– Еще один чародей родился в этом запеленутом мире. Отныне имя тебе – Фриний Эвримм. Сбрось с себя прежние одежды и браслет ступениата, чтобы облачиться в новые; посох же ты изготовишь себе сам. Путь открыт для тебя, но помни, Фриний Эвримм, чем выше поднимаешься, тем ниже можешь соскользнуть!

– Я буду помнить, – пообещал Фриний.

(– И я не соскользну! – добавляет он во сне. – Не соскользну!!!)

* * *

Ясскен потом уверял, что ни на мгновение не смежил век. Наоборот, мол, всю ночь просидел у костра и честно сторожил спящих. А что не разбудил в положенный срок – так заботился, видите ли, о здоровье господина К'Дунеля.

Жокруа выслушал всё это, испытывая невероятную, леденящую ярость. Хотелось взять стервеца за шиворот и окунуть во что-нибудь поглубже да посмраднее.

– А если бы это был не обоз со священными жертвами?!

– Я бы не стал их звать.

Ну да, конечно, он, по собственной версии, бдил неусыпно и «не стал бы звать». А как же!

– Ды не серчайте вы на него, – бросил, обернувшись, Ноздря. – Он же ж тока подмогнул вам, разве нет? Да и пёсушки наши б вас отшукали, как пить дать. Хотя – всяко лучше, что мы, а не они.

К'Дунель ничего не ответил. Ноздря же пожал плечами и снова сгорбился на передке телеги, причмокнув губами, чтобы лошади шли быстрее.

Никогда бы не подумал, что такому мужлану поручат руководить обозом, а, капитан? Ибо хоть Ноздря и облачен в форму «кротов»-воинов, а всё равно выглядит головорез головорезом. Как, впрочем, и большая часть тех «кротов», которые сопровождают обоз.

Но – помнишь, капитан? – обычно именно таких и посылают с жертвами. Самый свирепый тюремщик – бывший заключенный.

– Вам и вправду не следовало бы так переживать, – сурово, но сдержанно проговорил брат Готтвин. Он поправил черную повязку на глазах – она немного съехала вниз, и потуже затянул узел на затылке. – Считайте это проявлением Сатьякаловой милости. Вы ведь сами говорите, что не один день блуждали по лесам. – Судя по тону, монах не поверил ни единому слову из выдуманной К'Дунелем истории. – Вам могли повстречаться не мы, а кто-нибудь… м-м-м… более опасный. К тому же нам с вами по пути, разве не так?

К'Дунель нашел в себе силы улыбнуться:

– Вы правы, брат Готтвин. В последнее время нам с моими спутниками было нелегко, и это, как видите, сказалось на моем характере. Прошу меня простить. – Он поклонился, хотя сделать это на покачивающейся из стороны в сторону телеге оказалось непросто. – Пожалуй, сложно было бы найти более надежную компанию, чем ваша.

– Эт точно! – отозвался, почесывая массивную шею Ноздря. Шлем он давным-давно снял и подцепил на колок справа от себя, чтобы в случае чего дотянуться одним движением. Однако же кольчугу, поверх которой была надета плотная кожаная куртка темно-зеленого цвета, оставил. И ножны с мечом, что висели за спиной, – тоже. – Места тута неспокойные, Проницающий – свидетель! В прошлом годе, помните, брат Готтвин, какие мордовороты водицы подошли спросить? Ха! И это ж ишшо тогда обычный был год, не соборный… – Он хлопнул себя по щеке, давя упивающегося собственной безопасностью и чужой кровью комара. – Ничё, в тот раз дали водицы отведать… и в энтот дадим, ежли надо будет. Верно говорю, пёсушки?

«Пёсушки», каждый размером с теленка-переростка, невозмутимо трусили по обе стороны от обоза. Все они были слепыми. К'Дунель знал, что в монастырях и храмах, посвященных Кроту Проницаюшему, щенкам выжигают глаза и обучают их по специальным методикам, которые позволяют собакам обходиться без зрения. При этом слух и нюх у «кротовых собак» оказываются во много раз более развитыми, чем у зрячих псов.

Телегу тряхнуло на очередном ухабе, и нога Жокруа на мгновение соскользнула с борта наружу. Бежавший рядом пес, не сбиваясь с хода, поднял голову и негромко зарычал.

– Уберите ногу, – посоветовал брат Готтвин. – Они очень хорошо помнят запах любого человека, когда-либо встречавшегося им. И для них все, кто не свой, заведомо являются врагами. А чтобы стать своим, как вы понимаете, недостаточно проехаться в монастырской телеге.

Капитан кивнул и, не чинясь, убрал ногу. Он не сомневался, что слова монаха – не пустая угроза. И подозревал: чтобы стать своим для «пёсушек», нужно нечто значительно большее, чем знакомство с обозниками. Не зря же почти все «кроты» носили на шее небольшие полотняные мешочки, о содержании которых никогда не рассказывали – в тех редких случаях, если находились желающие поспрашивать.

Однако, несмотря (и не глядя) на то что ногу он убрал, собака вдруг снова отозвалась низким, утробным рыком. На сей раз псину взволновало заунывное пение. К'Дунель оглянулся.

Их с Ясскеном и Элирсой посадили на телегу Ноздри, которая ехала впереди обоза. Позади же тянулись высокие, крытые холстиной фургоны с впряженными в них черными тяжеловозами. Холстина была старой, кое-где она порвалась и оттуда наружу время от времени выглядывало чье-нибудь бледное лицо или, когда начинал накрапывать дождик, высовывались руки, сложенные лодочкой, а потом снова исчезали в фургонных недрах. Всякий раз, когда это происходило, псы (около каждого фургона их бежало по меньшей мере трое-четверо) тихо, для острастки, взрыкивали. Возницы, с виду такие же висельники, как и Ноздря, посмеивались да знай погоняли лошадок. А монахи, сидевшие рядом, как правило, молчали, поплотнее закутавшись в рясы и натянув капюшоны на лица с черными повязками; молчали да перебирали чётки, каждая бусина которых изображала Проницающего.

К'Дунеля увиденное не удивило: именно так обычно и перевозили в Храм очередную партию священных жертв. Не удивило его и пение, донесшееся из фургонов.

 
А и там, за холмом – лес густой.
А за лесом тем густым – Храм пустой.
А во Храме том пустом – Книга ждет,
что на белый ее лист кровь падет,
кровь падет да потечет по листу…
Сотни ночек, сотни дён на посту
в том-то Храме-то пустом Книга ждет,
что на белый ее лист кровь падет.
 
 
Звери-птицы собрались пировать.
Души наши разрывать-выпивать,
тела наши разнимать-поедать,
да на Книге буквы алы начертать!..
 

Таких песен в народе ходило множество, и хотя их вряд ли часто пели в праздники или тем более в будни, но очередные священные жертвы очень быстро узнавали слова и разучивали мотив. Или стражники их обучают, чтоб веселей было ехать?.. – как думаешь, капитан?

– О, – хмыкнул Ноздря, – душевно выводют! Что твои певчие в храмовом хоре!

К'Дунель промолчал.

В словах Ноздри правды было больше, чем тот мог себе представить. Как и в храмовом хоре, среди священных жертв всякий намек на индивидуальность строго искоренялся. Тот, кто становился священной жертвой, терял имя и лицо. Отныне он был не более, чем голосом в общем хоре, дрожащей рукой, протянутой из-за прутьев клетки… Само словосочетание «священные жертвы» редко использовалось в единственном числе. Говорили, допустим, не «он – священная жертва», а «он из священных жертв». Один из многих, кто обречен на смерть и кому будут даровано прощение и спасение.

Именно такие и попадали в священные жертвы: либо закоренелые, опасные преступники, либо зверонабожные люди, которые по тем или иным причинам стремились поскорее обрести беззаботность и естественность.

И в конце своего пути, хотели они того или нет, священные жертвы получали искомое. Такова была цена за смерть, которой им предстояло умереть.

Ты всегда сомневался, стоят ли даже зверобожественные беззаботность и естественность того, чтобы так умирать, – верно, капитан?..

– Кажется, проснулась ваша спутница, – негромко заметил брат Готтвин. При этом он продолжал сидеть спиной к Элирсе, так что вряд ли… а впрочем, сиди он и лицом к ней – много ли смог бы разглядеть через повязку?

Тем не менее монах не солгал: Трасконн уже приподнялась на локте и вертела головой из стороны в сторону. В первый момент, К'Дунель готов был поклясться, она очень перепугалась. Почти так, как и следовало человеку, потерявшему сознание и пришедшему в себя на грязной телеге от песни священных жертв, – почти, но всё же сильнее, чем следовало бы.

– Сколько времени я была без сознания?

Вот он, уровень подготовки Фейсаловых людей. Сразу к делу – никаких вам «где я?» и «кто здесь?», никаких «ах, как раскалывается голова» или «какой козел подложил мне под задницу эту подкову?!»

– О, а я ее как раз обыскался, – хмыкнул вовремя обернувшийся Ноздря. – Положьте с краю, сударыня. Ага, там; пасибочки. – И, заскучавший, видимо, в сугубо мужской компании, он позволил себе вежливый вопросец: – Ну, как вы себя… хм… чувствуете?

– А ты как думаешь? – Фраза эта вроде подразумевала некое поощрение к дальнейшей беседе, если не учитывать тон, каким была произнесена.

Ноздря тон учел и молча повернулся к дороге и лошадиным хвостам. Не обламывалось ему сегодня языком потрепать; неудачный, растудыть, день!..

Священные жертвы в фургонах затянули новую песню.

 
Дорога длинная, длань коротка.
А я, невинная, не буду лгать!
А я, виновная, упьюсь вином.
Наступит ноченька – забудусь сном.
 

– Как мы оказались здесь? – холодно поинтересовалась Трасконн у капитана.

– После того, как мы заблудились, а вы потеряли сознание… – И он под заунывное пение пересказал ей вариант истории, выдуманный для монахов.

 
А я, упрямая, ударюсь лбом.
А я, нарядная, порву любовь.
А я, бессильная, осилю смерть,
хоть попросили, мол, стонать – не сметь!
 
 
Хоть повелели, мол, не выть, не петь.
Да ведь другого мне – и не суметь.
Ведь не сбежать же мне, и мне – не жить.
И жизнь-пожар в душе не потушить.
 

– Выходит, – подытожила Элирса, – мы всё-таки направляемся к Храму.

– Более того, сберегли несколько дней благодаря тому, что срезали угол. – Капитан выговорил это легко и непринужденно, чтобы излишне чуткий брат Готтвин не услышал лишнего.

Но Трасконн, кажется, поняла, что он имеет в виду.

 
Плывет-качается клеть большаком,
везет отчаянье в себе фургон.
Ах псина-псинушка, ну что рычишь?
Что тратишь силушки, слепой малыш?
 
 
Ты прыгни, родненька, на грудь ко мне.
Клыков, слышь, росчерком даруй-ка смерть.
Ведь я – невинная, а ночь – длинна.
Ведь я – виновная, а нет вина.
 
 
Ведь я – священная, а свету нет.
Ведь я – безумная, а ты – вдвойне.
Ах, ты б поплакала, да ты – без глаз.
Ах, я б жила, жила!.. – да не смогла!
 

Через пару дней обоз прибыл в Храм Первой Книги.

* * *

В саду сэхлии был отведен отдельный участок для деревьев, которые сажали махитисы-первогодки. И всё то время, пока будущие чародеи учились, их ежедневной обязанностью было ухаживать за саженцами, поливать, охранять от насекомых-паразитов и так далее.

Год за годом махитисы росли – и вместе с ними росли их деревья, их будущие посохи. Причем лучшие, даже став посохами, расти не переставали.

Фриний пришел в сад вместе с даскайлем М'Оссом через день после того, как был признан чародеем и снял браслет ступениата.

– Ты последний, – сказал ему господин Мэрсьел. – Остальные прошли испытание быстрее.

– Но здесь еще стоят деревья… – Фриний замолчал, потому что догадался, и даскайль кивнул, подтверждая эту догадку.

– Ты был последним из тех, кто прошел испытание. Одного не удалось возродить, он чересчур перепугался, когда умирал, и это сказалось… Еще один утонул в бассейне, а двое сошли с ума.

Ну, начинай выкапывать дерево, только осторожно, не повреди корневую систему.

«И не задавай больше вопросов», – означало это, однако фриний решил, что имеет право знать.

– Неужели стоило допускать такие жертвы? Или обычно их не бывает? – Он уже и сам понимал, что бывают. Всякий, кто надевает ступениатский браслет, рискует жизнью, им это говорили с самого начала. Просто тогда мало кто из махитисов понимал, что слова о смертельном риске вовсе не оборот речи.

– Их могло бы быть меньше, – тряхнул своей козлиной бородкой господин Мэрсьел. – Если бы те, кто надевает браслеты, учились получше. Или хотя бы правильно оценивали собственные силы. Честнее поступают те, кто, не найдя в себе твердости и мужества, отказываются от испытания. Или ты забыл, чародей Фриний, чем тебе предстоит заниматься в жизни – тебе и тебе подобным? Мы оберегаем основы основ этого мира, сражаемся с тварями из Внешних Пустот, защищая жизни других людей. От твердости тех, кто принимает звание чародея, часто зависит слишком многое. И как доверить вам это «многое», если вы не способны справиться с самым главным врагом, которого следует победить прежде, чем вступить в битву, – с собственным страхом?! Тебе и твоим соученикам говорили об этом неоднократно – но многие ли из вас воспринимали эти слова всерьез? – Даскайль раздраженно махнул рукой: – Одни и те же ошибки! С каждым годом ступениаты становятся беспечнее и невнимательнее. – Кажется, он сейчас беседовал сам с собой, напрочь позабыв о Фринии. За те годы, которые тот провел в сэхлии, он привык к этой причуде даскайля, равно как и к предмету его сетований. – Мир вот-вот настигнет очередная катастрофа, и не нужно будет никакого Нисхождения, просто Пелена станет пожирать, кусок за куском, земли, пригодные для жизни, а чародеи окажутся не способны защитить людей!

«Испытания!» «Ступениаты!» Лет сто назад над нами посмеялись бы, а нынешних ступениатов отправили бы в самом крайнем случае целительствоватъ в какие-нибудь дальние деревеньки – и не более того!

Да, я был одним из тех, кто поддержал снижение требований во время испытания! И до сих пор уверен, что поступил правильно. К сожалению, если выбирать между сотней слабых чародеев и десятком сильных, я выберу сотню. Кто-то должен сдерживать Пелену в Сна-Тонре и прочих граничных городах. Кто-то должен истреблять тварей из Внешних Пустот. Из сотни половина поляжет в первой же схватке, но остальные выживут и, может, хоть чему-нибудь научатся.

И всё равно не хватает! Каждый год не хватает! А снижать уровень еще больше, чем это сделано, мы себе позволить не можем! Потому что тогда сэхлии станут выпускать сплошь «мальчиков на убой», о чем и предупреждал в своих работах Экиморх Тугнульский.

Эй, Фриний, ты что же, так и будешь стоять садовым пугалом?! Выкопал? Ну так иди смой землю в ручье и обруби все ветви. Только осторожнее, не повреди корни у основания, там, куда ты вкладывал камень, когда сажал дерево. Поспеши, у меня есть заботы поважнее, чем смотреть на то, как ты возишься.

И помни, что впереди у тебя пять лет, в течение которых тебе предстоит отслужить в эрхастрии, оправдать те усилия, которые мы потратили, чтобы хоть чему-то тебя научить. Этот срок уже начался – и не рассчитывай на легкую жизнь.

«Я и не рассчитываю», – мысленно возразил Фриний. Впрочем, лишний раз испытывать терпение даскайля он не рискнул, поэтому молча поклонился ему и пошел выполнять задание.

Не рискнул он и спросить у господина М'Осса, разрешается ли даскайлям навещать ступениатов в той комнате с бассейном-колодцем.

Так никогда и не спросил.

А даскайль М'Осс – так никогда и не ответил на другой его вопрос.

…Когда пару лет спустя после той беседы в саду Фриний принесет в эрхастрию Омитту – умирающую, пострадавшую во время Цевировой Резни, которая еще будет бушевать в городе… когда Фриний принесет свою любимую к учителю и попросит: «Спаси ее», даскайль М'Осс лишь покачает головой. И промолчит.

Молодой чародей будет стоять перед ним на коленях в изодранном плаще, с подпаленными волосами, ибо, как и прочие, кто отрабатывал в эрхастрии годы обучения, Фриний в эти дни служил городу, усмирял банды молодчиков, тушил пожары, разбирал завалы… На одной из горящих улочек он случайно обнаружил Омитту.

По его настоянию она переехала в город вскоре после того памятного лета – и ни Аньель, ни Тойра ничего не смогли поделать с ними. Фриний устроил так, чтобы девушку взял работать к себе аптекарь, а квартирку для нее сняли рядом с эрхастрией.

Видимо, Омитта как раз спешила куда-то по поручению аптекаря, а может, навещала Аньель в деревушке и возвращалась домой, когда началась резня. Фриний почему-то был уверен, что Омитта не выйдет из своей комнатушки или останется в аптеке, что с ней ничего не случится! И когда увидел ее там, среди завалов, сперва не поверил собственным глазам…

Точно так же не поверит он, когда даскайль М'Осс качнет головой…

– Но вы же можете ее спасти!

Молчание. Горький взгляд из-под седых бровей.

– Мы же умирали тогда… точно так же! Учитель!.. Тогда ведь вы смогли!..

– Перестань! – хлестнет от ворот другой знакомый голос. Тойра, весь в дорожной пыли, в тунике, заляпанной чьей-то кровью, спрыгнет с лошади и подойдет, неловко припадая на раненую ногу.

– Перестань, Фриний! Прости, Мэрсьел. – Тойра привычным движением коснется шеи Омитты, качнет головой: – Всё кончено. Пойдем, позаботимся о ней. И еще, поможешь перевязать мне рану. Зандробы! Тот мужик с тесаком оказался чересчур ловким! Мне еще повезло…

Но перед тем, как уйти с Тойрой, Фриний спросит у даскайля:

– Но вы ведь могли ее спасти? Ведь могли, да?! Молчите. Это и есть ваш ответ?

– Ты забываешься, – скажет Тойра – не М'Осс. И добавит: – Это его выбор. Ты многого еще не знаешь, мальчик. Пойдем, пойдем…

Потом, в 698-м году, Тойра снова произнесет эту фразу:

– Ты много еще не знаешь, мальчик, – скажет он. – Поэтому просто поверь мне: тебе не обязательно проходить испытание на пятую ступень.

Фриний ему поверит.

Но отправится в Сна-Тонр, чтобы пройти это испытание.

* * *

Ворона насытилась. Лениво клюнув в последний раз тушу кабарги, она взгромоздилась на ель, абсолютно не обращая внимания на мельтешенье и светящиеся полосы совсем невдалеке от облюбованной ветки. За несколько дней, которые прошли с тех пор, как птица оказалась в лесу, она убедилась, что эта суета вреда ей причинить не может. А значит – чего бояться?

От кабарги к этому времени уже почти ничего не осталось. Крупные звери почему-то опасались к ней приближаться, но всякая мелочь вроде жуков-кожеедов да трупоедов старалась вовсю. Некоторых ворона поклевала: кисленьких, для разнообразия.

Она задремала.

И проснулась лишь за миг до того, как волчьи зубы одним щелчком переломали ей шею и крылья.

Волкам же, из жизни которых выпало несколько дней, было непривычно воспринимать мир снова в прежней его скорости. Потому что в течение этих самых дней он, мир, за неким невидимым барьером казался мертвым, замершим. Та же ворона двигалась медленно и казалась скорее точкой, ползущей по небу.

А вот вернулось всё и на вкус, гляди ж ты, обычная ворона, ничего особенного. Перья одни да кости.

Волчица выплюнула птицу, встряхнулась и повела стаю прочь от этих странных мест. Надо менять охотничьи угодья, надо…

К мясу кабарги ни один из них не притронулся, хотя все были голодны… как волки.